ЯКОВ ЕСЕПКИН | страница 11

На смерть Цины

умри и ты тоже...рядом.....

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот шестнадцатый опус

Это белые розы горят,

А иных и не зрети успенным,

О любови ль оне говорят,

Исполать огоням яснопенным.

Мы шиповник Христу принесем,

Яко розочек нам пожалели,

И расскажем Ему обо всем,

Как во трауре нощном истлели.

В палом цвете блеснутся шипы,

Мертвым боли никто не содеет,

Перевил тот шиповник столпы –

Днесь над каждым он тягостно рдеет.

Шестьсот семнадцатый опус

Яснобелый жасмин исцветет

И багряный шиповник доспеет,

И Господь ко святым нас пречтет,

Всяк тогда лишь одесно успеет.

Золотые веночки сберем,

Розы чермные выкрасим кровью,

Яко истинно мы не умрем,

Поклонимся хотя бы шиповью.

И сиим ли цветы оплетать,

Станут певчими книжники зваться,

Так и будемся нощно летать,

Во кровавом соцвете взвиваться.

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот восемнадцатый опус

Паки ангелам в небе летать,

Паки нам во канавы глядеться,

Будем желтые звезды считать,

И куда еще мертвым подеться.

И приидут опять вещуны

Соглядать вифлеемские нети,

Днесь и кущи земные темны,

А трилистия горше соцвети.

Только вспыхнет блажная Звезда,

Ангелочки презрят убиенных,

Мы о золоте выйдем тогда

Из всенощных садов недотленных.

Шестьсот девятнадцатый опус

Бросят ангелы красный жасмин

Во отверстые нашии гробы,

Вспламенеется горний кармин

Ярче золота ангельской пробы.

Как распятия наши горят

И цветами блажные дивятся,

Пусть чудесно тогда говорят

Ангелки и в жасмине резвятся.

А приидут со персти купцы

И вопросят: зачем он алеет,

Мы кровавые снимем венцы,

Зрите цветность – се кровию тлеет.

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот двадцатый опус

Нам Христос золотые слова

Полагал, расточаясь во крови,

Как церковная вера мертва,

Мы соидем алкати любови.

Буде истинно слово горит

И Христосе возжалует чадов,

Он тогда нашу святость узрит,

К нам прельется и цветь вертоградов.

А не станется краски златой,

А кровавые лики сотлеют,

Низойдем от иконы святой –

Мертвым крови елико жалеют.

Шестьсот двадцать первый опус

Тяжело и вовек премолчим,

Затупятся ль холодные косы,

С голубых рукавов источим

Васильковые темные росы.

Не могли ото пиршеств земных

Упасти хоть лазорные крошки,

Так у ангелов красок иных

Мы не спросим: горите, волошки.

Сколь небесную цветность алкать

Изжелают цари в Назарете,

Будут мертвых певцов окликать –

И тогда мы явимся во цвете.

 

Яков Есепкин

Меланхолия

Сто третий опус

Всекрасно же алмазам гореть

На коронах царей убиенных,

И железами их не стереть,

И не вынуть из терний сотленных.

Востекут золотые ручьи,

Истемнятся пустые узоры,

Молвят ангелы – это ль сии

Венценосные в смерти уборы.

Яко, Господи, нас не спасут

И преложны лазурные троны,

Хоть во крови пускай отнесут

К небоцарствиям эти короны.

 

«СКОРБИ» ЕСЕПКИНА, ЛОКОНЫ МОЦАРТА

Искусство вечно, а все дороги сегодня ведут в Третий Рим. Здесь литературная сенсация, значит, здесь на некоторое время образуется центр Вселенной. Мириады солнц блещут в ней, мириады черных дыр разливают мглу, одно из светил сияет на интернетовской окраине. Впрочем, Земля, по свидетельству астрономов, церковью отчасти подожженных, пребывает на вселенских задворках, где и вращается. Не часто ее посещают избранники небес. Перельман доказал недоказуемое, Есепкин создал новую эстетическую систему ценностей. Его «Космополис архаики» сейчас определенно сделался интеллектуальным магнитом, неким симбиозом энергий светил и черных провалов, он втягивает, лишает надежды на выход и одновременно дарует прозрение.

Книга такого масштаба в русской литературе явно стоит особняком. И подойти ближе как-то жутковато. Несть Георга Пятого дать приговор, цари потравлены собачьими сворами (Рим сгорел, но да здравствует Рим!). Пусть Колизей созерцают убиенные святые и их губители. Други, однако, читательский поток только возрастает, их уже сотни тысяч, повторим, при том, что книжка находится в периферии сети (антидогмат экзистанса). Вообще с «Космополисом» одни загадки связаны, флеор таинственности вряд ли развеять современникам. Ясно, что по художественной мощи готическая эпопея никак не сравнима с текущей литературой. Торжество бездарности усиленно поддерживается столь же безответственными издательскими корпорациями. Степени их идентичны. Сегменты российского книжного рынка строго разграничены, повсеместно доминирует квазилитература. Сей эрзац пользуют миллионы читателей, просто поразительно, как при таком истребительном воздействии реальной среды чудесным образом сохраняется часть читательской элиты.

Естественно, «Космополис архаики» рассчитан на элиту, но он в равной мере доступен всем, думается, поэтому мгновенно завоевал аудиторию. Еще один знак и урочество Византии. На фоне валькирических полетов литературно-вороньих стай (их тьмы) более или менее грамотные версификаторы смотрятся выигрышно. Это наша национальная трагедия, пока художественное слово ассоциируется с тем, что находится чуть ниже уровня канализации, римлянами изобретенной, печальна и тяжела участь недоистребленных социумных кругов. Мыслящий тростник в смертельной опасности, г-да, не верьте слову лукавому, в помощь зовите Шиллера и Гете. «Космополис архаики» дает воистину патрицианский урок невеждам и их старшим литературным братьям и сестрам, являя героический пример зиждительства во времена пифического мракобесия, всеместного лукавства. Зачем предавать анафеме, просто предавать дарителя Солнца? Зависть сиречь невозможность простить интеллектуальное доминирование давно синонимична иудству. Помните, в булгаковских «Записках покойника»: «Шекспир, Лопе де Вега и ты». Ликоспастов и компания в принципе маются зря литературной шабашкой, не их это занятие, все в Тетюши, в сад, кысь. Читайте уж «Турецкие гамбиты», а других сочинять не извольте. В «Космополисе» тысячи урочных знаков: остановитесь, невежды. Мир не избавить предательской конвергентности, единично спасайтесь в духовном космосе. Путь означен, можно уцелеть и в адском окружении. Критика, горбатая с зонтиком падчерица муз, не в состоянии классифицировать новую художественную системность (одни лингво-лексические новации поражают невиданным трансформативным потенциалом, архаическая речь книги легко побивает приснославных футуристов, иначе говоря, близкий к церковнославянскому тезаурис Есепкин наполнил внеформатной лексикой, которая воздействует неотвратимо).

Эстетическая значимость выдающегося произведения грандиозна. Мертвые пчелы превращают духотворческий мед в Солнце, нежизненный золотовечный арт вкупе с мраморным авангардом века Серебряного великий патриций устанавливает где-то на верхних ярусах мирового художественного собора.

Лев ОСИПОВ

 

Яков Есепкин

Меланхолия

Сто десятый опус

И не видно светил золотых,

Источились огни и реченья,

Всуе трауром красят святых,

Мы и сами лишенны свеченья.

Как теперь нас, Господь, и спасти,

Не вознесть от крестов и распятий,

Так и будемся рдяно тлести,

Птах неволить кровавостью платий.

Станут черные ль звезды ясны,

Узрят ангелы – благости деем,

Преувиждят, сколь мы взнесены,

Сколь во трауре огненно рдеем.

 

ТУСКЛАЯ СИРЕНЬ ЭДЕМА

Появление «Космополиса архаики» в Интернете объективно может рассматриваться как восьмое (или новое) чудо света. Если подобного уровня книга – по информации на сайтах – до сих пор не издавалась, Отечество наше явно нуждается в срочном и, возможно, длительном лечении. Г-да, несите серебряный колпак, дабы обозначить больного. Ах, боюсь, неизлечима эта болезнь, эта странная амнезия. Скорее принца Гамлета полюбим за его мучения, нежели своего гениального соотечественника. Поспешил Шахназаров со съемками «Палаты №6», мог бы, при учете невероятной столичной славы книги всемирной готики, усилить аллюзионный ряд. Когда Жириновский прошел в Думу, кажется, Юрий Карякин первым изрек: Россия, ты одурела! А ведь так оно и есть, очевидное восклицание, «низы» за последний десяток-другой лет постигла крайняя степень помрачения духовного, но что социальное основание, маргинальный социум, иерархическая конструкция-пирамида поражена едва не насквозь.

Крайне удивительно иное, в эпоху расцвета махровой антидуховности, бескультурия, общей астенизации интеллектуализма «Космополис архаики» все-таки дошел до своего читателя, видимо, пепел Героя-мученика еще стучится в сохраненные сердца. Убогий ассортимент издательских корпораций, то скудное меню, которым они прельщают или тщаться прельстить читательские массы, в состоянии похоронить и засыпать маргинальной золой не одну Помпею. Есепкин, вышедший ниоткуда с любовью, небрежно украсил книжную стольницу царскими яствами. Естественно, такое изобилие рассчитано на тонких гурманов, да и оным стоило б основательно поголодать и приготовиться к райской трапезе. Впрочем, с проблемой художественного голодания у нас полный порядок,. здесь, увы, все в ажуре, ибо, повторимся, отечественный книгоиздательский фарш способен принципиально загубить духовное здоровье нации. Зайдите в несколько столичных книжных магазинов, если давно там не бывали, сами убедитесь в правдивости сказанного. Классика, разумеется, не в счет, а помимо классики на витринах и прилавках чахнет скудоцветно ядовитый набор бумажных сорняков, средь них Анчар обрадует, по крайней мере – достойная отрава. Чем объяснить этот катастрофизм? Ну, понятно, в издательствах сидят не Шекспиры и Шиллеры, понятно, их боссы заинтересованы в личном, а интеллектуальные издатели – иль таковых уж нет в помине!? В руки плывет гениальная вечная рукопись – и молчание ягнят, закланного агнца не узнающих. Банкир Лебедев пошутил: сегодня в Москве за 100 тысяч долларов никто и не чихнет. Он знает, засим говорит. Тем невероятнее и необъяснимее успех произведения, на которое не поставит «денежный мешок» и люмпен.

Величие «Космополиса архаики» теперь не оценивается всерьез, моветон. Книгу либо не замечают (уязвленные коллеги), либо восторженно цитируют. Есепкин априори вместе с великими творцами человечества, литературная история сего дня его касается в опосредованной форме и мы не знаем, насколько язвительно касание хищно-ледяного жала забвения и Смерти. Забвенность и неприятие Спасителя-духовника – в русском менталитете. Стоит бросить камень – то ль блудница падет, а то Мандельштам. Мертвые души загубленного общества гениофобов никак не пробудятся от порочной летаргии. И здесь по Фрейду: вытеснение истины. Достохвальный Берлага продал Скумбриевича не в интересах истины, а в интересах правды. Мелкое, мелкое время, жалкие коллизии, дешевость всюду. Кому Азазелло поднесть яду, кого и спасать! Мастер заслужил покой, когда не свет, но такой покой Россию, к царским подаркам не годную, позорит. Мастер еще ждет, идите и спасайтесь в сиреневых архивницах, вместилище Книги о вечной весне, Книги, вечности обреченной.



Георгий СУВОРОВ

 

Яков Есепкин

Меланхолия

Сто тридцать пятый опус

Мы протянем, протянем цветки,

Хоть кровавые эти ружницы

Иисусу, были высоки

На крестах и за то стались ницы.

А нельзя нас теперь и подъять,

Всуе ангелы будут стараться,

А начинем чрез смерть вопиять,

Станут званские к нам собираться.

Улыбнется Христосе в ответ

И перстами букетики тронет,

И прельется багрянцевый свет

Со распятий, и в гробах утонет.

 

ЯВЛЕНИЕ ГАМЛЕТА

Мистическая звезда «Космополиса архаики» продолжает блистать в Интернете сиречь вести возалкавших к некоей литературной Триумфальной арке. Истинно вам говорю - повторял Мессия. Это для того, чтобы поверили невежды и сомневающиеся, выстояли ученики. Если верить церкви, Иисус по воскресении сохранил следы диких ран, таким и явился грешнице Марии. Добрые люди умеют наносить ранения, несовместимые с жизнью, спасителям и духовидцам. Казалось бы, следовало благодарить, однако нет. В принципе эти деяния стары как мир. В третьем Риме произошло чудо: явился литературный Учитель, дающий хлеб и вино всем труждающимся. Жаль, нет Осипа Эмильевича , иных великих и малых гениев, чтоб порадоваться, ибо в поэтике достигнуто невозможное, система силлабо-тоники получила венечие совершенства. Автора «Архаики» никто не знал, а узнают ли теперь, когда гигантская сага о загробном мире завладевает умами и сердцами десятков тысяч пользователей сети? Парадоксально, что такой масштабный труд осуществлён во времена духовного упадничества. Действительно, подлое время ярмарок тщеславия и школ злословных панночек-лицеисток. Художественная штамповка стала идентифицироваться с творчеством. Ежели известной персоналии нужно образованность показать, цитирует четыре строчки из кого, Бродского, очевидно. Был Бах моден, его упоминали, ныне вспомнят Иосифа, современных алкателей благости Музы. Пожалуй, исторически оправдано Явление совершенного литературного текста по смерти новейших классицистов. Зачем увеличивать печали и скорби, терзать мёртвые души, гуляющие в Элизиуме теней. С иной точки зрения повезло тем, кто с нами. С каждой странички «Космополиса» (их за тысячу) восстаёт самое Духовность. Ещё вопрос, сколь велик должен быть художник, велик непомерно, чтобы сохраниться на такой надмирной высоте. Ведь там не выживают, а он вроде выжил и принёс горящие скрижали вначале на Эверест, затем ниже, в замковые крепости, камелоты и кельи, дав уроки и церковным. В книге сочетаемо несочетаемое, одни здесь находят духоявление, другие лечатся ядом катарсической тоски, иные отдыхают взглядом на мраморе совершенного художнического сервента. Алмазов достанет всем в Божественном либо готическом Космополисе.



Иван ВЕЛИХОВ

 

Яков Есепкин

Завтрак с утопленницами

Тридцать первый фрагмент

Сад портальный украсят зелени,

Станем лотосы кровью гасить,

Желтосвечные наши и тени,

Поздно милостынь мертвым просить.

Много скорби о пире небесном,

Девы белые алчут сурьмы,

Во кармине пылают одесном

Золочёные багрием тьмы.

У Винсента ль просить божевольных

Дивных красок, его ли очниц

Не склевали вороны со дольных

Областей и варварских терниц.

Сколь высоко хоровые нети,

Нетлеенные рдеют цвета,

Хоть забросим в бессмертие сети,

Золота наша смерть, золота.

Позовут ангелочки, а туне,

Пировайте ж, садовый нефрит

Мы пили в червоцветном июне,

В каждом лотос кровавый горит.

 

РАСИН И СМЕРТЬ

Совершая свое эпохальное путешествие из Содома в Коринф (как писал один из интернетовских авторов), сочинитель «Космополиса архаики» никак не дублировал Радищева и Пушкина.. Его, Есепкина, скитания и хождения куда мрачнее и безысходнее, ни о камер-юнкерстве, ни о пажеском розовом инфантилизме речи нет и быть не может. Картины, взору читателей открывающиеся, действительно страшны и потрясают воображение. «Над пропастью во ржи» переписали и создатель одного романа судится с эпигоном. В истории мировой литературы мало случаев молчания великих мастеров после определенного возвышения над толпой. Как правило, так называемые авторы одной книги («Клошмерль», те же «Кипарисовый ларец», «Божественная комедия» и т. д.) всё-таки грешили, пописывали хоть в стол, а хоть и для вящей услады читательской аудитории и успокоительства собственного эго.

Есепкин явил иной пример, создал готическую сагу «Космополис архаики» - все, дале – тишина. Зато смысловое, образное, метафорическое наполнение Книги века, ее лексическая невообразимость, художественное воплощение идеи доведены до совершенства. Уже сейчас требник разбирается на цитаты, а есепкинские псалмы соперничают с каноном Библии. Кто этот художник-созерцатель, каким чудом уберегся он от тех сил, о которых, в частности, слагал поэтический эпос? И теперь, после триумфа в Москве и Питере, сам автор остается загадкой. Номинальных писателей в России десятки тысяч, есть среди них прекрасные таланты, достойные имена, но с «Космополисом» сопоставить нечего. Если фрагменты о Рае и Чистилище у Есепкина при всем литературном величии полисов (строгого разграничения, как у Данте Алигьери, в «Космополисе архаики» нет, в полисах «Мелос», «Пурпур» и «Потир» более сюжетов и описания Рая, Чистилища-Чистеца, так у автора, в «Крови», «Царствиях» доминируют Ад, Аид, Тартар, Тартария сиречь Россия, а уж «Псалмы» вобрали немыслимую по концентрации сублимированную энергию Смерти, Небытия) возможно читать в общем без фундаментальной лексико-логической подготовленности, его описание «Картен» Ада неподготовленному читателю лучше отложить в сторону, хотя бы на время. Похоже, Есепкину удалось художественно детализировать самою сущность зарождения и распространения мирового Зла. Вот ведь еще вопрос: отчего народы, миссионерствующие герои и рыцари не спасались, не уворачивались от мечей и кубков с ядом Гекат и Цирцей, становились жертвами безотносительно истинности такого пути и такой плахи в конце дороги для каждого индивидуально? Есепкин поясняет: упасение невозможно, ибо инферна повсюду и, когда вы возжелаете спастись, мысль (т. к. материальна) мгновенно будет прочитана палачествующей армадой, грянет превентивное возмездие. Как Блок не прикрывал себя «Розой и Крестом», прочими художествами, его настигли и казнили, да столь жестоко – во гробе был безобразен. Ему и многим, многим просто не хватило воздуха жизни, прочности бытийной.

Есепкин смог довести тяжелейший литературный слог до эфемерной воздушности, тем покорил высоты, коими грезили предшественники. Начиная от Боратынского, к нему стремились приблизиться самые выдающиеся составители текстов, а не сумели, последним упал Бродский. Русский глагол занемог антикой и погиб. Именно поэтому художнический подвиг Есепкина обретает всемирную значимость, впервые в отечественной литературе, словно в зеркале, отобразилась мировая художественность и себя узнала. За подобную идентификационную героику, разумеется, восследует платить. Автор «Космополиса архаики» заплатил: вместо тронного золота он узрел кровавые вретища и вынужден был ко скитаниям, и был забвен Отчизной. Сквозные надрывные сюжеты мировой литературы выстроились в Саге стройною чередою и, персонифицируясь в Слове, к читателю буквально вопиют, причем (генезис материального) женскими слезными голосами, Федра и Корнелия, Медея и прелестная Мод, чистая Райанон и Патриция – все они ведомы в олимпии Аонидой.

Александр ПЛИТЧЕНКО

 

Яков Есепкин

Завтрак с утопленницами

Сорок третий фрагмент

Ложесны закрывайте парчою,

По серебру тяните канву,

Пред успенной астрийской свечою

Нити хорные бьют синеву.

У Чумы на пиру хорошо ли

Торговать васильками, оне

Мертвым суе, гробовые столи

О царевнах темнеют в огне.

Исцветает дельфийский путрамент,

Змеи с чернью шипят за столом,

Хмель виется на тусклый орнамент,

Вспоминают купцы о былом.

Были мы пробиенны Звездою,

С богородными речи вели,

Но за мертвой послали водою

Аонид и сердца соцвели.

Выжгут литии нощные серы,

Свечки розные воры снесут –

Царичей и покажут химеры,

Никого, никого не спасут.

 

АНТИКВАРНЫЙ УЧЕБНИК ЖИВОПИСИ И КАЛЛИГРАФИИ

«На яствах кольца змей позапеклись,

Не хватит просфиры и для келейных.

Виждь, розочки червовые свились

На чермных полотенцах юбилейных.»

«Космополис архаики», Катарсис

* Природа мировой словотворческой геральдики, препарированная в "Золотой ветви", "Закате Европы", ряде иных выдающихся сочинений, претерпела метафизический ренессанс в "Космополисе архаики"

Русское литературное время остановилось. Современности вообще неведомо строгое искусство. Процесс развивался медленно, тяжёлая болезнь зародилась в Золотом веке, затем стала прогрессировать, где-то на рубеже девятнадцатого-двадцатого столетий обрела неизлечимую форму. Наличие одарённых и даже гениальных мастеров не должно вводить в заблуждение. Они были и всегда будут, но их эстетический продукт с большой степенью вероятности обесценится. Итак, литературная современность, включив колоссальные защитные механизмы, ресурсный потенциал, пытается вытеснить из уже художественного процесса одну-единственную книгу – «Космополис архаики». Причём осуществляется это действие столь неуклюже, что, наблюдая его, порою хочется и помочь. Зачем? Чтобы облегчить муки смертельно больного, без того обречённого гибели. Естественно, это шутка, мнимый больной в прекрасной физической форме, поражён только его дух.

У нас была великая эпоха. Есепкин со свойственным гению прямодушием подверг её святыни ревизии, утилизировав канонику неприкасаемых. Здесь уместно возразить: он всё ревизии подверг, даже конфессиональные постулаты – на основании анализа священных текстов, записанных, правда, вполне себе земными скитальцами. И более того, «Космополис архаики» дошёл до антики, в скитаниях есепкинские герои порою горько улыбаются, указывая хотя мизинцами на художественное несовершенство античных великанов. Могла ли современная русская литературная среда по-иному отреагировать на «Космополис архаики»? Нет, не могла. Советское время лишь усугубило общую ситуацию, вялотекущая гениофобия вошла в грубую экзистенциальную фазу. Кто-то довольно точно определил: книгу Есепкина некому прочесть. Разумеется, её некому и оценить. Частичное, незначительное прочтение фрагментов «Космополиса архаики» особо чуткими виплитперсонами повлекло едва не паническую реакцию в арьергардной среде. «В те поры» «Космополис архаики» был обречён. Книге и автору положены вечность и покой, современность не вынесла Слова. Впрочем, сложно исключить мгновенную ситуационную трансформацию, по-прежнему вероятен сценарий, когда избавленные слепоглухоты элитные корпорации начнут сражаться за фолиант, покоривший Интернет. Чудесным провидением возможно и такое.

Есепкина никто не знал и не знает, а ведь он вознёс русскую поэтическую Музу на Фавор, явил её в белом, золоте и пурпуре. Письменность, речевая культура после «Космополиса архаики» также до неузнаваемости преобразились. Да, ныне оценить это явно некому. Печально и страшно. Что ж, будем пока читать «Псалмы» и «Скорби» в интернет-библиотеках, в СССР примерно таким образом (микрофильмы) читалась классика, на которой сегодня успешно паразитируют издательства.

Когда Пушкин, удручённый творческим бесплодием, позёвывая от скуки, поставил многоточие в финале «Домика в Коломне», он обозначил: Процесс начался, идёт, проистекает. Многоточие есть признак слабости, хочешь сказать – говори. Кстати, в тысячестраничном тексте «Космополиса архаики» ни одного многоточия нет, Есепкин абсолютен во всём. Начало Серебряного века знаменовало общелитературную кризисность. Тютчев, Фет, Случевский, Брюсов страдали аритмией, от Анненского и далее стала распространяться губительная арифмия. Гениальному Анненскому она повредила не фатально, фатум низверг русскую поэтическую Музу в эстетический цоколь. Загубленной оказалась Идея, Поэтика напоилась дыханьем, полным Чумы. Что пировать, что праздновать ущербность? Сакральное губит земная церковь, литературу губят дилетанты, речи не ведающие, а речь сама – условная категория. Творцы Серебряного века были поражены ассиметричным рифмообразованием и похоронили великую идею, СССР зацементировал серебряновечный фундамент. Есепкин спустился в смрадный цоколь, как Орфей во ад, Музу, там погребённую, воскресил и вывел прочь. Как за такое не отплатить по-русски, с душевной широкостью? Люди холопского звания, если верить праздному и лукавому поэтическому тропу, любить умеют мёртвых, их господа не любят никого. В любом случае гений должен быть мёртвым и с холодною печатью на меловых устах.

Валерий ЛОТОВ

 

Яков Есепкин

Завтрак с утопленницами

Сорок седьмой фрагмент

Шелк несите сугатный, червовый,

Сокрывайте холодных цариц,

В усыпальницах пламень восковый

Паче лядвий и млечных кориц.

Эти адские кущи впервые

Серафимы не могут забыть,

Розенкранц ли с удавкой о вые

Полагает принцессам не быть.

Что резвятся шафранные феи,

Хватит челяди мраморных жал,

Мрачен бальник исцветшей Психеи,

Упасен, кто аромы бежал.

Мы ль златую весну ожидали,

В сеннаарских гуляли садах,

Всем теперь бутоньерки раздали,

Витокровные свечки во льдах.

Всех нашли и гортензии в косы

Перстной смерти с виньетой вожгли,

И горят желтоядные осы

На патинах садовой бели.

 

«КОСМОПОЛИС АРХАИКИ» КАК ЭНЦИКЛОПЕДИЯ МИРОВОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОСТИ

( БОРХЕС, АЛИГЪЕРИ, БЕЛЬКАМПО)

• Русский постмодернистский Ренессанс: Яков Есепкин вводит отечественную Музу в круг и цвет Парнасского бомонда

Воистину все смешались, институция произведения диктует стиль и панстилистику, акценты вторичны в астрале. Перемещаясь во времени, Есепкин всегда избирал конкретное пространственное вместилище – вместилище Зла. Почему? Вопрос ответа не предполагает. Исследователь магического бытийного кристалла искал первопричину человеческого падения, золу и пепел, надежд лохмотья. На виду – предательство, это лакмус, отсюда аллюзии критики с «Антихристом» фон Триера и более ранним «Дьяволом». В «Космополисе архаики», как и в «Дьяволе», лищь одно действие есть – бег. Бег есть Бытие. Автор готической саги превращает в бег, бегство космизм жизни, причём путешествует он по кошмарной местности. Отсюда: строфы наших псалмов тяжелей, нежли Богом забытая местность. Чудесные спутники сопровождают мрачного современника, равны они в величии, равны и в гибели. Отчего Содом? Покаран Господом. Отчего Коринф? Колыбель пороков. Замечу, Господь у Есепкина (с удареним на первом слоге) не персонифицирует в себе мессианский образ, Он и Богородица вне образов, икон, божниц, они также только жертвы. Бог распят, значит губителям «положен Господь кричащий». Вероятно, апогей античной и добиблейской гибельной урочности таят «Царствия», здесь любой шаг – ко смерти, ловушки даже и не нужны. В «Псалмах» же замурован пароль Спасения, код, небом уготовленный для вечно бегущих. Мелькают в полисах Медина, Иерусалим, знойный Мадрид, остров Крым, Чистилище и вновь мелкие стольные грады и веси тяжелейшие. Прелестны и одновременно пугающе узнаваемы спутники, вовлечённые Есепкиным в хождения и в круги, из которых нет возврата. «Нет возврата» -- катаевский рефрен, Есепкин возводит сущностность рефрена прозревшего советского мовиста на Небовысоту.

Действительно, возврата нет: ниоткуда, никуда, ангелу – домой. В «Космополисе архаики» «никого, ничего» Случевского разлиты, словно яд по чернильницам. Пиши, когда можешь, либо, ещё лучше, молчи. Трагедия советской литературщины в недержании трюизма. Есепкин говорит меньше, чем стоило, чем хотелось, но говорит академическою речью, кою тщетно и всуе камуфлировать архаистикой. Что ни реченье, что ни фраза – надрыв, духовное солнцестояние. «Пускай на басмовом остье каждит макушка золотая». Вот огненный крест во аде, вбитый в Иуду, сердца не имевшего, ибо предать и жить возможно без сердца. Слова обращены к аднику, а плачут Пила и Низа, вообще книга суть лакримоза (слёзная), кримозная (по Есепкину) симфония. Зло не наказывается, оно торжествует и автор отрицает назидание, свойственное Бродскому. Впечатляет Пушкин, перманентно обозначающийся в рыдванах, империалах, колесницах, он самый нестойкий, «больше расплескал», пенял ему Ю. Кузнецов, протянувший Есепкину руку в 80-х (годы отречения от готического мэтра советской писательской элиты). По сути автор «Космополиса архаики» создал, в том числе и в частности, новые «Прогулки с Пушкиным». Но он постоянно оговаривается: «следи за эфиопом в оба глаза», «Александр легковесность предпочёл». Нестойкий «друг игрищ и забав» бесконечно нуждается в поддержке, этим удручены Дант и его Вергилий, Борхес и Белькампо, Сартр и Натали Саррот, попавшая в компанию великих волею мистика. В местах падения спасенья нет, милые пенаты и централы мировых площадей буквально усеяны тенями предателей, их жертвам к сердцам подкалывают кровавые броши. Яд, яд разлит вкруг, тьма египетская сокрывает вселенский позор. Присно юный Пушкин и должен падать первым, иные следом, легковесные и мрачные, все падают замертво, в конце путешествия равно им уготованы райские цетрары с поющими в терновнике психеями-сиренами.

Дмитрий НОТКИН

 

Яков Есепкин

Антикварные пировые Вифании

Калька

Взвиваясь над назойливой толпой,

Стандарт сбывает крашенный Меркурий,

И дракул заражают красотой

Фигуры пустотелых дев и фурий.

Заверченные в глянец до плечей,

Сиреневою матовой прокладкой

Обжатые, глядят, и нет прочней

Уз ситцев кружевных изнанки гладкой.

В зерцалах бельеносных тьмы скелет

От пола источается, лелея

Гофриры лядвий меловых, паркет

Скользит крахмально с пудрами келея.

Венеция – обманутых юдоль,

А мы зане храним ее зерцала,

Чтоб вечная танцующая моль

Над арфой эолийскою порхала.

Фламандских гобеленов, севрских ваз,

Реликвий в антикварных анфиладах

Порой дороже тусклый проблеск глаз

Иконниц в бледногребневых окладах.

Проспект краснофигурный под орлом

Двуглавым днесь мерцает бронзой русской,

Но каждый терракотовый разлом

Горит надгробной желтию этрусской.

И зрит кроваворотый каннибал,

Коробкой со скелетами играя,

Кто в чресла ювенильные ввергал

Огнь мертвенный, кого ждет смерть вторая.

Горацио, а нас ли вечность ждет,

Благие ли трилистия лелеет,

Идущий до Венеции дойдет,

Господь когда о нем не сожалеет.

Сколь нынешние ветрены умы,

Легки и устремления обслужных,

Кансоны ль им во пурпуре тесьмы

Всем дарствовать для симболов ненужных.

Ненужный факультет сиих вещей,

Забвения торическая лавка,

Беспечно соцветай от мелочей

До ярких драгоценностей прилавка.

На стулия теперь, венчая мисс,

Как матовые лампочки в патроны,

Жизнь садит бледнорозовых Кларисс,

Чтоб тлелись золотые их капроны.

Я с юности любил сии места,

Альбомные ристалища, блокноты

Порфировые, чем не красота

Внимать их замелованные ноты,

Мелодии неясной слышать речь,

Взнесенную ко ангелам и тайно

Звучащую, теперь еще сберечь

Пытаюсь то звучанье, а случайно

Взор девичий в зерцале уловив,

У вечности беру на время фору

И слушаю пеяния олив

Темнистых, арамейскому фавору

Знакомых, не подверженных тщете

Мелькающих столетий, шум и ярость

Какие внял Уильям, во Христе

Несть разницы великой, будет старость

Друг к другу близить нищих и царей,

Узнает любопытный, а оливы

Шумят, шумят, се рок мой, словарей

Теперь еще взираю переливы

Оливковые, красные, в желти

Кремовой, изумрудные, любые,

Дарят оне полеты и лети

Со мною, бледный юноша, рябые

Оставим лики Родины, пускай

Вождей своих намеренно хоронят

Прислужники, иных высот алкай,

Сколь мгла кругом, порфиры не уронят

Помазанники Божие, словам

Я отдал и горенье, и услады,

Точащимся узорным кружевам

Нужны свое Орфеи, эти сады,

В каких пылает Слово, от земных

Премного отличаются, химеры,

Болящие главами, в желтяных

И пурпурных убраниях размеры

Здесь краденные точат и кричат,

А крики бесноватости отличья

Являют очевидность, огорчат

Сим книжника пеющего, величья

Искавшего по юности, певца

Текущей современности благого,

Но веры не убавят и венца

Алмазного не снимут дорогого

С виновной головы, зачем хламид

Потешных зреть убогость, ведьмы туне

Труждаться не желают, аонид

Преследуют безбожно, о июне

Нисановый свергают аромат,

Курят свое сигары чуровые,

Хоть эллин им представься, хоть сармат,

Сведут персты костлявые на вые

И жертвы не упустят, сады те

Богаче и премного, для потехи

Я ведем вспомнил чурных, нищете

Душевной их пределов нет, огрехи

Общенья с ними, жалости всегда

Печальные плоды, но сад фаворный

Сверкает и пылается, туда

Стремит меня и огонь чудотворный,

И пламень благодатный храмовой,

Десниц не обжигающий гореньем,

О творчестве не ведает живой,

А мертвый благодатным виждит зреньем

Картин реальность, их соединив,

Двух знаний став носителем, избранник

Словесности высокой, может нив

Узнать сиих пределы, Божий странник

Одно смиренен в поприщах земных,

Но избранным даются речь и звуки,

Те сады ныне призрачней иных

Их брать сейчас каменам на поруки

Черед настал, а где певцов ловить

Небесных, все ринулись в фарисейство,

Черем хламидных суе удивить

И смертью, так скажи им, лицедейство

Не может дать вершинности, к чему

Пред теми одержимыми стараться

Бессмертие воспеть, зачем письму

Одесному желтицей убираться,

Ловушка на ловушке вкруг, игры

Своей нечистых среды не оставят,

Не там горели морные костры

Замковой инквизиции, лукавят

Историки и фурии наук

Астральных, теневые звездочеты,

Нет благостнее музовских порук,

Но с вечностью нельзя вести расчеты,

Елико астрология сама

Грешит реалистичностью научной,

Уроки нам бубонная чума

Дает и преподносит, небозвучной

Симфонии услышать не дано

Помазанным и вертерам искусства,

Пиют червленозвездное вино,

Хмельностью усмиряют злые чувства,

Какой теперь алгеброю, скажи,

Поверить эту логику, гармоний

Сакрально истечение, а лжи

Довольно, чтоб в торжественность симфоний

Внести совсем иной императив,

Навеянный бесовскою армадой

Терзать небесной требою мотив,

Созвучный только с адскою руладой,

Но слово поздно мертвое лечить,

Сады мое лишь памятью сохранны,

Зеленей их черемным расточить

Нельзя опять, горят благоуханны,

Сверкают шаты ясные, в тени

Охладной музы стайками виются,

Фривольно им и весело, взгляни,

Горацио, навечно расстаются

С иллюзиями здесь пииты, зря

Писать лукавым пленникам пифийским

Дадут ли аониды, говоря

Понятным языком, дионисийским

Колодницам возможно уповать

На хмелевое присно исплетенье,

Воспитанников пажеских срывать

Плоды подвигнув гнилостные, чтенье

Их грустное приветствовать иль петь

Нощные дифирамбы малым ворам,

Настанет время царить и успеть,

Созреет юность к мертвым уговорам,

Венечье злоалмазное тогда

Борей дыханьем сумрачным развеет,

Веди иных запудренных сюда,

Коль жизненное древо розовеет

И мирра вьется, мускус и сандал

Еще благоухают, плодоносят

Смоковницы, когда не соглядал

Диавол юных жизней, не выносят

Черемные цветенья и страстей

Возвышенных, провизоры адские

Уже готовят яды, но гостей

Томят не белладонны колдовские,

Желают неги выспренней певцы,

Тезаурисы червные листают,

Гекзаметры берут за образцы

Гравирного письма, зело читают

Овидия со Флакком, Еврипид

И старый добрый Плавт воображенье

Терзают их, сиреневый аспид,

Всежалящий оводник, искаженье

Природное милей им, нежли те

Вершители судеб вековых, ловки

В письме они бывают, но тщете

Послушные такие гравировки,

Чуть слово молвят, сразу помянут

Рабле, точней сказать, Анакреона

Иль рыцаря Мольера, преминут

Оне ль явить начитанность, барона

Цыганского иль Майгеля с грудным

Отверстием ославят, а зоилы

Свое труды чумовые свечным

Патрициям воздарят, аще милы

Деяния никчемные, письма

Чужого мы финифть не потревожим,

Успенное б серебро до ума

Успеть нам довести, быстрей итожим

Речение, а камерность сего

Творенья, именуемого садом

Трилистий говорящих, ничего

Не просит у бессмертия, фасадом

Звучащим и играющим теней

Порфирами сокрыт эдемских аур

Божественный альковник, от огней

Мелованных горит белей тезаур,

Накал его сродни лишь пламенам,

Еще известным Данту, облетают

Сирени и гортензии, ко снам

Клонит царевен бледных князь, считают

Своим его шатер домовики,

Убожества кургузые и эльфы

Прелестные, когорты и полки

Ямбические следуют за Дельфы,

Клошмерль иль Трира затени, иль мглы

Туманные Норфолка, единятся

В порывах благотворных, тяжелы

Для младости виденья, но тризнятся

Оне в саду немолчном, свечевых

Узилищ вечных татей равнодушно

Встречает зелень, желть ли, о живых

Роятся здесь мертвые, мне послушно

Когда-то было таинство речей,

Их серебром я нощному бессмертью

Во здравие записывал, свечей

Теперь огарки тлятся, круговертью

Лихой муарный пурпур унесло

Давно, лишь панны белые вздыхают

И теней ждут, взирая тяжело

На сребро, и в червнице полыхают.

 

НОВЫЙ «ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН» ПОХИЩЕН ОБЛЕЗЬЯНАМИ



(От Достоевского и Булгакова к Есепкину )

*В уездном городе N. запретили Гришковца и одного Нобелевского лауреата, Быков с Шендеровичем и Веллером поставили нашего Евгения выше заморского сочинителя. Это диагноз. Грандиозный, античного масштаба «Космополис архаики» не может дойти до истинных театралов. Отрывки из книги ищут в архивах Интернета.

Апокриф пустыни Тартари вполне материален и называется «Космополис архаики». Творенье дивное, венец алмазный словесности может рассматриваться в качестве траурного венка на могиле русской письменной речевой культуры. Пусть этот венок присно не увядает, да и не увянет он. Гипертрофированное внимание в первую очередь столичной публики к феноменальной книге весьма показательно, авангард общества давно испытывает жажду по слову подлинному, а не фальшивому.

Базар современной русской литературы ужасающ и позорен, однако преложить это веселие малограмотной черни явно было некому. Теперь мы хотя бы имеем пример. Художнический подвиг Есепкина оценят время и вечность. Он сумел действительно в адских условиях свершить невозможное, сотворить новую литературную Вселенную и организовать ее не ущербнее мира «Божественной комедии» Алигьери. Но там была традиция, более того, традицию знали Софокл с Еврипидом. За существующие каноны никто старался не заступать, даже великие гении. Есепкин отверг современную лексическую систему, художественную каноничность, развенчал трехвековые традиции и в абсолютной пустыне воздвиг чудовищный и грандиозный замок. Вероятно, готическая компонента есть лишь титул, игра воображения Мастера, внешняя обрамительная рамка: идите-ка внутрь, там все красные и черные комнаты ужаса. Впрочем, в отвержении традиций Есепкиным имеется своя логическая мотивация, он выходит, осознанно выходит из существовавшей координатной системы, т. к. сия не только уронна, а и себя изжила. Русская силлабо-тоника хотя и дала множество шедевров, не стала панацеей от разъедания таковых полотен обычной речевой ржавчиной. Лучшие из лучших, присмотримся, хромали, каждый по своему. Набоков мучился переводом «Онегина» (что за ужасная книга), Анненский терзался тем же Еврипидом. Русская лингвистическая кармичность сжигала всё. Менее иных подвергся ее губительному пламени Пушкин, он большей частью интуитивно избегал системных ловушек – и только. Письмо его столь же несовершенно, сколь и легко (а ведь солнце русской поэзии – наше всё).

Есепкин вылетел в художественный космос по страшной оси, узрел здесь траурное светило и своим упорным зиждительством подвиг народ к лицезрению черного солнца. Солнцестояние в явленном космополисе – величина постоянная, константа вечности. «Космополис архаики» не может не потрясать. Вне традиций и в миражном пространстве воздвигнуто здание-пантеон русской литературной славы, одновременно в оном и музеум гибнущей лексики. Отчего же прихрамывали малые и большие гении (то с ритма сбивались, то в рифмах путались, то смысла не находили в плетении словесном), ведь, вспомним, феномен колченогости эсхатологичен. Хромали и прихрамывали ведущие, сегодня баранам козлищи не потребны, сами идут, блея, за ворота рая иль чистилища, ко овражкам. Парадокс Есепкина и в этом: не имея за собой подпорок генеалогических, он сумел тяжелейшее письмо овеять изяществом всемирного романтизма. Вкруг Ад и чудища его, а длань протягивается Анне, Пушкиным соклеветанной, а все убогие и сирые зовутся в мраморник. Гуляйте, дивитесь на чудо, изучайте музейную пространственность, вспоминайте о ювенильном Ботаническом саде, созерцайте вечную весну. Только еще помните: неслучайно приглашение на мифотравную казнь, траурное солнце в варварской пустыне сжигает миражи, поэтому волк или Пушкин мелькнул – не важно, Словом внове возможно исцеляться и быть во Слове, написанном солеными и мертвыми мраморными чернилами.

Екатерина РЕУТ

 

Яков Есепкин

Антикварные пировые Вифании

Пространство, ниспадающее к Летам,

Шагренью зацветает колдовской,

Пугая небодержцев, по приметам

Зиждится на хаоснице покой.

Иголок стог, спрессованный тепла

Янтарным утюгом, цветы и осы,

И клеверная готика села

Горят, багря небесные откосы.

Горит сие вольготно, а и мы

Недавно хорошо еще горели,

Свои жизнеприходные псалмы

Пеяли ангелочкам, в акварели

Рельефные порфировая мгла

Сливалась, паки розовое масло

Текло на те образницы, игла

Стрибога колченогого (не гасло

Тогда светило вечное, в нощи

Пылалось, денно благость расточало,

Сейчас квадриги эти не ищи,

Мой спутник, светодарное начало

Приблизилось к ущербному витку

И Ра уже не помнит колесницы,

О том великолепии реку

Едва не машинально, чаровницы

Альфические голову кружат,

Кому б они ее не закружили,

Пути неклеверные прележат

Далече, звездочеты ворожили

Нам ранее хожденческий удел,

Поэтому благое приближенье

К фернальному источнику, от дел

Божественных далекому, круженье

Оправдывает, впрочем, утаим

Реченье потаенное и думы,

Пока о тех образницах стоим,

А прочие алкают нас) из сумы

Небесной возникала иль иной

Пригодный к рисовательству источник,

Пейзаж цветился краской неземной,

Менялись боги славские, цветочник

Винценту нагонявший воронья

Скопища лепотой своей манящей,

Франсиско, Босха зревший, остия

Чурные простирал и настоящей

Временности дарил полет цветов,

Задача живописцев упрощалась,

Любой натюрморт вечности готов

Служить был, мертвой ауры вмещалась

Колонница в бумажной ободок,

В папирусы и глину, в мрамор бледный,

Герой, сюда он больше не ездок,

Москвы чопорной взор и разум бедный

Любил здесь утешать, поздней других

Ревнителей высокого искусства

И балов парвеню за дорогих

Гостей держали музы, трепет чувства

Столь дивным быть умеет, что порой

Плоды классификации превратны,

Тогда бессмертье красочной игрой

Художник подменяет, многократны

Примеры искушений таковых,

Уж лучше свято веровать в обманность

Словесности, амфор музыковых,

Таящих в неге звучности лишь странность,

Какую верить алгеброй прямой

Нельзя никак, ацтеки иль шумеры

Скорей дадут гармонии седьмой

Бетховенской симфоньи, где размеры

Верховною блистают красотой

И грозностью небесной вдохновляют,

Разгадку музоведам, запятой

От смерти жизнь фривольно отделяют

Камен миссионеры, о холстах,

Скульптуре, изысках архитектурных

И вовсе говорить смешно, в местах

Надмирных, скажем проще, верхотурных

Считают их условною средой,

Обиделся б немало Иероним,

С ним иже, но коварною рудой

Полнятся арсеналы, а синоним

Творенья чаще ложности посыл

Являет, сокровенности барьеры

Легко берут демоны, Азраил,

Чурные Азазели и химеры,

Ну кто не любит мучить молодых

Наперсников созвучий и палитры,

Игры азартной баловней седых,

Даруют им черемники и митры

Престольные (понтифики, расчет

Ведите новых эр католицизма),

И царские тиары, не сечет

Главы повинной меч, но классицизма,

Барочности иль готики сынов

Достойных, чтобы узреть своевольство,

Готовы много дать сии, не нов

Такой сценарий творчества, довольство

Предложено когда, духовники

Эфирных аонид и замечают

По прихоти, бывает, высоки

Мишени, их со звездами вращают

Чермы и тролли, демоны одне,

Сколь ангелы оплаканные туне

Искать влачатся в призрачном огне

Товарищей успенных, а коммуне

Художнической низкий экземпляр

Какого-то лихого фарисейства

Наследовать приходится, маляр

Адничный мог бы этого лицейства

Бежать вернее, цели в небесах

Теперь герои редко поражают,

Ищи огонь у музы на весах,

Пожарище осталось, ублажают

Черемный слух творителей чреды,

Тем легкости одной необычайной

Лишь мало будет, прочие среды

Безмолвствуют, высотности случайной

Им огонь параллелен, впрочем, пут

Бесовских отстраниться удавалось

Честным, сейчас искусственный диспут

Уместен ли, елику не сбывалось

В истории центурий роковых

Иное прорицательство, коль слова

Порой терялась магия, живых

Не спросим, а мертвым сия полова

Зиждительных горений тяжела,

Обманов цену знают неботворцы,

Так бысть сему – с черемного стола

Возьмем себе под эти разговорцы

Червенной водки, аще до адниц

Зайти пришлось, а, может быть, придется,

Обманем хоть иродских черемниц

И тождество мирское соблюдется,

Нам ложию сквернили бытие,

Платили им за чурное коварство,

В ответ порфирокнижия свое

Восполним искаженьями, а царство

Нецветное простит сиречный грех,

Зерцала сем равно минуть возбранно,

Пусть виждят из серебряных прорех,

Как тени наши царствуют сохранно,

Берут вино и водку от стольниц,

Альковные миражи забывают,

Меж белых осиянных чаровниц

Сидят, еще одесно пировают,

Полнощно свечи бархатные тлят,

А гоблинов и черем искаженных

Виденья души слабые целят,

Когорты юродивых и блаженных

Влекутся вдоль некропольских полей,

Разбитые, жалкие, в прахе млечном,

Чем далее, тем паче тяжелей,

Не смея лживо царевать на вечном

Пути, определенном для ночных

Певцов, какой любили звездочеты

Сребрить мездрою конусов свечных,

Ведя свои астрийские расчеты.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

ПОРФИРОВЫЕ СИЛЬФИДЫ

(Яков ЕСЕПКИН до «Скорбей» и «Опер по четвергам»)

«Глорийные, прощайте, зеркала,

Сребрите мертвых панночек невзрачность»

«Космополис архаики», 2.2. Кровь

Появление в Интернете современной «Божественной комедии» сопровождают мистические знамения. В истории мировой литературы периодически происходили подобные вещи. Вспомним, чтобы не удаляться от отеческих пенатов, едва не серийные знаки, подаваемые некими метафизическими силами при попытках первоначального издания «Мастера и Маргариты». В данном случае наблюдается приблизительно то же самое. Интересные детали припоминает Лев Осипов, в своих «Записках литературного секретаря» он рассказывает, в частности, об уникальном случае. Когда одна из крупнейших российских типографий осуществляла андеграундное издание книги Якова Есепкина «Перстень», её рабочие прекрасным ноябрьским утром обнаружили, что с сотен пластин исчез гигантский текст, накануне вечером текст на пластинах присутствовал и, в качестве доказательства необычного явления, на потайных полках (от цензуры) остались готовые бумажные экземпляры снятого текстового материала. Осипов рассматривает случаи такого рода десятками. Так Божественная либо Готическая комедия «Космополис архаики»? Может, gottическая? Не суть важно. Михаил Булгаков жестоко поплатился за написание романа века, ранее за словесность, чернила для материализации коей были темнее возможного и разрешённого цвета, платили и жизнями, и по гамбургскому счёту Гоголь, Ал. Толстой (за «Упыря» и «Семью вурдалаков»), лжеромантический Гриневский (Грин). Впрочем, российские камены мистическую линию никогда особо не приветствовали, не благоволили её апологам. Иные авторы романов века, в их числе Джойс, темноты избегли. Традиция, пусть и не яркая, историческою волею всё же возникла и в России. Ну, естественно, не такая мощная, как на Западе, в США, Латинской Америке, Индии и даже в Африке. Европа здесь явно преуспела. Есепкин не мог не учитывать опыт предшественников, в его «Космополисе архаики» содержится огромное количество мнимых обозначений Тьмы со всеми её обитателями, адские армады превентивно помещаются в условное иллюзорное пространство, выход из сих зацементированных подвалов делается мало возможным, между тем частично «стражники тьмы» (небольшими отрядами) время от времени прорываются хоть и к горящим зданиям, к нижним и верхним их этажам.

Великий мистик и мистификатор всячески избегает прямых обращений к смертельно опасным визави, конкретных обозначений и названий. Вероятно, поэтому в книге изменены практически все географические названия, имена, более того, изменены трафаретные слова. Если продолжить опосредованную творческую аллегорию, можно допустить, что и неканоническая расстановка ударений в словах также взята Есепкиным на вооружение с прозрачной целью – уберечься от «адников», «черемных», замаскировать, зашифровать всё и вся. В итоге на художественном выходе мы имеем фантастическое по мощи античное полотно. Волшебное воздействие книги обусловлено её целостностью, гармоничностью. Представьте: Булгаков зарифмовал «Мастера и Маргариту» и зарифмовал безупречно, это невозможное действие. Есепкин свой труд зарифмовать сумел, в чём и потрясение для читателя. Великий булгаковский роман обвиняли в определённом инфантилизме, действительно, Майринк и Белькампо куда более естественны в ипостаси мистических проповедников слова, нежели наш гениальный классик постгоголевского призыва. В чём, в чём, а в инфантилизме ни Есепкина, ни «Космополис архаики» обвинить, думаю, никто не решится и не вознамерится. Скорее наоборот: решатся обвинить автора в намеренном затемнении сюжетных линий, излишней метафоризации, усложнении ирреалий. И здесь, не исключено, критики будут отчасти объективны. Правда, в расчёт следует брать иные категории, иные авторские категорические императивы.

Пусть русская литература гордится архисложным творением, примитива, «святой» простоты у нас хватает. Позволим себе пиршественную роскошь – вкусить «царских яств» с трапезных стольниц античной сервировки. Есепкин совершил невозможное, как художник он недосягаем, как мученик, жертвоприноситель – абсолютно досягаем и доступен. Современные недержатели лживого, вялого, воистину тёмного слова уже заготовили и дюжины кривых ножей, и камни. Отдельный предмет для раздражения, побивания гения мраморными каменьями – общая мистико-религиозная заданность «Космополиса архаики». Догмат об отсутствии в русской литературе линейного классического и неоклассического мистицизма, о бесперспективности ухода в андеграундные подвалы разрушен. Есепкин стал родоначальником и могильщиком, завершителем академической школы русского рифмованного мистического письма. Тысячи зеркал «Космополиса архаики» перманентно отражают мёртвых панночек и сапфирных князей в перманентных же сиреневых, жёлтых, розовых шелках и закреплённом на дурной крови макияже.

Леда АСТАХОВА