ЯКОВ ЕСЕПКИН | страница 13

Яков Есепкин

Декаданс для N.

По контурам блуждающих огней,

Змеиным жалам и горящим косам

Нам выход в царство мертвенных теней

Укажут, яко мрамор камнетесам.

Пройдя врата в портальном серебре,

Персты утопим в перстни и браслеты,

На золотопокрасочной коре

Заблещут огнелистные букеты.

Встречай гонимых странников, Аид,

Князей хмельных сокликивай на тризну,

Преявились мы в сонме аонид,

Сынки мертвые зреют ли Отчизну.

Пусть мается без царичей она

Иль, может, о Ироде веселится,

И нам несите ж горького вина,

Мгновение одесное пусть длится.

Коль здравствуют иродников толпы,

Зерцала не увиждят крысолова,

Свое нерукотворные столпы

Взнесем помимо детища Петрова.

Честно хотели Господу служить,

Пенаты благоденственные славить,

Но время не пришло елику жить,

Демонов станем песнями забавить.

Главы и полотенца с плеч долой

Слетели, востречай теперь успенных

Героев, диаментовой иглой

Языцы протыкай сиих блаженных.

Духовничества сказочную стать

Вновь ложный свод багрит и яд столешниц,

Мы будем о любви воспоминать

И чествоваться профилями грешниц.

Ступают дивы белые легко,

Цитрарии под узкими ступнями

Еще благоухают высоко,

Виются за понтонными огнями.

Здесь камень бренный -- памятник блажным,

И праведники тьму загробных далей

Очами выжигают, чтоб иным

Помочь найти святой багрец скрижалей.

Морок его непросто различить,

Скрижали сами тернием увиты,

Лишь свет начнется пелены точить

Смугою, значит, близко лазуриты,

В каких еще брадатый Моисей

Сверкает и беседует с мессией,

А снизу торговец и фарисей,

Распятые позднее Византией,

Темно глядят на Господа Христа

И, празднуя всехрамовые торги,

Софиста-книгочея от листа

Ночного отрывают для каторги

Воскресных пирований и трапез

Недельных, тайных вечерей отмольных,

Эпохами влекомых под обрез

Лжетворных фолиантов и крамольных,

Скорей, Огюст, невежественных книг,

Беспамятству сонорных эпитафий,

Угодных душам выбритых расстриг

И желти битых временем парафий.

Так вот, чтоб смысла нить не утерял

Читатель терпеливый, лазуриты

О первом приближении сверял

С реальною картиной Маргариты

Избранник, Гретхен юной проводник

В миры иные разве, прорицатель,

Целованный Христосом ученик,

Никак не краснокнижник и писатель.

А мы, заметим только a propo,

У них во многом черпали науки

Миражность исторической, скупо

Сегодняшнее время на поруки

Небесные, учености самой

Задето нарицательное имя,

Грозят недаром тирсом и сумой

Века тому, кто Господа приимя,

Об истине решился гласно речь,

Глас трепетный возвысил, от юродства

Хотел младых героев остеречь,

Явил пример земного небородства.

Одна тому сейчас награда есть,

Посох незрячий с патиной темницы,

Сочли б витии древние за честь

Такое жалованье, но страницы

Истории новейшей не пестрят

Геройства образцами, низких тюрем

Временщики бегут и мир дарят

Письмом, всечуждым золота и сурем,

И даже на примере вековом

Контактов человечества с Аидом,

Нельзя теперь хвалиться торжеством

Ученой достоверности и видом,

Хоть внешне соответствующим тьме

Библейской, о которой и горели

В злаченом багреце иль суреме

Скрижали, кои праведники зрели.

Простит ли мне читатель записной

Письма и рассуждений тривиальность,

Но в башне под опалою свечной

Одну внимал я мрачную сакральность

И видел, что с Фаустом нам вкушать

Лазурные и черные текстуры,

Дилеммы безответные решать

С химерами темниц и верхотуры.

В потире лишь осадок ветхих бурь,

Слезой обвитый, цветом ли чешуйным,

И мы узрим, как черную лазурь

Двуперстием пробьет кровавоструйным.

 

МУКИ ШЕКСПИРА

В статьях «Переводчик Баха», «Косный слог Шекспира» и «Лексикография шедевра» интернетовские авторы пытаются произвести беглый литературоведческий анализ трансформации музыки в Слово на основе текстов «Космополиса архаики». Сами по себе рассуждения их, безусловно, заслуживают внимания. Добавим несколько ремарок. Разумеется, генезиса у подобного рода исследований нет, по крайней мере русская классическая критика ими не занималась по банальной причине отсутствия материала. Действительно, «Космополис архаики» по общей своей музыкальности (как, впрочем, и по ряду иных кардинальных отличий) не имеет литературных аналогов. Пушкинские скороспелые поэмы, Фет и Тютчев, «Тихие песни» Анненского, да и весь Серебряный век, «Урания» и «Мрамор» Бродского лишь частично, фрагментарно музыкальны и тонут в космополисной полистилистике. Вообще искусство перевода в мировой литературе всегда было крайне условной категорией. Назовите относительно совершенное текстуальное переведение художественного шедевра с языка оригинала -- таковое не наличествует.

Ясно, мертва речь не только Шекспира или более современного нам Борхеса (речь лишь о великих мастерах письменной лессировки), мертва в с я переводная словесность. Это не говоря у ж о о её изначальном несовершенстве. А если не мертва – ущербна и косностью страдает. Давно современной коррекции языцы умерщвлены литературными мотыльками. Быть может, Есепкин, находясь и задыхаясь в реальной лингвистической среде, единственно и смог ради спасения гибнущего глагола облечь его в архаические кирасы. Удивительно изысканно выглядит, кстати, музыкальное письмо книги, которое в соответствии с одною из опубликованных гипотез являет собой переложение баховских опусов. Их конвергентность, конвергенция в архаико-лексическом тигле даёт магический результат. Декаданс ли это, магия гениального художника-алхимика? Архаистика всерьёз станет изучаться позднее, пока же страсти по книге книг только разгораются. И здесь «Космополису архаики» ничего угрожать не может, т. к. предъявить гамбургский счёт великому русскому либо сионскому мистику сегодня очевидно некому. Гениальный Ерофеев созерцает Кремль из спиритуальной Аркадии, Иосиф и Александр корят друг друга за поспешность, а сам автор «Космополиса архаики», когда и желает пира, не может на пир этот придти ибо Ложь и Предательство сюда званы и также сядут к столам – подмешивать ядъ в кубки праведникам и невинным. Пусть уж внимает нотный мелос припудренного Баха. Мёртвым не больно, мёртвые не предают, а музыка в мраморном перманенте вечных чернил паче нектарных фалернских вин пьянит.

Стас НЕКРАШЕВСКИЙ

 

Яков Есепкин

К Перголези

Не царствие приидет, но юдоль,

А милости иной мы и не ждали,

Во честь любви одной точащу соль

Всю изольем, по нам уж отрыдали.

Тебя здесь примечал безбожный тать,

В меня влюблялись мертвые царевны.

Нас будут благострастно почитать,

Елику стоны смертные напевны.

Литургии святые отзвучат,

Сомкнутся озолоченные губы,

И Господе удивится: молчат

Земные и архангельские трубы.

Классический октябрь не перейти,

Сколь немы окарины и цевницы,

Пусть хмель прекрасит червные пути

Ко остиям гранатовой царицы.

Иные где – избыт земной удел,

Теперь туда преложные дороги,

Но будет о печальном, разглядел

Нас ангел милый, боги наши, боги,

Любил так речь, с поправкою – мои

(О Богах), бедный гений романтизма,

Писания чудесные свои

С канонами сверяя артистизма,

Пленительный, им дарованный мир

Блистает и магическою сенью

Прельщает книгочеев, а кумир,

Узнав пути к душевному спасенью,

Быть может, с ангелками от небес

Шафрановых клонится и нисана

Земного негу пьет, какой там бес

Мешать ему посмеет, выше сана

Честного сочинителя трудов,

Берущих за примеры архивисток

Сиреневые томы и плодов

Раздумий духовидческих (вот исток

Правдивой беспристрастности) златой

И щедрый урожай, почетней чина

Такого нет, мы вторим, и в святой

Парафии небесной, а причина

Всеместного наличия дурных

По вкусу и искусству исполненья

Художественных опусов иных

Оценок ждет, пустые сочиненья

Восходят сорняками, Генрих мой,

Всегда лишь на невежественной ниве,

Их легче сбрызнуть ядом, черемой

Бесовской потравить, одно к оливе

Эллинской будут взоры тех витий,

Злокнижников, латентных фарисеев

Стремится, даже пение литий

Их вряд ли остановит, элисеев

Повсюду сим являются поля

И проще в небоцарствие верблюда

Обманом завести, чем короля

Безумного и голого от блуда,

Точней, от словоблудия в наряд

Реальности одеть, наш карбонарий

Логический взорвет с усмешкой ряд

И выведет на сцену вечных парий,

Каких театр истории не знал

И знать не хочет зритель искушенный,

Мессий таких ленивый не пинал

Икающий Зоил умалишенный,

В превратном смысле музы ученик

И будет длить процесс, еще миражи

Творя беспечно, фрейдовский сонник

Листая иль чудесные тиражи

Кудесников словесных, аонид

Тождественных искусств других любимцев,

От коих экстатический флюид

Веками излиется, лихоимцев

Таких, а все равны как на подбор,

Уж лучше минуть, общества гражданство

Досель не просвещенное, убор

Когда-нибудь увидит, вольтерьянство

Плебейское в письме их различит,

Козлиные пергаменты преявит

И Левия Матвея разлучит

С паркером современным, пусть забавит

Лжецов себе подобных, пусть еще,

Свое макулатурные тарусы

На свет влачит, не дышит горячо

В затылок царский, благостные русы

Тому примеров мало знали, счет

Вести их смысла нет, лжецов оставим,

Черма с метлой ли гоев совлечет

Иродствующих туне, не преставим

Одно сии несносные труды,

Хранят пускай бессмысленность размера,

Притворников нежизненных чреды

Вкруг замкового вьются землемера,

А мы вперед пойдемся, ангелок,

Смотри, уж эльфа темного с собою

Зовет и нам грезеточный мелок

По истинности дарует, судьбою

Елико можно в небе управлять,

Сейчас хотя заявим интересы

К неспешной гастрономии, стрелять

Сколь поздно мертвых, юные повесы

Опять сойдутся, пиры и музык

Приветствуя; сказать еще, убийства

Есть две полярных степени, язык

Немеет от чурного византийства,

Когда раздел возможно провести

И ясную границу обозначить

Явления такого, но пути

К парафиям свели нас, где иначить

Нельзя ужасной истины канву,

А сущность допущения простая,

Понятная не сердцу, но уму,

Помиловать, казнить ли, запятая

От смерти низкой жизни отделит,

Случается, а выбор не случаен

Варьанта рокового, исцелит

Болящего летальность, миром чаен

Гамбит каифский с тезою одной,

Иль нас убьет высокое, объемно

Здесь поле трактований, за ценой

Стоять не любят фурии, скоромно

Хрустящие на балах сатаны

Костями, присно хмельные от крови

Испитой, черепами их вины

Опять же не измерить, но церкови

Черем таких анафемно клянут,

Пускай оне мелируются, кожи

Лягушачьи сжигают, к царям льнут

Квакухами жалкими, нощно рожи

Их равно выдают, горят оне

Мелированной чернью богомерзкой,

Термитники сиих в кошмарном сне

Пугают всех фасадой изуверской,

Такие лишь исполнить приговор

И могут валькирийский, бестиарий

Светится полунощный, гам и ор

Указывает: царичей иль парий

Удел теперь мистический решен,

Их жалостью камены убивали,

А ныне празднопевец не смешон,

Зане его в аду соборовали

И дали окончательный вердикт,

Нисколько не зависящий от меры

Свершенных им деяний, Бенедикт

Иль Павел Иоанн мои примеры,

Случись беседа, благо подтвердит,

Но это есть высокое убийство,

По милости вершимое, следит

За каждым ангел смерти, кесарийство,

Духовничества тога, мировой

Приметы гениальности бессильны

Спасти приговоренного, живой

Мертвее он еще, хотя умильны

Убийства исполнители в своих

Достойных поругания хламидах,

Напялятся – и ну, ищи-ка их

О ангелах и нежных аонидах,

Когда оскал гримасы бесовской

Личины благочестия скрывают,

Но есть иные области, мирской

Там злости нет, сюда не уповают

Добраться эти ведьмы, потому

Спешат исполнить князя указанье

Быстрей и жадно тянутся к письму

Заветному, и чинное вязанье

Грассирующих Парок не терпят,

А казни исполняют, есть вторая

Убийства категория, не спят

Изгнанники потерянного рая

И в случае указки – чур его,

Торопятся без смысла и значенья

Нас низменностью, боле ничего

Не нужно, поразить, средоточенья

Приказчиков и верных их псарей

Мы зрели на пути своем надмирном

И виждели замученных царей,

Тех челядей в горении эфирном,

Отдельно турмы бесов и ведем,

Позднее ли ославим сих когорту,

Нас ждет сейчас божественный Эдем,

Исцвесть дадим червеющему сорту.

Но головы лядащим не сносить,

Взыграют на костях иерихоны,

Как станут безнадежно голосить

Немые, сняв о Боге балахоны.

 

ДЖОЙС МИНУС ПУШКИН

Джойс мучился провинциализмом, «Улисс» в значительной степени не повлиял на внутренний комплекс автора романа века. Подобные сомнения терзали многих знаковых глашатаев литературных истин и вообще людей искусства. Не столь уж и часто обременённые провинциальной тяжестью, атрибутикой произведения делались культовыми, хотя примеров мировой славы именно такого рода сочинений более чем достаточно. По-своему провинциальны классики художественного модерна минувшего века и постмодернизма, тот же Маркес замкнут в своей провинции, созданной в условной оси координат. Почему ценны до сих пор и покоряют сердца читателей, склонных к экстравертной сакральности, библейские тексты, по крайней мере часть их? Ценны они прежде всего неоспоримым универсализмом. Вообще универсальность канонических религиозных сочинений основных конфессий, пророческая доминанта скрижальных записей определяют степень общей нетленности идей, находящихся в основе учений.

Бах прожил размеренную провинциальную жизнь, порою откровенно потакал внутрисидящему обывателю, однако ручей стал океаном, а универсальность произросла из мелкого течения, неиссякаемого потока мелоса. Иммануил Кант явил пример доведения до абсолюта размеренного (идиотического по Марксу) образа жизни, оставив после себя беспомощное и одновременно вечное учение. Гоголь, тот вовсе есть олицетворение местечковости, Малороссия сыграла с ним презлейшую шутку, наигралась с гениальным ребёнком, да и бросила. Бедный Гоголь вечно бежал, но даже Рим его не мог спасти. А ведь письмо Н. В., пожалуй, ни с каким другим несопоставимо по литературной мощи. Слабость Гоголя-мистика в ином: его близкое к совершенству версификаторство не содержало внутреннего гармонического контента. О великом и ужасном Гофмане умолчим. Дисгармония (провинциальная либо надмирная), исторически так сложилось, разрушала приближенных к Аполлону и музам. Пугающее число трагедий, возникших на почве авторского неузнавания себя и диктовавших искусство муз, лишний раз свидетельствует о роковой силе обстоятельств и слабости абсолютных титанов. Их атлантизм сам всегда нуждался в фундаментальных подпорках. Только где их взять? И вновь – есть литература (в том числе беллетристика), а есть пророческое письмо. Оно, повторим, было характерно для части религиозных сочинений. Пророк может молчать и ему лучше молчать, нежели речь несовершенное. Отсюда – истинно говорю вам сына Марии, отсюда и вековое смущение любого пророка перед желтоватым пергаментом.

Насквозь провинциальны Бабель, вся литературная Одесса, её гениальные дети легкоуязвимы. Что Одесса, сама юна до неприличия, ей ли защищать сыновей и пасынков! Почему опубликованный в Интернете «Космополис архаики» первоначально возмутил (читай, завоевал) две столицы? Объяснение простое. Столичные территории не то чтобы присно страдают, они формально склонны к универсальности. Как раз универсальность письма отличает книгу. В русской поэзии вообще аналогии искать бесполезно, её смутные, часто иллюзорные вершины продолжают обманывать зрение новых и новых поколений читателей, поскольку мы сами обманываться рады. Есепкин совершил лексическую революцию, а её не замечают. В чём здесь подвох, сюрреалистическая ловушка? Лексика «Космополиса архаики» естественнее современной, на неё и нельзя обратить внимание, как на чистый воздух. Дыши, наслаждайся озоном гения, в нём нектарные ароматы благоуханней. Вся аура книги пьянящая, в таких аркадиях возможно забыться. Между тем писатель (он же фантомный мраморный Улисс) использует строго ограниченный объём слов, по сути молчит. Мистика пророческого слова настолько велика, насколько и убийственна в эстетическом давлении на читателя, выдержать это давление космополисных атмосферных «огненных столбов» тяжело, словно космические перегрузки. Важна, кстати, следующая знаковость. Случалось, сила пророка обращалась в слабость, т. к. смотрел он на мир н е о т т у д а . Автор «Космополиса архаики» создал безукоризненно объективную новую реальность, значит, смотрел с нужного очарованного места, с вершинной высоты, под геометрически обоснованным углом. Очарование места происходит скорее всего от отсутствия здесь тех самых малоросских провинциальных черм (ведем), а точность, детальность картин обусловлена взглядом ниоткуда. О местности, Мастером избранной, лучше не говорить всуе, благо, взгляд его холоден, а язык универсален.



Анна ГОРНОСТАЕВА

 

Яков Есепкин

Из путеводителя по Аиду

И медленно планетная природа

Разделась до кабального ядра,

Дубы гнетет лазурная свобода,

Так грянула осенняя пора.

Могила сокрывает лишь позора

Осповницу на выверенный срок,

Лужению холопского разора

Не властен бойной славы кровоток.

Красна еще магическая трасса,

Но зной уже взорвался на лету

И так нависла солнечная масса,

Что ангелы забыли высоту.

Уран, Нептун, Плутон горящий очи

Следят, а май сравнялся с ноябрем,

Светя дугой вальпургиевой ночи

Поклонным осыпающимся днем.

Закаты над сиреневой паршою

Огромны, перед снегом на воде

И мрак прият оплаканной душою

Сейчас, когда ломает жизнь везде.

Чермы шагов не помнят Командора,

Им каменной десницы не страшно

Пожатье, небеса голеадора

Словесности новейшей, за вино

Лазурное, дешевое, дурное,

Разбавленное снегом ноября,

Четвергом отравленное, хмельное,

Червенное, иродного царя

Позволившее узреть спиртодержцу,

Нельзя ли вновь молиться за него,

За Ирода-царя, как громовержцу,

Дарующее синих торжество

Молний высотных, жертвоприношенье

Свершавшего честно, сейчас корят,

Быть может, впрочем, каждый разрушенье

Свое усугубляет, хоть дарят

Ему нектары ангельские ныне

Служанки Гебы милой, исполать

Хозяйственности горней, ворогине

Черемной мы ответим, но полать

Еще худая терпит нас в затворе

Диавольском, еще мы не прешли

Сукно и сребро, паки в чурном оре

Пием свое горчащие куфли,

Одно теперь полны куферы эти

Сребряные с лепниной колдовской

Четверговым вином, какие нети

Нас ждут, вдали узнаем, из мирской

Тризнящейся юдоли время свечи

Ночные выносить (сам Командор

Был поводом к неровной этой речи

О Веничке, похмелие не вздор,

Не выдумка досужая, народной

Привычки летописцу и певцу

Бессмертие даруем и холодной

Аидской водки штофик, по венцу

И воинская честь, успенной славы

Хватится коемуждо, весело

Гуляй, братия, паки величавы

Мы с ангелами, Божее чело

Не хмурят небодонные морщины,

Елико наши пиры о свечах

Одесные, нет Божеской причины

Печалиться мертвым, у нас в речах

Всеангельская крепость, Петушками

Не кончится дорога, но сейчас

Вальпургиева ночь, со ангелками

Шлем ёре свой привет), небесный глас

Я слышу, Фауст, скоро о морганах

Явятся черемницы, сребра им

Всё мало, на метлах иль на рыдванах

Спешат быстрее, гостьям дорогим

Черед готовить встречу, их задача

Простая, нет в венечной белизне

Урочности, хоть червенная сдача,

А с нас им полагается, в вине

Печаль былую вечность не утопит,

Готическая замковость пускай

Сегодняшнее время не торопит

На требницы, пока не отпускай

Химер вычурных, коих знал Мефисто,

Они сгодятся в брани, воин тьмы

Направить может спутниц, дело чисто

Житейское, поэтому сурьмы

Порфировой мы тратить не заставим

Камен и белошвеек на черем,

Стольницы полны, сами не картавим

Пока, и что грассировать, гарем

Адничный вряд ли выспренность оценит,

Манерные изыски, не хмельны

Еще, так Богу слава, куфли пенит

Засим вино, балы у сатаны

Давно угасли, оперы барочной

Услышать будет сложно вокализ

Иль чернь презреть в окарине морочной

Зерцала, там уже не помнят риз

Честного положенья, ведьмам трезвым

И гоблинам, пари держу, сукно

Из гробов не пригодно, буде резвым

Вращаться ходом дарное вино

Черем не полагает, им стольницы

Зовущие родней глагольных форм,

Алкайте же виновий, черемницы,

Для вас берегся парный хлороформ,

Следим веселье, Фауст, кто преявит

Образия еще здесь, не резон

Уснуть и не проснуться, балы правит

Не князь теперь, альковный фармазон,

Помесь гитаны злой с Пантагрюэлем,

Где дом и где столовье, благодать

Пировская чужда чертям, за элем

С нетенными каноны соблюдать,

Блюсти и ритуал, и протоколы

Нельзя, хоть станет Бэримор служить

Мажордомом у них, обычай, школы

Злословия урок – пустое, жить

Бесовок, роготуров, козлоногих

Гремлинов, тварей прочих, по-людски

Учить бесплодный замысел, немногих

Могли сиречных битв отставники

Слегка принарядить, чтоб мир грядущий

Их зрел, такой лукавостью грешил,

Всегда пиит горчительно ядущий,

Алкающий, я в юности вершил

По-гамбургски их судьбы, но далече

Поры те, Грэйвз, Белькампо, Майринк, Грин,

Толстой Алекс, да мало ль кто, при встрече

С чермами их ущербных пелерин

Лишать боялись, в сребро и рядили,

Ткли пурпур в чернь, с опаскою тлелись

Вокруг, одно читатели судили

Тех иначе, но чинно разошлись

Таких волшебных флейт, дутья умельцы,

Разбойничают всюду соловьи,

Шеврон каких не вспомнит, новосельцы

Из выспренних и ложных, им свои

Положены уделы, Робин Гуда,

Айвенго, темных рыцарей сзывай,

Исправить дело поздно, яд Гертруда

Прелила вместе с Аннушкой, трамвай

Звенит, звенит, не ладно ль в присных царствах

Зеркал глорийных, сумрачной Луны

Ответит фаворит, давно в мытарствах

Нет смысла никакого, казнены

Царевны молодые и надежи,

Их жены, братья царские, роды

Прямые извелись, на жабьи кожи

Лиются мертвых слезы, а млады

Теперь одне мы, Германа и Яго

Еще к столу дождемся иль иных

Греховных, черем потчевать не благо,

Так свечек не хватает червенных,

Чтоб гнать их накопленья за виньеты

Узорные, обрезы серебра,

За кафисты, бежавшие вендетты

Бесовской, амальгамная мездра,

Порфирное серебро и патина

Желтушная сих въяве исказят,

Чихнем над табакеркой и картина

Изменится, и чернь преобразят.

 

ЕСЕПКИН. ПИСЬМА ИЗ ВИФАНИИ

В апофеозе своего творчества Фридрих Ницше метафизически сливался с Солнцем. Точнее, вначале оно просто приближалось, заливало жертвенным огнём сад, террасу, тусклую нешумную комнату, где чинился то ли поздний обед, то ли ранний ужин, затем его закатный и унылый узор вспыхивал с полдневною силой, потом наступало забвение и приходила Смерть. А, возможно, начиналась новая жизнь. Кто знает. Будем как Солнце, по-юношески призывал седой поэт в серебряной пудре. Все когда-то каждый по-своему веселились над пропастью. Вспомним, солнце взорвалось в голове у персонажа «Дьяволиады». То самое Солнце при жизни угнетало Во, Цвейга, Пруста (любили ночь). Человечество спасают гении, последних распинает окружение. Бессильные философы хотели в жизни иной быть, к примеру, камнями, тихо лежать в дорожной пыли, созерцая юдоль.

У поэтов другие мечтания, жить andante они не могут. В среде творческой пророков также побивают камнями. Меня порадовала статья «Ницшеанский акафист», автор которой рассматривает «Космополис архаики» как межконфессиональную литературно-церковную рукописную Библию. В принципе подобный взгляд не отличается экстравагантностью. Архаический налёт в книге прячет новые пророчества. Пророков не жалуют, убивают, значит, следует спасаться под некой личиной, нужно притвориться мёртвым, безопасным. Сколько ж мистической пудры в тысячестраничном томе? Очень много. Перманент накладывается едва не на всякое слово. Цель проста: попытаться обмануть преследователей, чтобы успеть сказать необходимое. Литература (в условном понимании) пророков не корреспондируется в том числе с великой мировой классикой, поскольку она и не литература вовсе. Именно к пророчествующим слетается вороньё, именно над их головами кружат тёмные и огненные многокрылые стаи. Вороны всегда летают стаями, их держат под низким Солнцем с определённой целью. Пророк-одиночка, преждевременно распознанный в толпе неофитов, будет мгновенно истреблён. Слушайте осенние крики ястребов – жертвы молчат.

Эзотерический посыл избранных глашатаев низких иль высоких истин (в чём и заданность, определённость) узнаваем, как притаиться, спрятаться. Да никак. Найдут красные закатные волки. «По разорам небесной юдоли всё равно от волков не уйдёшь». Архаические в «Космополисе архаики» даже литии, литании, мессы, они древнее и старше известных по канонике церковной. Солнца в книге мало, его практически нет, хотя автор с Солнцем и сливается. Но для читателя щедро и торжественно рассыпаются звёздные бриллианты. Магия ночного мира космополиса обворожительна, страшные, нередко ужасающие картины в новой эстетической вселенной воспринимаются спокойно, с лёгким сердцем, хотя, повторим за немыми и молвствующими, более тяжёлого письма в русской литературе не найти. Однако тяжёлая лира Есепкина по сути эфемерна, последняя из эфемерид. Правда, её эфирное благозвучие истребительно для губителей. Аваддон, адники всех оттенков порхают из страницы в страницу, они ищут. Найдут ли? Жертвы в гибели, найти не могут разве одного. Август, благословенный август струит свой роскошный огонь над миром и Вселенной литературными. Мессию ищут, а он только что и бросает пустые чернильнички вкупе с пудреницами в отражения неотражаемых. Если церковники ополчатся против книги за явную ревизию христианских догматов (ещё вспомним Салмана Рушди с «Сатанинскими стихами»), её в жёлтых и белых лилиях вознесут до небес масоны и спиритические магистры. Вновь одно допущение. Стоит ли пророческий слог вносить в пергаменты, покорные разным огням. Уж если Мессия пригласил всех на последний Август, позвал, кликнул истребителей, к чему печаль? И станем веселиться, литии слушать, акафисты внимать. Его равно убьют, всегда так в палестинах убивают пророков. Суть вновь же в ином. Учитель сумел бежать инферны, погони прокажённого Ада, серных жал бесноватой тьмы, теперь его можно лишь убить, его уже нельзя предать.

Тиана РУНСКАЯ

 

Яков Есепкин

«Музеумы аонид»

Впервые Ксеркс увидел мир ночной

В приходе, византийскими камнями

Возвышенном, жемчужною трухой

Гербовник звезд троящем в тусклой раме.

И стройные в душе ряды зажглись,

И странные образовались реки,

Прекрасно освещенные, как высь,

Пространством, убивающим навеки.

Быть может, над водой Левиафан

Акафисты речет, молясь потиру,

Когда сквозь сон в астральный океан

Вплывает рак по лунному эфиру.

Быть может, разве лунные огни

Для иноков одних верхонебесных

Светятся и серебром горним дни

Их благо застилают, от воскресных

Тревожных бдений в тлене мартобря

До муки четвергового застолья

Горит о свечках лунная заря

И красит червной желтию уголья.

Каких еще художникам высот

Мучительно искать, какие замки,

Яркие от готических красот,

В трюфельные и кремовые рамки

Десницей кистеносной заключать,

Со коей масло жадное лиется,

А снизу – достоверности печать

(Виньетство неизменно), узнается

Веками пусть художнический штиль,

Лессиров экстатическая смутность,

Эпох легкопылающий утиль

Пускай щадит холстов сиюминутность.

Их вечности оставлено хранить

Высоким провидением, а в мире

Не любят современники ценить

Достоинств очевидных, о кумире

Им слышать даже суетную речь

Всегда, Франсиско мой, невыносимо,

Иных и ныне я предостеречь

Могу от грез пустых, идите мимо

Целованные баловни судьбы,

Владетели кистей небоподобных,

Скорей и мимо дружеской алчбы,

Расспросов ученически подробных;

Не может зависть низкая желать

Добра иль духовидчества, в основе

Ее лишь неприятье, исполать

Равно жестоким недругам, о Слове

Пылающем и вечно золотом

Коль вы хотя минутно пребывали,

Над светлым лессированным холстом

Сгибались, духовидцев узнавали,

А то внимали сумрачности их,

Молчанию несветскому учились,

Мирвольные от чаяний благих,

Ведьм темнили и царствовать не тщились.

Сказать еще, провидческий талант

Взбесить готов завистников и другов,

Луну сребрит мистический атлант,

А мы его божественных досугов

Избавим, счесть условий для того,

Чтоб гений мог лишь царевать во гробе

Нельзя, их вековое торжество

Надменно говорит о дикой злобе,

О подлости, не ведающей слов

Иных, помимо бранных, о коварстве,

На все готовом, если крысолов

Царит еще хотя в мышином царстве.

Помазание столпника на труд

Зиждительный и творческую благость

Нашедшим в жизни яствия и блуд

Унынием грозит, земная тягость

Сего осознавания вольна

Привесть ко меланхолии жестокой,

Поэтому эфирная волна

Творительства, подобно волоокой

Наложнице, гасится тяжело

В каком-нибудь темничном заточенье,

Бьют ведьмы среброперстное стило,

Так демонов свершается отмщенье.

Когда не помогают оговор,

Предательство с обманом беспримерным,

Смирить всевидца может лунный вор

Фиглярством и ловкачеством каверным,

Кради, украл – и нет мирских страстей

Предмета дорогого, кстати ль можно

Лишить банально мастера кистей

Хороших, либо ядами подложно

Сумбурность милых красок развести,

Творца избавить средств для выраженья

Духовного сюжета и свети

Хоть две луны, эфирного броженья

Не будет, лишь осадок золотой

Пойдет, коль хватит, скажем, на пилястры

Замковые, в агонии пустой

Наш друг, еще глицинии иль астры

Больные отразив, теперь почтет

Уснуть, камены чистого искусства

Примеры эти знают, перечет

Один их много времени и чувства

Читателю бы стоил, палачи

Всегда готовы к сумрачной расправе,

Бессилен, прав, так истину ищи

В Булони иль вервульфовской канаве.

А то еще горит Цимнийский лес,

Прейти его сквозь лунные дорожки

Сложнее дивным странникам небес,

Копыта здесь, там перстневые рожки.

Набрось деспот восточный хоть чадру

На гребневую девственную раму,

Увиждят ангела чрез мишуру

Веков сего горенья панораму.

Вермеер, Мунк, иной ли фаворит

Сияний, млечной патиной обвитых,

О вечности капризной говорит

В компании чудовищ басовитых.

Быть может, над водой Левиафан

Акафисты речет, молясь потиру,

Когда сквозь сон в астральный океан

Вплывает рак по лунному эфиру.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

дыр бур щил...

 

ЯВЛЕННЫЙ МЕССИЯ В ГЕФСИМАНСКОМ САДУ

Если бы «Космополис архаики» не был написан, его следовало выдумать, сочинить. Провидческая книга покорила обе российские столицы, а её автор по-прежнему остаётся главной загадкой нашего времени. Что ещё от времени останется? Возможно горько улыбнуться с Хэмингуэем, явно недооценившим убожество середины двадцатого века, такое убожество ныне, будто полонская «урода» (красота), перевернуть, сдуть сиреневую пыль – да ничего, стоит жить и созерцать. Ныне иное, это убожество в мраморе, уносите гипс и гофрированный картон, г-да, созерцаемые экспонаты монументальны, их уже не спрячешь. Монументальности юродства, монументализму а-ля Лубянка Есепкин противопоставил готический минимализм, средневековую мистику, адаптированную к истории мирового падения. Мистическое письмо оказалось пророческим, автор виньеточного мовизма затерялся меж призраков. Миссия выполнена, а стоила ль игра свеч, к чему вообще мессианство? Россия плохо слышит, Кремль отозвался на «Летопись» устами нескольких министров, трафаретному этикету обученных. Получается, великая литература нынешней российской олигархической элите не нужна, не до величия, архэ статично. Меж тем отечественная история учит осторожному обращению с пророками в Отечестве, Ироды-цари всегда перед закатом, кончиной, царственным затменьем удостаивались явления великих шутов, знавшихся с пророками. «Космополис архаики» не имеет аналогов в трёхвековой литературной истории, казалось, задуматься следовало б в любом случае, ведь появление некоего эстетического апокалипсиса как минимум неслучайно, случайным быть не может. Перенося, повергая Елеон и Гефсимань в варварство, точнее, в варварский музей (вместе с прахом юродов и мощами святых), сочинитель, вероятно, подавал знак. Но кому? Услышать и увидеть в состоянии равный, понять шифр может вновь-таки равный, Есепкин, конечно, не волен был упростить свою славскую вязь и просчитался. Он плохо слышим, его смертию сладимое письменное сочинение не стало уроком для новых царичей, знамение художника не рассмотрели из-за рубиновых пятилучий.

Не Есепкин ли сам изрёк: «Мы выйдем на гранатовый парад с крестами и в рубинах, как сарматы». Мало пророчеств? Внимайте их тьмы, «Космополис архаики» утвердил цитатное чистописание. Логично предположить, что гранатовый парад есть парад призраков мира потустороннего (девица Кора любила и почитала зёрнышки, цвет граната), для участия в параде приглашены нынешние и присные вождители России, оказавшиеся пред «остием Эреба», несут они кресты и рубины ибо сарматский пепел ещё стучит в чёрствые варварские сердца. В двух строках – историческая парадигма российского имперокоммунизма. Только летописец мог такое записать, только псалмопевец мог подобрать слова, образы. Естественно, кармический синтаксис не читается бегло и не сочетается с метрополическим квазилитературным перманентом, покрывшим издательские столы. Кто из нынешних Сытиных в миниатюре не скажет: «Разве я сторож брату своему?». Многие очевидцы толкований бесконечных тиражей (ударение на втором слоге) «Похвалы глупости», имеется в виду российское рамочно-художественное сочинительство, свидетельствуют в пользу такого допущения: Есепкин – фантом и призрак, мифъ, мистификатор не сущ, поскольку сочинить «Космополис архаики» нельзя, то обстоятельство, что книга существует, также объясняется на манер притчи о «Тихом Доне» и т. д. Автор труда неизвестен, подвиг его бессмертен. Любопытно, решится ли кто-нибудь предъявить высшему обществу хотя бы косвенное свидетельствование сущей природы Пиита-златоуста, поколебав альфу теории относительности. Сказал: я есть альфа и омега, гибни всерьёз, либо не материализуйся, только одного нельзя рекущему – признаться Отечеству в родстве, в России не рождаются колоссы, их ломают в куски и забывают на время, время жизни и реквиемного долгого прощания. Наш мрамор назначен для надгробий, Есепкин неугоден власти и толпе, Кремлю и дворам. Значит, Нагорную проповедь услышат потом, лишнего сегодня станут лицемерно покрывать озолотой, Колонный зал содрогнётся от оваций, се вечно – разбирать факсимиле по смерти. Когда ночной певец славил и серебрил Гефсиманские кущи, место его до крика мёртвого золотого петушка в Гефсиманском саду, а в Ботанический сад Отечества он теперь не вернётся никогда, распятие «ржавыми клинами» возвращения под нефритовые порталы не предполагает. Прощай, чудесный странникъ.

Альвина ПУЩИНА

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот двадцать второй опус

Юровая сирень отцветет,

Белый клевер в лугах вспламенится,

И Христос убиенных пречтет

Ко святым, и начнет им тризниться.

Возлетят же тогда ангелки,

Неудобицы пламень овеет,

Пятидольные наши цветки

Смерть сама загасить не посмеет.

Возлетались и мы далеко,

Чтоб узреть кровоимные нети,

Где лишь мертвым тризнятся легко

Отоцветшие гроздия эти.

Шестьсот двадцать третий опус

Вертограды поидем белить,

До средин ли язвимы зелени,

Восхотят наши крови прелить –

Сами в персть всезаставим колени.

Эти меты белее пелен,

И начинут они озлачаться,

Перебитых не взнимем колен,

Что ж святым на царенье венчаться.

Втще июньские сени горят

И текутся о всяческом плоде,

С нами ангелы днесь говорят,

А равно мы не слышим, Господе.

 

ТОЛКОВАНИЕ ШИЛЛЕРА

Когда эра великой литературы стала историей, многими и многократно были оглашены, а затем справлены по ней торжественные поминки, в Интернете появился «Космополис архаики». В саму возможность написания последней величайшей книги современником поверить было невозможно, с высокой степенью вероятности здесь можно говорить о заданной фантастичности, нереальности ситуации. Поверить нельзя, однако выбора нет. «Космополис архаики» мгновенно обрёл культовый статус, профессионально книгу не берутся критиковать записные нигилистические ортодоксы. Казалось бы, время собирать камни. Гениальный автор (абсолютно неизвестный в художественной среде) после опубликования своего труда, хотя и сделался поп-персоной, странно отреагировал на феерический триумф в Интернете. Он замолчал, это молчание пророческое. Пророчеством оказалось и допущение в статье «Культовость on line» о возможном долговременном нахождении «Космополиса архаики» во всемирной паутине, её эфир сегодня – вместилище Пурпурной Книги, разрывающей трепетные читательские сердца. Да, сотни тысяч почитателей гения как-то её приобрели (текст несложно изъять из сети на двух сайтах), прочли и читают. Собственно, они и создали купольный ореол над фолиантом, авангардная часть интеллектуального бомонда никак не смирится с «мученичеством» литературного Мессии (книга не издана).Всё проще. И вновь о предопределённости.

«Космополис архаики» стал великим фантомом и мифом, величие не знает иного пути, только крестный. А кто бросает под ноги Есепкину белые розы? Читатели, фанаты, легионные неофиты (в возрожденческом тигле книги препарированы классические религиозные конфессии), понятно. А ещё? Да те же элитарии с государственным напылением на перстах, ко власти и благам допущенные, они с горькими улыбками идут следом и несут козлиные пергаменты, они преданы Учителю, но тайно, им не нужно трижды отрекаться до крика петуха. В чём сие таинство? «Космополис архаики» -- настольная книга в Питере и Москве, одни держат его текст на ночных столиках, другие – на кухнях, третьи – на государственных столешницах. Книгу цитируют, благо, вся она из цитат состоит, теперь не знать, не читать «Архаику» явный моветон. Одного нельзя: публичного признания в любви, тем паче поклонения. И вот они (аристократы, в том числе а-ля духовные кремленологи) молчат. Молчат и не знают, их молчание страшнее отречения. Есепкин допустил: Вселенная есть мираж, виденье, данное человечеству, Земля вмещает мириады творений Демиургов (Шамбала, тонкие миры лишь пылинки). Это одна из множества гипотез сенсационного откровения. Ну что на фоне величия завистливая немость? Лишь пыль. Желтоватая пыльца сокрывает златое госнапыление, дивным образом рядом шествуют – аллюзия из Бродского – Ник. Михалков и Марк Захаров, Ахмадулина и Веллер, Ал. Привалов и Юрий Любимов, Татьяна Толстая и Акунин, Струве и Виктюк, десятки и сотни тайных адептов классика, о котором, как о Перельмане, лучше до поры молчать, либо вообще молчать вечно. Современник, если алчешь Истины – спроси у пыли. Пыль хранит виньеты., когда серный дождь размывает цивилизации. У России не было Шиллера, но читательская Россия его всегда любила. Отечественные коварство и любовь бывают разве смертоносными и посмертными. Читайте «Отечественные записки», сдувайте с эстетической Истины архивную пыль, желтушная список Шиллера тяжко обрамляет.

Вениамин АЛФЁРОВ

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот двадцать четвертый опус

Как не станется роз и огней,

Красной цветенью выбиют стерни,

Со всешпилевых острых теней

Озолота прельется во терни.

И тогда нас поидут искать,

Яко были в миру венценосны,

Чадам славы ли мертвой алкать,

Гробы нам италийские сосны.

Ах, мы будем некрасно цвести,

Страстотерпцам указывать север,

А очнемся еще – заплести

Божевольные розы на клевер.



Шестьсот двадцать пятый опус

Тщетно мертвых ко литиям звать,

Сколь во благовест их не хранили,

И хотели еще пировать –

Колокольчики нам презвонили.

Что ж венчают на царство теней

Смертоимных младенцев ироды,

Из виющихся в терни огней

Хороши ли кровавые броды.

Но затлятся огони пиров,

Грянет пламень о Божии арки,

И к стольницам тогда со юров

Мы взнесем голубые огарки.

 

ДО И ПОСЛЕ ИОСИФА БРОДСКОГО

Бывает, дама–глория капризна по причине априорного субъективизма времени, собственно, причин гораздо более всегда, но эпоха может принудить своих сиюминутных персонажей ко всему: предательству, потворству, слепоте, убиению и т. д. «Космополис архаики» славою овеян, сенсационная книга, до сих пор не изданная в России, стала культовой, пребывая в эфирном поле Интернета. Сотни тысяч читателей, поток отзывов, критические восторги, казалось, чего ещё желать? Есепкин, когда он не миражный фантом, пусть не терзается оттого, что глуповатые, не слишком образованные издательские лоббисты «не замечают» великое произведение. Им следует не замечать. Между тем весьма многих апологов не оставляет мучительное сомнение: а вдруг в самом деле неизвестный гениальный автор есть фантом, призрак барочной оперы, слишком уж велик и великолепен литературный шедевр, он явно не ко двору и времени, эпохе не соответствует. С другой стороны версии о коллективном написании либо вспомоществовании компьютерных технологий в расчёт брать нельзя, т. к. лексический словарь поэмы индивидуалистичен, здесь ничего невозможно подделать. Кстати, поэтому «Космополис архаики» и невозможно использовать эпигонам, сетевым воришкам и татям. Итак, величайший художественный памятник эпохи сегодня также априори эфирно статичен, реален, его создатель своим фактическим отсутствием во временной реальности продолжает мистифицировать город и мир. Быть может, нахождение на вершине не полагает возвращения к подножию и автор последней великой сенсации изначально по приятии золотой стрелы Аполлона был упреждён, чем иначе объяснить его невидимость. Где сам Есепкин, кто ведает?

Впору заказывать портрет неизвестного с красным шарфом либо чёрным кашне. Писатель-невидимка теперь сам притягивает внимание вдумчивой аудитории, пожалуй, не меньшее, чем его произведение. Снега Килиманджаро манят ибо смертельны, образ современного Сервантеса не может не будировать общественный интерес. В чём и уникальный фокус: «Космополис архаики» сделал культовым издательский истеблишмент, запретный плод сладок, Есепкин во вретище мученика ещё при жизни причисляется к литературным святым, по крайней мере имя его в пантеоне русской литературной славы. Категорические императивы и символика величия Слова в минувшем России, Есепкин представляется лишь парадоксальным исключением. Звёзды гаснут, сияние видимо, алмазная Звезда автора «Космополиса архаики» освещает тёмный затворный некрополь некогда могучей русской словесности. Любопытно, сколь часто наши узколобые издатели тризнят «мальчиков кровавых в глазах». Аллюзионно по трагике судьба Есепкина схожа с судьбою царевича Димитрия, в Угличе, наверное, и сегодня бродят напыщенные куры, мёртвою кровью омывшие царственный миф, повернувший течение российской государственной истории. Когда царевича не зарезали, Годунов и Лжедмитрий сиренствуют – иже херувимы, пусть в аркадиях уронят слезу Пушкин с Мусоргским, пусть народ не рыдает и мать-схимница не терзается бессонными ночами в молениях о мальчике своём, когда его зарезали, а куры чрез века стали воробышками, навеяв конгениальную симфонию Курёхину, внове поплачем все мы. У Есепкина в знаковых шести полисах, один так вовсе «Царствия», убиенные, успенные цари с августейшими растерзанными семействами есть основные герои, базовость «Архаики» -- сотронная, царская. И ко снегу, к отбельному, туда, «где рдеют фрески выбеленных бурь». Снег на вершине русской литературы не тает, он вечен, внизу суетятся пигмеи, сочиняющие с быстротою сорочьего трещанья. Они обязаны попрать и не заметить Учителя, долженствует им разве на гвозди (молотки) указать при распятии. Естественно, мастеру не к кому было обращаться за помощью, да и смешно, в общем, даже представить подобное обращение. К кому? Малограмотность, бесталанность – не пороки. Пороки современников куда страшнее. Архаические триптихи отражают римские каверы понтифика, русские первосвятители до чудесного иносказателя христианской каноники не дошли. Парафраз не слышит церковь, миряне торгуются иудским серебром. После Солженицына и Бродского Есепкин, буде сущий, очевидный потенциальный Нобелевский лауреат, нужен ли он России нынешней? Вероятно, среди равных никогда места нет избранному. Даже оглашенные всенощной литургии не расслышали, слушать её не пошли. Есепкин молчит, культурный Питер и сановная Москва читают, культовая слава «Космополиса архаики» становится непомерной. Впрочем, в истории аналоги варварской дикости отыщутся всегда, поэт-мистик, ещё в «Перстне» и «Пире Алекто», по свидетельству Л. Осипова, предсказавший судьбу «Архаики», это знать обязан. Византия платит по-государственному, «откупное серебро» (Есепкин) для пророков не жалеет, а карманы им набивает чернь-элита, падкая, архетипажно – коллективное бессознательное – западающая на ложный блеск и эзотерически замкнутая в девятом круге Ада. Пока Есепкин её писал, портретировал, отражение гидры увеличивалось, та вывалилась из рамочности зеркальной и возжаждала новой праведной крови. Как смыть её потом всей чёрной кровью?

Виссарион КОРОЛЕНКО

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот двадцать шестой опус

Яко будут музыки венчать

Пированья и мессы закажут,

И останется нам прекричать,

Как о Господе мертвые скажут.

Ангелочки во Божий затвор

Отведут всеуспенных и святых,

То ли нем достохвальный Фавор:

Ни крестовий, ни теней распятых.

Грянет благовест горний, тогда

И узрите кровавые лики,

И взойдется блажная Звезда –

Наши розы облечь в повилики

Шестьсот двадцать седьмой опус

Во субботу златые цветки

Под свечами витыми очнутся,

И расправит багрец лепестки,

И апрельские грезы вернутся.

Мы веночки тогда изовьем,

Хоть успенным пускай он всесветит,

Каждый будет мечтать о своем,

А Христосе любому ответит.

Всуе нас о престоле искать,

Всуе красить огнями церкови –

Мы чрез Смерть и не можем алкать

И венцов, и Господней любови.

 

ПОРФИРОВЫЙ ОДЕОН

Русская литература десятилетиями нуждалась в хоругви, знамени и знаменосце. Сейчас знамя возникло, «Космополис архаики», опубликованный в Интернете, что не оспаривается всерьёз, таким знаменем стал. О знаменосце мы практически не знаем ничего, есть он, жив ли, м. б., Есепкин – просто мифический персонаж, фантом. Хотя вряд ли, призраки не обращаются к правителю с десятком-другим чеканных слов, их нельзя упустить из вида, позднее История приговорит адресата.

Вообще ситуация с «Космополисом архаики» делается всё более странной, если не сказать иначе. Написано вершинное литературное произведение, это факт и от него не отвертеться, как говорил Остап Ибрагимович мадемуазель Синицкой. Итак, великая книга блистает в мировой паутине, а российские издательства вкупе с властями предержащими её вроде бы не замечают. В данном случае, похоже, смысл обретает разве ирония. Ну и давайте веселиться, шутить, как ещё реагировать на коллективный сон разума! Спят, правда, одни чиновники, толстосумы, паралитературные винтики и шпунтики. От литераторов коленопреклонения перед Учителем никто и не ожидал. Они заняты вполне конкретными делами, здесь не до философии общего дела предтечного русского мистика, обещавшего всех либо многих во плоти воскресить. Явлен массе новый мистик, судя по его произведению, очевидный исполин. Властный художественный мирок почивает, спит и видит кошмары (вдруг тайное неучастие, куриная слепота станут явными). Действительно, на незнание, неведение списать можно даже откровенное движение, направленное именно и только на сопротивление. Современная архэ-фронда удивляет грубой поведенческой линейностью. Вероятно, русское Зарубежье задыхается в информационном вакууме, впрочем, брать его в расчёт нет смысла, учитывая нынешнее состояние литдиаспоры.

Почему круговое предательство всегда торжествует? Пожалуй, ответ очевиден: от иудствующих пифий и пигмеев нельзя уберечься, т. к. они совершают ядоносные инъекции после снятия защиты с жертвы. Она (жертва) просчитала всё, а кривой кафкианский ножик вонзается, как в собаку, в какого-нибудь Йозефа К. не т о г д а и не о т т у д а, по сатанинскому наитию. Описывая и воспевая адских обитателей и Ад, Есепкин, возможно, преступил черту, огненную грань, отчёркивающую запрещённые адопарафии. Церковь еретика не защитит, ночной певец остаётся один на один с Аваддоном и бестенной нетелесной компанией. Если подобный выбор осознан, мы наблюдаем пример эталонного геройства, когда ситуация сложилась якобы случайно – автор «Космополиса архаики» вынужден был предстать героем. Сегодня из него делают икону, элита не молчит, а з а в т р а какие Психеи заплачут? С трудом верится в случайность, случай с капризным гением, не могущим выйти к Кремлю с того самого ерофеевского вокзала. Значит, опять закономерность, влекущая позор и презрение потомков.

Лина РОМАНОВА

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот двадцать восьмой опус

Юровые цветки собирать

Повлачимся за смертные косы,

О венцах им точащих сгорать,

Яко сами теперь безголосы.

Нынче праздно алкати любви,

Как расслышать успенных реченье,

Пирований от нашей крови

Разве будет всехмельнее тщенье.

А псаломов опять восхотят,

Изордеются в хмеле сердечки –

Ко пирам херувимы слетят,

Чтоб затлить эти красные свечки.

Шестьсот двадцать девятый опус

Черных роз ли Христу постелить,

Он со алыми в ясном уборе,

И кровавой слезы не прелить –

Возгорят все на каждом соборе.

Ах, Господь, ангелочки Твое

Опоздали и мечутся туне,

Как избывно теперь житие,

Пусть святых отпоют во июне.

А не будется алых цветков,

За венцом огони расточатся,

Мы накрасим еще лепестков,

Яко святым цвета поручатся

 

ЯДЫ АНТИКИ

«Баловство эта речь, от которой мы смертны»

«Космополис архаики», 3.1. Царствия

Бывает сложно молчать, когда говорят невежды, лицемерят софисты и книжники. Пока Никита Михалков готовил своё «Предстояние» к премьере в Кремле (берём за пример в качестве фона) и премьерой этой нашумел изрядно, в Интернете сенсационный «Космополис архаики» продолжал собирать многотысячную читательскую аудиторию, причём, ежедневно, судя по цифрам на сайтах и форумах. Десять лет и десятки миллионов долларов затрачены Михалковым, десятки лет – автором «Космополиса архаики». Книга не издана, сказано, написано о ней столько, что, право, нет особого желания что-либо добавлять. Однако добавить необходимо. В случае издания интернет-бестселлера общество вправе рассчитывать и на частичную компенсацию затратности тех же «Утомлённых солнцем-2», но главное в другом. Издание книги даёт реальный шанс, я сказал бы, шанс исторический на интеллектуальное доминирование России в области литературного искусства, автор «Космополиса архаики» весьма объективно рассматривается нонконформистской критикой (международной) как потенциальный нобелевский номинант. Его духовное предстояние потрясает. В чём же дело, не пойти ли за ответом – почему не издавался – в театр абсурда? Думаю, права Э. Вронская, одной из первых предвосхитившая коллизии вокруг «Космополиса архаики»: «российские литераторы его проклянут и отвергнут». Тривиальная зависть, см. Олешу. Идентичную точку зрения высказывают авторы статей «Герника Есепкина», «Тихое кладбище кукол», «Иаков-столпник и Бунюэль», «Портфолио шедевра». Не всё столь просто – вновь объективно автор «Космополиса архаики» остаётся главной литературной загадкой, он никому не известен. Биограф Л. Осипов опубликовал в сети поясняющую скупую информацию, обращение к Дмитрию Медведеву было продиктовано исключительно желанием обеспечить России приоритетность в издании книги, её авторизации.

Далее – нива славистики, века и возможная вечность, поскольку гигантский текст в буквальном смысле подавляет прежнюю эталонность, Пушкин-солнце не становится исключением. Есепкин в 2009-ом году отказался от предложений зарубежных издателей, презентовал Москве цезуру, во время её из Кремля, Думы, от ведущих политиков, общественных деятелей им были получены эпистолы, содержащие восторженные отзывы о книге, озаботиться собственно изданием никто не додумался. «Космополис архаики» столь самодостаточен, что, в самом деле, кажется невероятным действием, даже моветоном за него ходатайствовать. Какой протекторат нужен пророку? Какая протекция, разве символ русской литературной славы может нуждаться в котурнах! «Космополис архаики» сделался культовым почти мгновенно, это сегодняшнее знамя и с этим не поспоришь. Так в чём коллизия? Литераторы линейно завидуют, издатели (зачастую они едины в двух лицах) обогащаются и веселятся – параллельно. Весело ль участвовать в потраве гения, ужели серьёзных лиц не осталось, ужели общая астенизация проняла «Вопросы литературы», вообще славистику? К Перельману прикрепили милицейский пост, Есепкина, пока он всячески избегал космополитической славы, возрешились не заметить, так удобнее, мы ничего не ведали. Он сказал: «русских Лиров с небесным огнём не сыскать» и стал сам Лиром. Быть может, Лира хотят не убить, а забыть. Хотя гуманитарная, вообще интеллектуальная элита слаба духом в целокупности, каждый, кто сегодня молчит, соучаствует. Наверное, время и вовсе упущено, потеряно для двух-трёх потерянных поколений, латентно содержащих (скрывающих) гениальных индивидуумов.

Советское – в нас. Какие персоналии с элитой ассоциируются (ясно, не они её авангардный эталон), кто живой ныне? Где славные родственники, потомки Герцена, Тютчева, Достоевского? Б.м., не на слуху? На слуху и виду иные, к чему публичная пикировка Татьяны Толстой и Никиты Михалкова, они вместе ибо советские околодворные династийцы, неувядающие поставщики интеллект-эрзаца. Советский же царь Коба мог здесь пошутить: «оба хуже». В «Школе злословия» И. Толстой рассказывает об истории издания «Доктора Живаго», соведущая Толстой Авд. Смирнова с небрежностию спрашивает: «ЦРУ хотело наср…ть (произносится без купюры) Советскому Союзу?» Толстые не моргают, Иоанн продолжает повествование. Разговор, достойный времени, «разговорец», сказал бы Мандельштам. Правда, Юрий Мамлеев попытался неким образом скорректировать имидж двух див пурпурных, но, интеллектуализировав беседу, угодил в философическую ловушку (Ю. М. затронул тему иномиростояния, вспомнил Д. Андреева, упомянул об одном из тонких миров, в общем обозначил её, а ведь «Космополис архаики» как раз и расставляет акценты, в т.ч. над посылами «Розы мира», тезами, бесконечно сублимированными в искусстве. Неужели Мамлеев не знаком с текстом?). Всуе молчали ранее Лихачёв, Аверинцев. Современников следует наущать, духовность вряд ли возвысишь, более достойной речи обучить можно. Зачем Д. С. на вопрос Караулова: «Вы боитесь сегодняшний день?» отреагировал по-толстовски, не поправил падеж, начал бесстрастно ответствовать. Ему-то уж слух должна была резануть неграмотная речь, именно речь, вспомним, определяет состояние, предстояние души. Ясно, эпиграф из Есепкина опосредован, условен, для автора «Космополиса архаики» речь – всё, его аутентика немыслима, «хазарский словарь» невозможен. Лихачёв не поправил Караулова, тот пишет, издаётся, иже с ним легионы. В состоянии ль «Эксмо», «АСТ», «Текст», «Слово», «Азбука» и пр. поправить деловую репутацию после издания Розенбаума с Резником, Д. Быкова с Арбениной? И это сложно. Сегодня российская книгоиздательская конструкция, одушевлённая или неодушевлённая (чудище обло, огромно), равно всею душою стремится уподобиться унтер-офицерской вдове, коль скоро сама себя высекла. Розги для такого случая припасал ещё Тредиаковский, которого Есепкин вкупе с иными допушкинскими величинами одушевил и осовременил, помимо них – само дневное светило, плеяду сопировавших, затем и Тютчева, Анненского, персонифицированный Серебряный век. Эзотеричность «Космополиса архаики» обрамительна, в сердцевине – воистину пропись, букварность («хоть и гений, но с людьми прост»), назидательное обучение. Курс могут проходить даже вольные садовники и каменщики. «Люди и ложи» Н. Берберовой пролистывать рекомендуется до «Космополиса архаики», здесь таится венечие и для масонства, архаическим лучом коего Франция пронзила высший свет дореволюционной России, позднее – тайных агентов влияния, сделавшихся героями элитарного андеграунда в абсурдистские времена. Литературы зиждительство почти не коснулось, она безнадёжно отстала от эволюционного прогресса, при СССР впала в прострацию, окончательно деградировав, отсюда изросла макулатурная дешевизна издательского контента. Ан чтоб солнце заслонить, ушей ослиных мало. Не будь Интернета, Есепкин ушёл бы в вечность, т. е. в погибель, чрез широкие врата бессмертия, у нас они в каждой тьмутаракани высятся. Тьмы эстетствующих невежд угодили в техногенную западню и теперь вынуждены маскировать хотя б уши.

Проблема не в эрзационности культуры, литературы, проблема по сути имманентна, она внутри. Кризис духовности повлёк жестокий кризис интеллектуализма. Извольте получить ( за молчание, соучастие) эрзац в масштабе эпохальном. Улыбнитесь, печальные камены, пр. Вяземский восторгается Ильёй Резником, приэкранно, потом заумник наш будет уверять студентов МГИМО в разумении мировой литературы? Полноте, либо Резник, либо Плавт и Цицерон, либо вы Сим Симыч Карнавалов, либо Солженицын, маскерад с отрезвлением завершается. Бедный Невзоров на премьере «Манежного чтения лошадей» у Гордона восклицает: «Я извиняюсь» (извиняю себя), бытописатель великого Гоголя-мученика Н. Парфёнов витийствует: «Подскользнулся», злополучный Вяземский трижды повторяет «явства» в одном эфире и т. д., и т. д. Нету на них ни Фиглярина, ни Булгарина. Чудесная английская дама в осеннем цвете, хранительница традиций отчасти виртуального музеума Агаты Кристи сказала современному репортёру примерно следующее: «Есть великая литература, если Вы понимаете, о чём я говорю». Творчество Кристи при всей её художественной пассионарности дама с великой литературой не соотнесла. Действительно, есть пророческое письмо, это редкость, даже тексты конфессиональных катехизисов, увы, разбавлены то арамейскою, то славянскою, то арабскою вязью, человеческим путраментом ( в чём их слабость, уязвимость, рукотворность, церковные каноники позволяют вкладывать в Господние уста ущербную, явно заземлённую речь, годную разве для ученических пергаментов). Пророками реклись избранные, все они без исключения были мучениками, столпниками, нещадно истреблялись временем, многие самоистреблялись. Феномен «Космополиса архаики» и заключён в немыслимом его парадоксализме: текст книги, безусловно, пророческого свойства, невозможность материализации подобного рода письма пугает.

Элита обманывается, обманывает себя, но не в состоянии осуществить консервацию обмана, базовой ложности в исторической перспективе. Определение значимости, величественности произведения искусства, естественно, затрудняет как раз историческая скоротечность, временной фактор, неподготовленность, точнее нежелание современников принять нечто новое, ещё один крест, его ведь придётся нести или влачить до бетонной стены смерти. Наиболее простой критерий – видение именно аутентичности, нахождение её есть хрестоматийный признак шедевра. «Космополис архаики» трансформирует самое Слово, это вневременное действие. История и учит: слабость духа, сложности столкновения с эпохальной брутальностью вероятно микшировать честностью, прекрасным, чит. благим порывом. Потому и звал Солженицын не ко лжи, ото лжи пытался отвратить. Фарисейство изначально подсвечивается истинным, оно побеждает, но поражение и победа в данном случае не одно. Сейчас культовость «Космополиса архаики» видится новым Тилям в пеплом овеянной зеркальнице с эпитафически огненной колонтитульной прописью: «Они победили, но за нами Истина».

Александр УШАКОВ

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Шестьсот тридцатый опус

А и блеклые наши цвета

Восприветит Христос, чтоб явиться

И речи: «Кровь сиих излита,

Время ею настанет дивиться».

Узрит Он и розарный тернец,

И сиреней исцветья златые,

Повелит в свой заплести венец

Маргаритки, они ль не святые.

Как не станется красных цветков,

Не достанет Христосу любови,

Мы накрасим еще лепестков –

Яко рдятся прелитые крови.

Шестьсот тридцать первый опус

Будут мертвые эльфы парить,

Расточаться во цвете багровом,

И тогда нас решат одарить

Всецветенными светом и Словом.

Змеи выели ярь-очеса,

Возгляните: се черные свечи,

А еще подаем голоса,

Яд лием со немеющей речи.

Свет нагорный огонем пронзит

Фарисейские тризны и свечки –

И речения кровь исказит,

Мы ее завивали в колечки.

 

ВЕЛИКАЯ АНТИЧНАЯ МИСТЕРИЯ

Жизнь человека столь сиюминутна и случайна, что впору следовать совету старика Хэма, чуть подождать – пока не сломают и не убьют. Ищущие комичное с комиксами останутся, уж лучше не шутить, когда всё-таки выпадает роковой жребий. Бытие трагично, жизнь есть сон, вопрос, какой сон иль это вовсе сновидения без сна (по Анненскому). Если золотые сны навевают лишь избранные Аполлоном, сегодня можно расслабиться и уснуть под райские рулады либо адские соловьиные трели, такую возможность даёт «Космополис архаики». Книга-сенсация насквозь трагична, причём трагичность её естественная, автор, скорее, пытается развеять грозовую тяжесть сна, однако ему не удаётся изъять из ауры произведения тёмные миазмы, ощутимые только пред бедой, катастрофой. Миазмы висят в пространстве космополиса, более всего сгущаютяс в «Царствиях» и «Псалмах». Прав Есепкин, автору-духоводителю нельзя заигрывать с чем бы то ни было, с Фортуной, Смертью, бесами, игра, в частности, игра воображения того не стоит. О. Генри написал «Пурпурное платье», зачем? Шутки ради, а торжественный цвет принижен. Комичное всегда влекло низшие звенья писательских каст, редко в низкий жанр «опускались» великие мастера, Аристофан, Апулей с Рабле пусть особенно не волнуются, их улыбки вечность стирать не будет, улыбайтесь г-да.

«Космополис архаики» отправил в цоколь Дворца Искусств любые комиксы, вот уж где пурпур торжественен, он торжествует по праву и по определению в чреде иных вечных скорбных цветов – золотого, чёрного, серебряного с чернью и т. д. Язык «Космополиса архаики» также вечности соответствует, Есепкин напоминает: погибая, спасаемся. Церковь вряд ли простит ему определённую ревизию христианства, но есепкинские псалмы по этой причине никак не лишатся невообразимой, быть может, действительно мистической силы. Художественный мир, созданный великолепным мистиком, лишь внешне ужасен, мрачен, эстетический декор книги содержит столь много света, цвета весны, белизны сверкающей, Божиего сияния, что мистические кошмары по прочтении отступают на третий план, оставляя розовый флеор и арому весеннего благоцветения. Эстетика – Б-г, возможно, таким образом художник формулирует для себя сверхзадачу, облачая в обрядовые васильки гостей и скитальцев. К нему движутся гигантские толпы, движутся ибо остановка равносильна исчезновению, в толпе легко узнаются обитатели девятого дантовского круга ада, предатели идут сонмами и они прощаются создателем Вселенной и жертвой прекрасных юношей-иуд, кровавых мальчиков тризнящих в снах. Пир для всех, все будут одарены ожерельями и кольцами вечной червной готической антики. Они сотворены из эфира Духовного и пылающего Слова.

Денис ПЛАТОНОВ

 

Яков Есепкин

Gloria агнцу

Кто в свитках мглы сумел Завет прочесть

Блажен и чист пребудет до успенья,

Скрижали мы не узрели, как есть

Внимаем пресвятые песнопенья.

Сей благовест зачем, почто в устах

Звучат они, синеющих от скверны,

Лишь стража тьмы на яхонтах-постах,

Ея дозоры тяжки и безмерны.

Литании всенощные звучат

И ангелы надежды воскрешают,

Елику распинать нас повлачат,

Хотя пускай сыночков не решают.

А станем алебастровые мглы

Истачивать капрейскою желтицей,

Кровавые серветки на столы

Леглись – потчуйте водкою с корицей.

Не служкам иродивым царичей

Губить, сиим неможно верховодить,

Еще мы воскурим от их свечей,

Еще сугатно будем хороводить.

Хотели изгубити, да тщетна

И цель, с какой услужники хитрятся,

Очнемся от морительного сна,

О ворах наши терни загорятся.

Иль смерть не отделить от жития,

О Господе темниться невозможно,

Как царственные вскинем остия,

Царь-колокол звонить начинет ложно.

Гнилые эти пажити пройдя,

Не явятся пророки в наши пади,

Всевышний перст не сорван со гвоздя,

Сошли с крестов растлители и бляди.

Дневных красавиц прорва ли, чреда

В сны рядится, цветочны водолазки,

Но мертвая стеклась плакун-вода

В их змейками украшенные глазки.

Как этих черемниц нам не узнать,

Жизнь бренную едва до середины

Успели мы преминуть и шмонать

Всех гоблины какие-то, сурдины

В кустовье заведя и раскалив

Желтушною их мрачностью, начали

Еще пред средоточием олив,

Гранатовых деревьев, где звучали

Высокие иные голоса,

Внимая прокураторские речи,

Грозовые вскипали небеса

И масляные розовые течи

Мешались ароматами земных

Цветов и неземного благолепья

Нам запахов неведомых, свечных

Извивов красно таяли осклепья,

Картины инфернальные троя,

Лес дивный страшен был и нереален,

А нашего земного бытия

Уродливые тени царских спален,

Тщедушные кикиморы, чермы

С Ягой своей, русалки, ведем жалких

Скопленья, козлоногие гурмы

Сатиров пьяноватых, леших валких

С колодницами юными роя,

Всепрочей мерзкой нежити армады

Столь яростно алкали, что сия

Гремучая когорта наши сады

Овеяла дыханием своим

Тлетворным, зло усеяв древо жизни,

Глумиться начала, так мало им

Случается и крови, сих не тризни,

Читатель мой, хотя в кошмарном сне,

Чтоб тешиться над нежитью лукавой,

Пред рожами смеяться о луне

Томительной и полной, над оравой

Взыскующей иметь прямую власть,

Особый нужен дар, такую касту

Смирить бывает сложно, легче пасть,

Но, следуя теперь Екклесиасту,

Заметим, обстоятельства порой

Толкуются превратно, в круге датском

Неладное, а пир идет горой,

Принцессы в черном серебре мулатском

Танцуют весело, еще ядят,

Подобятся черемам, воздыхают

Утешно о царевичах, сидят

Вкруг свеч затем, в нощи не утихают

Их шепоты, гадания флеор

Виется под каморными венцами,

А рядышком казнит гнусавый хор

Молчаньем царский вызов, образцами

Беспечности подобной фолиант

Любой пестрит огранки чернокнижной,

Случается, ведемы без пуант

Изысканных летают верх содвижной

Реальности, свое не упустят

Оне, молчанье странное преложат

В урочности, принцессам не простят

Их вольностей, а суремы возложат,

Румяна, перманенты и мелки

Червонные, басмовые, желтые

На чертей гномовидных, высоки

Становятся тогда и злопустые,

Иначе, пустотелые стада

Ужасных рогоносцев, значит, боле

Таиться нет резона им, чреда

Завийская табунится на воле,

Гасит свечей курящуюся тьму,

Берет к себе приглянувшихся девиц,

А царичи сквозь эту кутерьму

Не виждят в червоне сереброгневиц,

Сопутствующих гоблинов, теней

Всегда нечистых туне и голодных

В лжепраздностни, от пляшущих огней

Берущих силы новой, греховодных,

Достойных гномов пигалиц, в золе

Иль гущице кофейной при гаданье

Кто зрел их чуровое дефиле,

Вторить и не захочет согладянье

Бесовских юродивиц, тем удел

Положен вековой, и мы напрасно

Их вспомнили ужимки, много дел

От праздности случается, прекрасно

Мгновенье встречи нашей с милых див,

Любивших нас, тенями золотыми,

Черемниц вспоминаньем усладив,

Сошлем сиих обратно, за пустыми

Стольницами зачем теперь сидеть,

О случае мы трижды говорили,

Так будемся на суженых глядеть,

А черемам, которым отворили

В бессмертие врата, еще дадим,

Бубонная чума возьми их прахи,

Свет узреть раз, елико уследим

Как держат сучек псари-вертопрахи.

Мы кофе с лепестками черных роз

Любили и готические дивы,

Теряя главы змейные, стрекоз

Влекли к себе, тая аперитивы

От глаз седых кровавых королей,

Мышей их, моли ветхой и альковниц

Стенающих убожно, чем алей

Трапеза, тем опасней яд маковниц.

Во кубки наши слезы пролились,

Их вынесут невинно убиенным,

И ты в иных уж безднах помолись

Курящимся образницам истленным.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)