ЯКОВ ЕСЕПКИН | страница 15

ЦИТРАРИИ ВИФЛЕЕМА

Мы бы погибли, если б не погибали. Изящество французской аристократии. Мысль по сути своей верна. Вопрос - как гибнуть всерьёз, когда Рим требует гибели. У интеллектуальной элиты России появилась редкая возможность испытать эстетический шок, он сродни смертной дрожи. Эстетизация смерти и есть сущностная характеристика невероятной книги «Космополис архаики», впервые в русской литературе запечатлевшей картины того света, причём их убийственная натуралистичность не оставляет сомнений: письмо правдиво.

Кто мог сочинить песнь об аде и рае? Коммуникативность времени создала благоприятную питательную среду для произрастания и культивации тепличных цветков- эфемерид вкупе с брутальными сорняками. Их тьмы, несть числа ни тем, ни другим. Парниковый эффект губителен для интеллектуального самостояния личности, в прошлом величие литературных одиночек, только наука продолжает исправно поставлять на космополитический рынок гениев-кустарей. Иных не бывает. Вспомним, как Бобби Фишер победил Систему, шахматный колосс СССР рухнул, аки переросший красноголовик. Такую формалистического характера закономерность, между прочим, учитывали вожди-грибы Ленин и Троцкий. Ильич следовал за гением из Трира, Лейба и вовсе доверялся наитию, кое всегда вооружает бедную и тёмную еврейскую душу оружием смерти.

Что есть современная культура? Г… Послужит навозом для будущих поколений. Ведь прав Лев Давидович был. Советское искусство питалось исключительно кровью одиночных рыцарей печального образа и напоминало в сущности настоящий масонский орден. Этакие тамплиеры без тайных отличий, одно слово - вольные каменщики. Если наш современник смог создать произведение, равенствующее всемирным эталонным образцам, значит, он, следуя мысли Троцкого, был вспоен тем кровавым молоком эпохи Советов. Русская литература окончательно утратила мировую статусность. Роман в упадке с незапамятных времён, менее ответственные жанры призвали к оружию достаточно мелких литфигурантов. Прощай, прощай, оружие! Стоит ли тратиться при минимальной результативности. Естественно, кому? Да тем самым тьмам художественного воинства, они несут, будто муравьи-термиты, свои жалкие кирпичики сквозь воробьиные ночи, растёт некая серная терма: милости просим, римляне, в Третий Рим, смывайте грехи тяжкие. «Воробьиная симфония» отзвучала, не Вальпургиевы, а рябиновые ночи грядут. О поэзии нет и речи. Здесь Россия с маковками колокольными в последнем великом духостоянии: выстоит или падет?

И вот появляется истинно величественная книга, ни традиций, ни канонов не чтящая, но являющая сама традицию и канон. Думаю, российские литераторы её проклянут и отвергнут, ибо на фоне «Космополиса архаики» любой лауреат «Большой книги», отечественного Букера, ещё Диавол знает чего окажется в наряде голого короля. Царствия космополиса созерцать пристало Вифлеему, а о воине порфирной Звезды слагать северные песни грядущим варварам и псаломщикам.

Элиза ВРОНСКАЯ

 

Ого.

/это ода, однословная, с точкой/

 

Яков Есепкин

Меланхолия. Ядъ и мрамор

Мы долго Божий храм не посещали,

И черное веселье навсегда

Разбилось о гранит Его печали,

А днесь горит полынная звезда.

Горит она сиянней и мертвее

Внехрамовых огоней ледяных,

Заплачем ли еще о Галилее --

Не будет дале знаков именных.

Тогда лишь сбросим вервие позора,

И, кровию гася высокий свод,

Под знаменьем священного затвора

Войдем уже в космический приход.

Какие здесь видения и тени

Сумрачные, для странников благих

Обычными назвать нельзя их, сени,

Притворы ль полны утварей других,

Нам ведомых едва ль, смотри, киоты

В патиновых углах стоят рядком

И серебром горят, какие готты

Их сбросили со стен, кому знаком

Любой из ликов, гребневых окладов

Двоящий линованье, все они

Другие, аромат басмовых садов

Точится от оконниц, протяни

К пылающим стеколиям десницу,

К высоким этим призрачным крестам

Порфировым, лиется в оконницу

Курящийся морок, а здесь иль там

По мраморному кровливу стенному

Урочествуют призраки опять,

Возносятся ко своду выписному

И тщатся в хорах ангелы пеять,

Оне, пожалуй, равенствуют нашим

Знакомым церквеимным образкам,

Образницы иные, хоры зряшим

Являются тотчас же, потолкам,

Стыкующим на темной верхотуре

Смарагдовую крошку полых стен,

Держать вверху их сложно, по текстуре

Тождественны обрамницы картен,

Пылающих витыми огонями,

Асбесту, либо мрамору, оклад

К окладу тяжелы, а за тенями

Совитыми, откуда этот чад,

Кадящийся течет смуродный ладан,

Мгновенно обращающийся в хмель,

Когда вдохнешь его, легко угадан

Бысть может он, ароматы земель

Каких-нибудь кривских иль себастийских

Еще близки нам, эти ли в желти

Призрачные теперь сады альфийских

Мерцаний зрели прежде мы, прости,

Летиция, сейчас письма сумбурность,

Певец велик бывает на земли,

А в небе жалок он, высок ли, чурность,

Знакомая опять, вдвигать угли

Под бойные ребрины серафимам

Иродливо мешает, потому

Реку я нынче дивно, всяким схимам

Границы есть, лазурному письму

Границу сам нецарственную ставлю,

Пускай сейчас веселятся псари,

Иные своры низкие, забавлю

Уроченно колодников, цари,

Помазанные Господом, семейства

Державшие престолы, ход такой

Поймут в хорошем смысле, фарисейства

Плоды вкушали цари, под рукой

Еще теперь у каждого мессии,

Всенищего царя щедро горят

Данайские обертки, о России

Молчать лишь стоит, правду говорят,

О мертвых ничего, но хорошо мы

Горели здесь всегда, свечей в аду

За всех не переставить, ан хоромы

Те ниже, их узнаю череду

Легко опять, а это описанье

Имеет, благо, тайную печать

И умысел, образниц нависанье

Мне странным показалось, а молчать

Намерение стоит развенчаний

Черемных, во-первых, о требе мы

К убийцам изъявимся, их венчаний

С призраками успенными на тьмы

И царствованье мертвое преложим,

Чурную непотребность, веселы

Тщедушные уродцы суе, вложим

В десницы огнь китановый, столы

Тогда их юровые содрогнутся,

Слетит с червенных елок мишура,

А с нами шестикрылые вернутся

Нежные серафимы, их игра

И тоньше, и расчетливее многих

Умыслов бесноватых, сей посыл

Пиит воспринял сердцем, козлоногих

Согнал и уголь Божий шестикрыл

Тогда ему водвинул вместо сердца,

Итак, одна задача решена,

Не ждали бойника и страстотерпца,

Так я ужо вам, паки нощь темна

И пьют пускай чермы и с ними иже,

Гоблины, панны белые, гурмы

Чертей, кикимор, троллей, гномов, ниже

Роговцы, жабы черные, из тьмы

Топорщась, пироносную посуду,

Сервизы наши чайные глядят,

Внимают хоть рождественскому чуду,

Коль заняли места, хотя щадят

Блажных местоблюстителей привратных,

Те мало виноваты, а щадить

Их велено рогатым от совратных

Деяний, вина бережно цедить,

Еще не отрекаться хлеба, ныне

Отпущены, а завтра на места

Исконные бежать, когда скотине

Дарованная страшна высота,

Вином упиться благостно подвальным,

И пьют пускай и бьют, еще вдали

Хозяева, мерцанием авральным

Дивятся и серебрят уголи

Обитыми перстами, гвоздь ли, уголь

Внутрь вышел и вошел, не удержать

Письма виньету ровной, аще куголь

Пустой, еще налить в него, сражать

Сейчас кого нам трезвым обиходом

Прошло насквозь серебро чрез порфир

Урочие, теперь и славским ходом

Живить напрасно мертвых, за эфир

Мы гибли, за серебро бились черти,

Все квиты меж собою, лазурит

Небесный расточается, а смерти

Герои не достойны, говорит

Молва, одно с духовными пребудут

Ссеребренные кубки, высока

Цена его в миру, лишь сим избудут

Печаль и теней каморных века,

Сады мне тьмы напомнили земные,

Сиренею увитые, и дым

Отечества, а зелени иные

К чему царям являть и молодым

Их спутницам, узнал я в этих сводах

И замкнутость, и вычурность адниц,

Умолк и песнь оставил, о рапсодах

Черемных вопиять ли из червниц

Асбестовых, повинны кары новой

Икотники, слепни, домовики,

Желтушки одержимые, суровой

Одной витые нитью, высоки

Для нежити кармяной своды арок

Воздушных, коль добрались и туда,

Так брать им сребро мертвое в подарок,

Ждать с царичами Страшного Суда,

Их выдаст это серебро, окраски

Мелованные мигом облетят,

Следили туне баковки из ряски

Смуродной меченосцев, захотят

Высотности замковой прикоснуться,

Барочные услышать голоса,

И будет мертвым велено очнуться,

Прейти подземных царствий небеса,

Тогда воздастся каждому по чину,

Христос не стерпит ряженых, Его

За сребро продавали, мертвечину

Скорей рядили в красное, кого

Еще они рядить хотят, отмщений

Каких алкают жабы, аз воздам,

Но только о мессие, превращений

Довольно, по каким еще следам

К Аиду занесла певцов кривая,

Узнал равно огони и смурод,

Так нашего здесь мало каравая

Для бала станет, править Новый год

Начнем в аду, героям не опасно

Тлеенье юровое, а углы

Червленые оставим, ежечасно

Горят, братия, адские балы

Временные и тухнут, победитель

Историю напишет, а икот

Бесовских мы избавимся, воитель

Медленья не приимет, здесь киот

В серебре, с образами, так свечные

Затепливай огони, возноси

Ко Господу молитвы, ледяные

Ставь яствия на скатерти, гаси

Черемные свеченья, из прихода

Витийный замок взнесся, балевать

И здесь по-царски только, родовода

Трефового ль страшиться, тосковать

Зачем, когда мгновение прекрасно,

Сосуды антикварные таят

Фалернское вино, его согласно

Блистанье теневое с негой, спят

Бездушные химеры, новогодий

Земных кануны тризня, били тще

Сервизы наши кремные, угодий

Эдемских преалкали во луче

Господнем узреть благостность, чертовкам

Уроком будет злой максимализм,

Тлееть сим по чердакам и кладовкам,

Пием за средоточие харизм

В одном пожаре восковом, пииты,

Певцы ли, пьем одесные пиры

С героями и царичами, плиты

Адские держат правых, а хоры

Орут пускай бесовские, мы глухи

И немы меж отребных, яду нам

Давайте, клыкоимцы, аще слухи

Не можете взвышать, лишь вещунам

И Божиим веселым звездочетам

Откроем части речи, не берет

Отравленное зелье нас, расчетам

Астрийским внемлют цари, не умрет

Убитый, сребро держит нас и прячет,

Нести сюда алмазный мой венец,

Где тень девичья клонится и плачет,

Где зиждятся начало и конец,

Лишь там я ныне, царствие ль язвимо

Паршой, утварный служит верой меч,

Пусть ангелы летят белые мимо,

Тлеенна эта гнусь без чурных свеч.

Возносятся пусть ангелы и плачут,

Мы были в жертвы отданы, засим

Удушенные мальчики не прячут

Колечки с диаментом, угасим

Лишь пламень адоносный и стихие

Дадим веков урочества решать,

Горите, одуванчики лихие,

Сейчас черед безумства совершать.

Стал мертвым Лондон городом, о Трире

Идет молва худая, от кривых

Зеркал и длинных сабель туне в мире

Бежать еще, парафий меловых

Тяжеле иго, нежели часовен

Взнесенные ко Господу кресты,

Всеместно ход истории неровен,

Коварной черноугличской версты

Нельзя преминуть в царствии зефирном,

Дарящем негу красок и любви,

Пылающем о маках, во эфирном

Чудесном карнавале, на крови

Оно всегда и нынее зиждится,

Поэтому китановой свечой

Нас резали с алмазами, кадится

Теперь она за гробною парчой.

 

ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ ПОЛУЧАЕТ НИЧЕГО

Время не щадит никого. Кумиры поколений становятся рудиментарными экспонатами в неком варварском музее или в музеуме у мадам Тюссо. Царей казнят вместе с братьями, знаменитые родовые династии угасают, а иллюзия сменяет иллюзию. И всё-таки жизнь стоит мессы - в Париже, Стокгольме, Христиании. Насмешку истории над каждым новым потерянным поколением и его равнодушное забвение должно воспринимать как данность. Хуже иное. Человеческое общество само мастеровито создаёт порою непреодолимые препятствия на исторических перекрёстках для доминирования лучшего над хорошим, добра над злом. Ход истории делается мало предсказуемым, «зевота вечности» поглощает целые сопластования невостребованных интеллектуальных ресурсов. Не так давно Катаев изобрёл мовизм и написал в этом стиле лучшие свои две книжки.

Автор «Космополиса архаики» открыл не просто новое письмо, но и новое жанровое направление в мировой литературе. Ранее теоретиками детально изучались готический роман, драма, готическая поэтика вошла в современный литературный контекст в качестве сенсационной новации. Однако дело не в открытии жанра, феноменальность книги заключена первоочередным образом в достижении автором художественного эффекта, который сродни разве природному явлению: жизни, её угасанию и блеску, смерти. Можно смело говорить о действительно невыносимой тяжести архаики, заключённой в строжайшие латы канонического стиля. Совпадение, совпадение фатальное равновеликости содержания и формы вводит читателя в катарсическую прострацию, симбиоз библейской по тяжести литургики слова и формалистической каноничности дает невероятно потрясающий эффект вербализации смерти. Мы боимся небытия, а автор книги выводит нас из состояния ледяного ужаса. Надежды не оставляй - как бы говорит он. Показательно, кстати, нарочитое молчание его в ситуациях, когда метафорический ряд, казалось, возможно расширять до бесконечных величин. Но молчание такое более закономерно, чем развитие мысли и образов. Знающий молчит. Думаю, этот стилистический минимализм обусловлен временным фактором. По слухам «Космополис архаики» писался два-три десятилетия, значит, в достатке времени было для того, чтобы изъять и устранить руду, обломки гипса и мрамора. Нам преподнесен итоговый результат. Он потрясает. Правда, неясны причины, вынудившие художника столь долго молчать на публике. Ведь совершить подвиг безмолвствования , имея на руках дышащую бессмертием рукопись, под силу только атланту из прошлого. Минувшее отягощает цивилизационную память человечества, людям даётся искусство забвения. Разумеется, забывать ради спасения души благоположено, вопрос - что забывать, о чём не помнить. Совсем неслучайно «Космополис архаики» пронизан историческими реминисцентными вкраплениями, библейской зиждительной символикой, мотивами вечности, отправляющей в Смерть пророков и спасителей. Автор знает всё, а его удивительное контекстное молчание красноречивее пылающего Слова: и оно в тяжёлом обрамлении эстетически совершенного, безукоризненного слога.

Мефодий ГЕНИС

 

Яков Есепкин

Розарии Аида. Второй эпилог

Четверг избыл и узы сентября,

Потир ополоснул от иван-чая

Слезами, ничего не говоря,

Простимся, а пепле губы различая.

Не молви, днесь печали велики,

С бессмертием прощается славянка,

Пииты облачились во портки,

Для ангелов накрыта самобранка.

Нужны ли революции в раю,

И речь о том – бессмысленная треба,

Владимиры в ямбическом строю

Маршируют пред остием Эреба.

С классической привычкою хохмить

Успеем хоть ко вторничной сиесте,

Чтоб мертвые тростинки преломить

Лишь в милом Габриэля сердцу месте.

Где ж царские девишники сейчас,

Кого их юный цвет увеселяет,

Пусть чернит полотенце хлебный Спас,

Мечты в отроков ханука вселяет.

Мы с Анною заглянем в Баллантрэ ль,

Поместия мистический владетель

Нас звал, но сталась цинком акварель,

Без соли и текилы мертв свидетель.

От Радклиф отчураются писцы,

Магического жертвы реализма,

А десть куда тьмутомные свинцы

И вычурные замки модернизма.

Витий сакраментальные тома

Бравадою пустою обернулись,

Восславил кулинарию Дюма,

Иные царским шелком совернулись.

Какой еще приветствовать роман,

Иль «Норму», иль черево «Амстердама»,

Предательство повсюду и обман,

И глорья – астеническая дама.

Засушен лес норвежский на корню,

Исчах над тронной краскою версалец,

Я в мире, Габриэль, повременю

И спутник будет мне Мельмот-скиталец.

Бог весть куда спешили и, дивись,

Успели на престольные поминки,

И сирины понурые взнеслись,

Рекут о них иные метерлинки.

Еще заплачем зло по временам,

Всемилости не знавшим патриаршей,

В подвалы доносившим разве нам

Златые ноты моцартовских маршей.

Поэтому во плесень погребных

Чернил, блюдя предвечные обряды,

Мы вдалбливали звезд переводных

Столучья и не чтили колоннады.

Они держать устанут потолки

Дворцовые, холодную лепнину,

Со мрамором ломаются в куски

Архангелы, месившие нам глину.

Возведен замок, статью и венцом

Равенствующий Божеским чертогам,

Гарсиа, пред началом и концом

Лукавостью хотя отдарим слогам.

Тезаурис наш кровию потек,

Суетно с горней речью возвышаться,

Там ангели уместны, им далек

Тот промысел, какому совершаться.

Геройство бедных рыцарей пьянит,

А песни гасят мрамором очницы,

Бессмертие к сиесте временит,

Несутся мимо славы колесницы.

Летите вкось и дальше, нам пора

Иные внять венцы и обозренье,

Высокая окончилась игра,

Предательство есть плата за даренье.

Веселый этот фокусный обман,

Быть может, близ расплавленных жаровен

В Тартаре наблюдал Аристофан

Печально, ход истории неровен.

И кто открыть потщился: золотой

Навеян князем сон, в кругах вселенной

Нет рая и чистилища, восстой

Пред адами, искатель славы тленной.

Нет счастия, но есть в иных мирах

Покой, небытия бредник садовый,

Заслуживает дичи вертопрах,

Обман ему венчается плодовый.

Ах, стоят света разве ангела,

Судить мы их отважились напрасно,

Вот слушай, литания истекла,

Ан жизни древо тучное прекрасно.

Улыбкой смерть встречают, здесь темно

В саду и Шуберт нем, пора ль уведать

Нам Плюшкина минувшее, вино

Корицею заесть и отобедать.

Чудесное успение -- тщета,

Но сраму убиенные не имут,

Зальется кровью сей царь-сирота,

Когда венцы с нас выцветшие снимут.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

ПОСЛЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»

Едва появившись в Интернете, готический «Космополис архаики» стал заноситься литературными гурманами в музейное пространство духовных раритетов. Между тем автор делающегося культовым произведения мало кому известен. Он - абсолютно закрытая персона. Из потока газетно-журнальных публикаций, взахлеб повествовавших о появлении гениального художника в 2000-2002 годах, явствует, что великий поэт некоторое время тому выходил из андеграунда, покидал башню из слоновой кости. Его самиздатовский сборник «Готика в подземке» восторженно приветствовал полумифический Арсений Тарковский. Представители современной литературной элиты воспринимали автора, введшего в мировую литературу новое жанровое определение, с неизменным пиететом. Однако певец постмодернизма и реаниматор Серебряного века был вытеснен из современной художественной агностики, его культовость определилась в социумном подпольном тупике. Когда на рубеже столетий редакторы литературных журналов в буквальном смысле выпросили у родоначальника готической поэтики несколько текстов и опубликовали их, творческая среда взорвалась: иначе как гением масштаба корифеев антики и ренессанса «архивиста» не называли. Сегодня исполинская фигура мистика-минималиста и магистра горней литературы вызывает бурный интерес в связи с давно ожидаемой знатоками публикацией его главного творения - «Космополиса архаики». Поэта–невидимку сравнивают то с Гомером, то с Данте. Естественно, любое сравнение весьма условно. Формальная очевидность: книга подобного уровня реабилитирует наше время протолитературного глянца. С момента обнародования «Космополиса архаики» можно говорить о брутальном демонтаже современных гламурных конструкций на литературном поле. «Космополис архаики» обретает статусность духовного символа эпохи, его конический пылающий призрак возносится над пейзажами художественного упадничества на манер дантовского чудесного собора и открывает перед потрясенным читателем девять кругов нового ада.

Юлия ТАУБЕРГ

 

Яков Есепкин

СТРОФЫ МНЕМОЗИНЕ

Из цикла «Патины»

И демоны слетелись на погост,

И ангелы навек осиротели.

Мы к нетям возводили присный мост

И в бездны роковые возлетели.

Истленней пада, язвы моровой

Грознее -- тьмы горят, во славу знати

Нощь бязью устилает гробовой

Звездами прокаженные полати.

Ах, в зареве светлее небеса,

Трапезные полны альковных брашен,

И лета цветодарная краса

Пылает и возносится от башен.

Наглянем к царским братьям на пиры

И дале повлачимся, этот морок

Цимнийский в смертоносные миры

Возьмем со пламенами черствых корок.

Где Авелей зарубленных искать,

Не стражи младшим братиям и сестры,

Начнет Господь невинных сокликать,

Медеи набегут и Клитемнестры.

Высокую терницу мы прешли,

А тристии по миру не избыли,

Где слава обетованной земли,

Почто успенных царичей забыли.

Что дале сквозь аттический морок

Увидит певчий баловень Вергилий,

В альковах ли безумствует порок,

Дев рамена желты от спелых лилий.

И сколь пиры недесные гремят,

Цевниц еще рыдания сладимы,

На Рим взирает варварски сармат,

Отечества кляня жалкие дымы.

Еще версальский сурик тяжело

Мерцает о девических ланитах,

И чайное богемское стекло

Топится в огневейных аксамитах.

Барочное веселье на гламур

Дворцовый разменяют и грезетки,

Их розовые лядвия амур

Обертывает в белые серветки.

Версальские ж фонтаны серебром

Див тщатся отпугнуть и привидений,

Меж ангелов один алкают бром

Вершители новейших возрождений.

Лишь пепел азиатский охладит

Алмазами блистающую Ниццу,

Но Петр Великий холодно глядит

С Востока на туманную денницу.

Пусть вывернут губители в рядно

Очес неизлиенные кармины,

Свинцом нальют их, будем все равно

Высоты зреть чрез смерти мешковины,

А тот ли нам сиреневый свинец

Днесь может страшен быть, каким чермницы

Невинных убивали, под венец

Идя за царичами, на звонницы

Высокие юродиво летя,

Из падей налетая, потешались

Над юностию нашей и, блестя

Порфировым серебром, не гнушались

Ничем, лишь только б светлых очернить

Нам суженых царевен, перманенты

Свое не преминали хоронить

От взоров посторонних, в косы ленты

Горящие вплетали, милых дев

Отравой адоносной изводили,

Полунощную жертву разглядев,

Ее до новолуния следили

С гоблинами тщедушными, зеркал

Кривых не преходя, но отражаясь

В червонном бойном сребре, злой оскал

Не пряча о свечах и обнажаясь

Едва не до сокрошенных костей,

Из эллинских ристалищ унесенных,

Оне ль нам страшны будут, мы гостей

Встречали посерьезнее геенных

Отбросов жалких, тем и голоса

Менять не приходилось, и румяна

Класть щедро на остия, волоса

Цветочками краснить, еще поляна

Любая помнит их бесовский лет,

Порханье тел некрылых над стожками

Лесными, глянь, теперь орел клюет

Очницы звероимных, васильками

Сих тварей можно разве отогнать,

Страшатся чермы цветности обрядной,

Их спутников легко ли не узнать,

А, впрочем, прах бери сих троллей адной

Закалки, аще станут нависать

Докучливо, сиренью торговаться,

Нам некогда отдаренной, бросать

Чернильницы в них будем, баловаться

Героям не пристало, только грех

Над тварями смеянье не возвысить,

Глядят зане из матовых прорех

Лампадок и свечей, хотя окрысить

Ведемных рожиц тени, что свинцы

Убойные в сравненьи с черемами,

Дадим еще тяжелые венцы

Свои блажным летучими умами,

Пусть пробуют их тяжесть, из пустых

Серебряных и червенных сосудов

Вино пиют и кровь, о золотых

Венцах небесных мы Господних судов

Одесно ожидаем, потому

Не нам во ложи пирствовать с немыми,

Слова им выбирать и по уму

Расценивать, указками прямыми

И тирсами виждящими торить

Надмирную дорогу, паче косных

Орущие, готовые курить

Сиречный фимиам, лядвиеносных

Поганиц нас избавит злобный рок,

Даст мертвым отстраненье, за иродство

Пусть лядные платятся, наш урок

С бессмертием оспаривает сходство.

Забудут нас, воспомнят ли -- хвала

Реченьям и струнам, и, правый Боже,

Свинцовых слез побитая зола

Увьет еще всецарственное ложе.

 

ПУРПУРНЫЙ СНЕГ ЗАБВЕНИЯ

Когда Джек Николсон в формановском «Полёте над гнездом кукушки» переставал биться в конвульсиях и подушка успокаивалась на его лице, сентиментальный зритель испытывал катарсическую муку. Герой отмучился. А помните ещё при Советах шёл у нас американский фильм «Освобождение Л. Б. Джонса», там тот же лейтмотив: отмучился, в этом и освобождение. Джонса убили, он был цветным. Если герой погибает, его возвышают по чести, бывает, причисляют к святым. В российской истории подобных примеров тьма. Хлебников обобщал: «Когда умирают люди, поют песни».

По титульной и культурной столицам России продолжается шествие интернетовского бестселлера «Космополис архаики». Бытующая ныне в словесном обиходе лексика мало подходит к характеристике этой книги, в принципе с нею не соотносится. Какой уж бестселлер. Некая дивно-античная «Песнь песней». То, что «Космополис архаики» зарифмован, вряд ли должно вводить в заблуждение. Это есть проза, эпика, поскольку даже совершенные стихотворные памятники мировой литературы частью критики считались ущербными. Поэтика - вещь тонкая, как лезвие двуострой бритвы, поэт не может претендовать на холодный приговор эпохе, он слишком тонок и лиричен, читай - слаб. «Космополис архаики» есть эпитафический приговор времени, сделанный без сантиментов, честно, поэтому он и страшен. Не в том дело, что эпоха мелка, типажи убоги, немного солнца в ледяной воде, Брамса не любят и реквием его немецкий, герои вздуты на манер цыганских лошадей. А в том, что предательство цветёт махровым ядом-колором, предают все и всех, ужасающее воздействие книги обусловлено её техническим формальным совершенством. По крайней мере в русской поэзии аналогов нет, автору удалось избежать ловушек, в которые попали все без исключения (по роковому гамбургскому счёту Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Нарбут, Ходасевич), менее иных Пушкин, спасала природно- интуитивная гениальность. Его сравнивают с Тарковским и Шнитке, большой художник всегда притягивает тени великих конфигурантов.

Андрей Тарковский в «Сталкере» ловушки пытался унифицировать, автор «Космополиса архаики» так и вообще воздвиг одну гигантскую мраморную ловушку, в неё нельзя не угодить. А кто угодил, изменился, прежним не останется. Библейская сила книги в немыслимом сочетании совершенной формы (сам текст, новый лексический словарь, сложнейшая система построения, внедрённая внутрь реквиемная музыкальность, нарочитая архаика во всём и т. д., и т. д.) и тяжелейшего содержания, что ни фраза - цитата, аллегория, реминисценция, метафора смерти.

Создатель готической саги, музыкант с абсолютным слухом, обходится без Вергилия, он свободно посещает эпохи, одну за другой, оставляя на пиршественных столах млечноледяные свечные огарки. Он любит веселье, изысканные празднества, пиры, но нигде не может застичь их в идиллическом устроении. Идёт дальше, когда идти некуда - ставит алмазную пылающую точку. Прощайте. Ибо не слышали речи, мистической аскезы не приняли, но теперь Слово с вами навечно. Пиры в Тартаре ли, Аиде, Эдемских садах, на земле вечно будут ждать его участия: даждь нам пурпурный хлеб.

Соломон ВОЛКОВ

 

Яков Есепкин

ЦАРЕВНЫ

Здесь венчало нас горе одно,

Провожали туда не со злобы.

Дщери царские где же -- давно

Полегли во отверстые гробы.

Посмотри, налетели и в сны

Голубицы горящей чредою.

Очи спящих красавиц темны,

Исслезилися мертвой водою.

Тот пречерный пожар не впервой

Очеса превращает в уголи.

Даст ответ ли Андрей неживой,

Расписавший нам кровию столи?

Не достали до звезд и столбов

Не ожгли, отлюбив похоронниц,

С белоснежных пергаментных лбов

Смерть глядит в крестовины оконниц.

Станем зраки слезами студить,

Где одни голошенья напевны,

Где и выйдут навек проводить

Всех успенные эти царевны.

 

ЕСЕПКИН. ПЕСНЬ О НИБЕЛУНГАХ

Шумит первопрестольная Москва, безумствует, витийствуя и немолчно расточая флюиды своего безумия. Что останется от нашего удивительного времени? Цивилизационные реалии, а розы духовности? Почивают они в бозе, в малахитовых шкатулках томятся и вянут, глубоким смертным сном почивает Духовность, ангели небесные Господние ее не разбудят и трубы Иерихона. Какой Овидий сложит метаморфозы, переведет их с мертвой латыни на доступный и понятный толпе язык, нет сегодня такового. Светел великий пиит, слишком светел, плыть ему с Одиссеем к Лесбосу. А вот фигура посумрачнее возникла из хаоса неясного строительства башен коринфских, чумовой архитектуры, юдолей пития и разврата.

Готическая сага «Космополис архаики» распространяется по Москве столь стремительно, что сейчас о ней не рискуют дурно высказываться известные публичные фанфароны, в том числе рублевские конформисты. Садовое кольцо обратилось в пламенный круг чтения, высокая мода на архаику тиражируется в элитарной среде. Экзистенциальный пафос явления эстетического феномена, пожалуй, имеет психологическую основу. Архетипажность общества у нас достаточно линейна, отсюда вывод: культовую персоналию нельзя уничтожить, пока толпы витийствующие ее прославляют, либо, по крайней мере, пока не предали ее забвению. Очевидно, Есепкина легче было не заметить, нежели утилизировать «имя России» впоследствии со всей пафосностью апологов жертвоприносительства. Костер давно разожжен в горячих головах русских литераторов - рестораторов, не чаявших увидеть на веку мгновенное мессианское возвышение собрата по перу, невыносимое в рамках цеховой кастовости. Как перенесть чужую славу? Сложно. Некий св. Патрик пришел, уничтожил змей наружных и подземных, увидел и победил. Он вроде с Гекатой знается, завтракал с Генрихом Четвертым и еще Бог знает с кем. Говорят, может повторить за Воландом: это выдумки досужие, они все переврали (евангелисты, а то и пигмеи современной словесности).

Почему так? Его заметила толпа, но он-то в толпе и не был никогда, возможно, жалкий, жалкий нищеброд-калика ибо кто видел нового покорителя Москвы сиречь ее кровителя? Да никто и не видел, видеть не мог. Разве сам святой Георгий. Человек, написавший «Космополис архаики» вряд ли встретится с Липскеровым и Щербиной в метро, тем паче с учетом написанной им ранее «Готики в подземке». Есепкин мгновенно стал знаковой фигурой только благодаря эффекту «сарафанного радио», из Интернета его сага выпорхнула, как набоковская мертвая бабочка. И оказалась живее живых, смотрите, странный гигантский махаон летает, лепир чудо как великолепен. Произведение античного золотого чекана вряд ли годится для современности, кто же спорит, тем фееричнее его триумф в Москве. Мелькнут два – три десятилетия, от нынешних успешных литамаркордовцев не будет следа, они все в материальном мире и, надо сказать за Солженицыным, обустроились в нем на диво. Однако, увы, ценности в ипостаси жрецов искусства и избранников муз не представляют.

С «Космополисом архаики» история иная, не по Радзинскому, уж если суждено Аполлону фолиант сей осветить факельным пламенем, дабы толпы узрели, так теперь его куда и запрятать, больших усилий требует подобное культурно–массовое мероприятие. Мир параллельный спит и видит сны, рождающие чудовищ, Чума, Царица Чума на их домы. Итак, московской и российской элитам приходится, скрепя бесчувственное сердце, мириться с экзистенциальной усмешкой философической Фортуны. Благо, материальным разделом не обязательно обременять себя и близких, а слава – что значит она в мире торжествования Ада, мыслимых и невообразимых пороков. Как заметил Гамлет, вкруг предательство и обман, так что проглотит, проглотит новый Вавилон как-нибудь в розовых сумерках и сей неформат. Ото сна разума много чудищ в столице, где любая задача решаема при условии материализации и фетишизации идеи. Вот в чем коварность метафизики вавилонской земельки, здесь любовь и коварство – одно. Меж тем «Космополис архаики» уже нельзя не брать в расчет даже бездушным нашим глухарям и павлинам (народ полюбил). Грозного мало любили, опять некая странность Истории, к тому же сам автор новейшего путешествия по загробному миру представляется любителем празднеств и пиров (что Коринф), а его мистический профиль в башне из слоновой кости повыше верхотур вавилонских посверкивает в темном огне Звезды Вифлеема. Волхвы, волхвы, речете ль правду москвичам, кто явлен им, кто надежду обещает и сам во Слове преображается, горит?

Кама ВЕЛИНСКАЯ

 

Яков Есепкин

ПУРПУРНЫЙ ДОЖДЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ

Жертвоприношение-1

Декабрь вначале, дождь с утра

Напомнил о вчерашней смерти

Кустов, их ровного костра

Тянулись очертанья к тверди.

Блаженной осени исцвет

Гранить и алчут богомолы,

Еще таят сарматский свет

Дарохранительные молы.

Се -- гиацинтовый Рамзес,

Хурма аттического съема

Висит под пологом небес

В свече китайского синдрома.

Давай фиолы освятим

Никчемной шелковою кровью,

Одно соцветники златим,

Одною живы и любовью.

Меня искали ангелки,

Но до креста не долетели,

Мы были в мире высоки,

Благих спасать еще хотели.

Ах, страшен Аустерлиц, уз

Бежать скорее, днесь возможно

В персти эдемской мертвых муз

Серебром пудрить осторожно.

Смотри, винтовие несут

Нам божевольные юниды,

В цетрарах ангелов пасут

С шелковой плетью злые иды.

Певцов боялись век, сюда

И свечи, кровью обвитые,

Не внесть, кадит сирень-Звезда,

Мы видим соны золотые.

Дешевым Сирии вино

Зачем и сделали торговки,

Яд изольет веретено,

Травить нас будут четверговки.

Господь у Храмовой горы

Теперь невинных ли дождется,

Во розах морные дары,

Сие урочество блюдется.

Не позолотца, а зола

На лаврах, и пред этой новью

В разводах бурых зеркала

Освещены одной любовью.

К ним из остудной темноты

Мы вышли. Дождь... Конец недели…

Смотри! Ужель не помнишь ты --

Они вчера еще горели!

 

[SIZE=12pt]Что знает Ассанж о блокАде Есепкина[/SIZE]

Сожаление Борхеса о сладости мороженого, недоеденного на Земле, вероятно, у российской элиты вызывает разве сытую усмешку. Глянем в зеркало пред её собирательным образом – увидим Гаргантюа и Пантагрюэля в советских маскарадных костюмах от Юдашкина. Сегодня элита решает сверхзадачу, заключается она в простом действии: продемонстрировать неосведомлённость, незнание. Незнание чего? Самого факта появления «Космополиса архаики». Чуда-то мы ожидали, но оказались к нему не готовы. Ныне сладок пир, а горечь отложим на грядущее, для потомков. Тяжесть ли, горечь «Космополиса архаики» подвигли в первую очередь гуманитарный авангард надеть маску безгрешного простака? Не столь и важно. Причин избыточное количество. Книга Есепкина для элит едва не эсхатологична, поскольку ставит огненный крест на советском и постсоветском протоглянце, гламуре ( и это в лучшем случае).

Страсти по архаическому писанию бушуют в Интернете, а в реалии, на поверхности не видно лёгкой ряби. Похоже, в «Прогулках с Есепкиным» Виктория Искренко перспективно угадала сущностную коллизию, фабулу комедии в лицах, как раз и именно за эсхатологичность во всех смыслах «Космополис архаики» спешно замуровали мраморной крошкой, сверху бросили пару чёрных роз. Каждый волен действие понимать по-своему, в целом вывод однозначен, такое величие России не показано. Ибо не готова. Парадоксально, в оценках состояния современного общества сходятся антиподы, те же ультракультурный Проханов и ( не улыбайтесь) А. Троицкий равно правы, по сути интеллектуальной России нечего предъявить миру. Гениальные индивидуумы никуда не делись, они вечные космополиты. Наблюдается сюрреалистическая картина: русская литература действительно обрела мировую вершину, а её как бы не замечают, за семью холмами не видят Джомолунгму в присном славянском снеге. Такое ущербное зрение, видение имеет корневую основу. СССР литературу, в более неадекватной форме, нежели иные искусства, загубил, кому Слово ныне судить, кто судьи? Кстати, ещё парадокс по крайней мере для издателей, мессир и королева (Кремль и Дума ) в восхищении, кто расторопнее и посмекалистей, кажется, должен был молниеносно выгоду уразуметь, причём выгоду феноменальную. Спят сытые сладким сном с фуршетною ватой в ушах. Нет урочной традиции, некому и спохватиться. Бродский и Кушнер, другие питерцы примерно равны талантами, кто помнит о Кушнере, прочих, из Бродского сделана литературная икона, зане был знаменит, а, говоря объективно, несколько раз смог перешагнуть меловую грань, вынести слово к небесному. Но у Бродского своя трагедия, его мёртвой хваткой держала советскость. Все эти неточные рифмы, аритмия (ритмика и арифмичность) изувечили гения. Бродский не главный мученик. Гениальный Вениамин Блаженный под ужасающими рифмами сражённым пал при жизни (этого великого гения кто помнит?). Рифмовник «Космополиса архаики» абсолютен, десятка два-три примеров рифмования звонких и глухих согласных найти можно, для тысячи страниц -- сие мелочь, с ритмикой примерно то же. Советская элита, новые поколения взяли за эталон Серебряный век, что лучше чапаевской пустоты, но в суете затоптали канон. Итогом стали современная литературная эрзационность, квазиискусство. Нельзя мнить себя поэтом, забыв минувшее, банально не зная рифмы. Потом уж возникли «Чапаев и пустота», непрофессиональные безалаберные шестидесятники, вовсе потешные беллетристы. Сейчас знамя есть, нести его некому.

Между тем сложно вообразить, как гениально одарённого творца в состоянии обмануть сиюминутная рудиментарность, пыль, изящное напыление (Бродский говорил о четвёрке великих из двадцатого века, а те себя удушили двойными петлями, в первую очередь – Цветаева и Пастернак, во вторую – Мандельштам и Ахматова). О советских голых грандах лучше молчать. Вообще многие по историческим меркам совершили очевидные просчёты, ошибались, тем самым губя даже относительную эталонность. Пушкину, Чаадаеву, далее Анненскому, Гумилёву, позднее Андрею Тарковскому, Бродскому не следовало во здравие жадной бумаги писать лишнее, выжимать его из души. Быть может, ошибся и сам Делакруа, ошиблись жестоко сотни, тысячи мемуаристов, дневниковых мотыльков. Ибо сгорели в лукавом огне. Есепкин, по крайней мере нигде нет ничего, кроме сакрального текста, забил-таки себе рот хоть глиной. И история не всегда исправляет лицедейство коварных глупцов. Рядом с Шагалом, Сутиным были великие (где они), вокруг и около Дягилева сотни вились, нет их имён во льду сердец. Нам всегда малого достаёт, это губительно для этносов, спасительно для слабых индивидуумов, каждый лишь мотылёк, постигать мир искусства некогда, не хватает времени жизни. Оттого рельефнее, поразительнее образцы эталонности, когда успел творец возникнуть, зафиксироваться – неясно. Мандельштам спрашивал Одоевцеву об аонидах, та не отвечала (не знала), вот и капля, океан содержащая, отражающая, внутри предмета искусства космос, хаосная мгла, давайте чтить хотя б внешнюю звёздность, канонику, её не знающие не стоят внимания. Неразумение Слова извинительно актёрскому братству, имитирующему к нему любовь и озвучивающему всегда славное, мёртвое (минувшее Плюшкина), ценителям искусства подобная реанимационность, сублимация речевой аутентики классической гениальности должна претить.

Анатолий КРАУЗЕ

 

Обращение

автора «Космополиса архаики»

к Владимиру Путину

Уважаемый Владимир Владимирович!

История даёт нам парадоксальное знание и учит не удивляться парадоксам, эпохи и времена такое знание подтверждают эмпирической эталонностью. Художественный мир порою в гротескной форме копирует исторические парадигмы. Это особенный, в значительной степени аутентичный мир, имеющий свой метафизический купированный Космос. Объективно, формалистически он противится кажущейся внешней агрессивной инородности. Таким образом решаются прикладные задачи, вытеснение и отторжение

и н о г о сублимирует зеркальный эффект, возникает перевёрнутая пирамида, делающаяся основанием упадка. Современная литература переживает упадок, который детерминирован объективными и субъективными факторами. Каноническая традиция у нас не была огранена и завершена, сложнейший процесс огранки прервал Октябрьский переворот. Далее развитие искусства, как частности литературы, обрело стагнационные формы, его пантеон и славу составили протестующие одиночки. Художественная пассионарность космополитична, зачастую величие русского искусства идентифицировалось Западом, где и совершалось его предстояние. В Россию возвращались только зеркальные копии, исторические её клеветники могли в очередной раз варьировать и праздновать верную по сути постулативность: нет пророка в своём Отечестве. Известно, кто любить умеет только мёртвых. В СССР власти предержащие обслуживались деятелями культуры, эрзационное искусство стало нормой, перманентная астенизация творческого потенциала обусловила перспективу и определила угол падения. Кризисность времени опасно увеличивает деградационную степень, экстраполируется на процессуальные тенденции, их усугубляет. С высокой долею вероятности временные катаклизмы послужили индульгенцией для квазиискусства, камерный сегментарный процесс затмила общая перспективность. «Космополис архаики» может помочь Отечеству словом, духовным побуждением, в Интернете доступ к книге затруднителен, читателям сложно её найти, многие довольствуются лишь слухами. «Космополис архаики» не издан. По-прежнему полагаю, что первоначально книга должна быть опубликована в России. В Интернете «Космополис архаики» собрал миллионную читательскую аудиторию, не могу пренебречь своей обязанностью, книге следует быть у читателя. Духовный хлеб есть воздух, лёгкое дыхание исцеляет. Я не хочу повторения истории с «Доктором Живаго» и «Архипелагом ГУЛАГ», тиражирования жёлтых страниц летописи российского искусства, когда Родина-мачеха (и элита) лакейски приветствуют мёртвых сыновей и гордятся их славой, прижизненной либо посмертной. Если «Космополис архаики» некому прочесть в нынешней близкой к маргинальной издательской среде, явите во этой печальной данности единоучительский пример.

Яков ЕСЕПКИН

«Life journal», 2012

 

Яков Есепкин

***

Слезами изольется мор-трава,

Пойдем сердечки чермные сбивать,

Пустые заломивши рукава,

Ко Господу их станем воздевать.

И что по убиенным голосить,

Вдоль крестного пути лежат оне,

Хотят живой водицы испросить,

Залити жажду чадную в огне.

Но, Господи, залить ее нельзя,

Неможно человеков обмануть,

И где ж та наднебесная стезя,

С которой мертвых чад не повернуть.

Влачимся мы, изморно колеся,

Собак оголодавшихся жалчей,

Чрез скудные призорники неся

Беззвездие сиротское лучей.

И встретятся нам ангелы в пути –

Горящие терничные столпы,

И чадам, невоскресшим во плоти,

Омоют преточащие стопы.

[attachmentid=28535]

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

ВИНТАЖНЫЙ ПЕТЕРГОФ

За время торжества советского литературного миссионерства читатель приобрел стойкий иммунитет к духовному подлинному слову. Помню, в Публичке приходилось стоять в интеллектуальной очереди за тем же Анненским, единственное издание 50-х постоянно было на руках. Пришли иные времена. Красная вечная строка из художественных раритетов нашей «прекрасной эпохи» теперь не тризнится, вот она - бери, изучай, сравнивай. Колонтитулы книжных изданий вынуждают порою читателей с советским стажем прищуриваться, как бы вопрошая: это реальность, не сон ли?

И даже в этом цветении книжных красок и полутонов я был несказанно поражен интернетовским изданием удивительной книги «Космополис архаики». Если это готика, как заявлено автором, то лучше такая готика, чем иные розовые муары, шифрующие воздушные пустоты. Друг, старинный ценитель антикварных книжных раритетов, показал мне сайт, на котором книга и размещена. Честно говоря, привык читать фолианты в стандартном печатном типаже, однако чтение «Космополиса архаики» столь захватило, что перестал как-то замечать неудобства. Что говорить, книга поразительная. Я люблю поэзию Серебряного века, а здесь она в концентрированной форме преломлена. Мандельштамовская серебристая мышь в углу шуршит, летает готическая пурпурная моль, вообще странный мир создан, странный и реальный одновременно - настолько, насколько реальным может быть литературный космополис.

Замечу, книга удивительно театральна, даже кинематографична. Мне почему-то вспоминается Бергман, хотя, я читал, автора сравнивают с Тарковским. Впрочем, эти режиссеры близки по духу, характерно - одних актеров снимали. А в «Космополисе» более всего поражают картины неземного свойства, описание фантастических реалий. Явно видны творческие реминисценции и аллюзии из Пушкина. Автор, порю внешне «порицая» Александра Сергеевича за легковесность, чувствуется, восхищается им и возводит свой готический замок на поэтическом фундаменте с пушкинским орнаментом. Непостижимым образом в книге сочетаются традиции Золотого и Серебряного веков русской поэзии и современная стилистика, напоминающая рисунком кинематографическую строфику. И здесь же - адские и райские неземные пейзажи, напыщенные фавны, цесарки эдемские, все это в порталах серебряной готики.

Уводит, уводит нас поэт в иные области. «Космополис архаики» не с чем сравнить в современной литературе, да и в несовременной он, скорее, походит на дивным образом сохраненный раритет неизвестных времен.



Рем АЛЕКСАНДРОВИЧ- БУАРЖЕ

 

Яков Есепкин

Камерная музыка. Фуги

Кто к небу кубки славы поднимал,

Повержен, твердь усеяли шеломы,

И латы лишь воитель не снимал,

Срастивший снегом наши переломы.

Печальна ль участь мертвых вояров,

Благих любимцев неба молодого,

Успенных ныне, бязевый покров

С себя еще не снявших, от второго

Пришествия свободных и вполне

Владеющих и памятью, и зреньем,

Державной воли пленников, зане

Рекрутами их видели, смиреньем

Довольные честным, временщики

У власти, а молчащие витии

Обман благословили и полки

Леглись, смертозовущие литии

Давно звучали в царствиях теней,

Живых и мертвых львов теперь забыли,

Чреды их ангелами вдоль огней

Понтонных нощно выведены были

В парафии святые, елико

Не имут сраму чести и таланта

Невольники мертвые, велико

Труждание их даже для атланта,

Готового небесности держать,

Смущая тьмы пигмеев немородных,

Хотя со львами вместе ублажать

Не стал и он бы слух жалкоугодных

Друзей коварных правящих семейств,

Царских фамилий спутников лукавых,

Властей всепредержащих, фарисейств

Затронных охранителей неправых,

О них лишь потому упомянуть

Пришлось, что были парии воспеты

Сие, могли при случае блеснуть

Известностью семейства, а поэты

Времен своих, вхождение во власть

Иль связи с ней считавшие за марку

Избранничества, пели им восласть

Пустые дифирамбы и подарку

Такому были обе стороны

И рады, и премного благодарны,

Одни таили мерзости вины,

Другие оставались небездарны,

А тождество подобное всегда

В истории находит примененье,

Не стоит, впрочем, нашего труда

И времени прозрачное сомненье

Готовность благородно разрешить,

Иные, те ли правы ли, не правы,

Не нам теперь суды еще вершить,

А здесь опять найдутся костоправы,

Какие ложи вправят остия,

Костыль ей экстатический подставят,

Иди себе и вижди, а семья

Помазанная, если не избавят

Ее от злолукавых этих свор

Урок и обстоятельства, до гроба

Крест связей тех и будет несть, в фавор

Чертей вводя, чарующая злоба

Их может главы царские вскружить,

Безумье выдать за пассионарность,

И как оборотней сиих изжить

Не ведает порою ни бездарность,

Ни истины оправдывавший жрец,

Ни вечности заложник посвященный

И с милостию царскою борец,

И знанием напрасным удрученный

Философ, чья утешная рука

Бумажные турецкие гамбиты

Легко тасует, царства и века

Мешая меж собой, одною квиты

Ошибкою оне, пугать ли им

Хоть легкостью такой необычайной

Царских сирен, о том не говорим,

Сказать еще, по прихоти случайной,

А, может, по умыслу, но иных

И более достойных вспоминаний

Извечных парвеню и неземных

Скитальцев, и творителей стенаний,

Кошмарных восстенаний мастериц

(Держать их на заметке нужно вечно),

В свиней, черных изменою цариц,

Спокойно обращавших, бесконечно

Сих париев не будем исчислять,

Но скажем, их в истории и теней

Скользящих не осталось, выселять,

Гляди, из рая некого, от сеней

Шафрановых и терпкостью своей

Лишь с винами бургундскими сравнимых,

Лиется, Марсий, свежесть и, ей-ей,

Еще псаломов, Господом ревнимых,

Мы сложим звуки дивные, в одну

Визитницу прелестно их составим,

Камены зря несносную цену

Побить стремились, буде не убавим

Теперь ее, одне лишь небеса

Внимать способны будут псалмопенье,

Еще мертвые наши голоса

Услышит не подвальное склепенье,

А небо, хорошо иль ничего

О мертвых и нагих, и об убитых

И ведемами проклятых, того,

Что зреть далось в терниями совитых

Червовых кущах нам, не перенесть

Вчерашним и грядущим небоборцам,

Варварские музеи аще есть

На свете этом, резвым стихотворцам

Туда спешить быстрее нужно, там,

Быть может, хоронители блажные

Лелеют кисти наши и к щитам

Тяжелым крепят бирки именные,

И в сребро недокрошенных костей

Глядятся, как черемы во зерцала,

Гербовники временных повестей

Листают, наша кровь им премерцала

Единожды оттуда, блядей тще ль

Сейчас терзает цвет ее укосный,

В крысиную оне хотятся щель

Завлечь бесценный светоч небоносный.

Восчаяли мы верою святой

Смертельное вино сиих разбавить,

За то и рассчитаемся тщетой,

Ошибку эту, Боже, не исправить.

Приидет Демиург ли ко Отцу,

Велит ли Тот оспаривать глумленье,

Мы ж сетовать не будем, по венцу

Всяк имеет, вот наше искупленье.

Блаженствуют во лжи временщики,

На балованье отданы свободы,

Ко жертвенникам клонит кто штыки --

На смерть одну слагающие оды.

Расплатятся еще за срам потех,

Нет роз в гробах, не было и любови,

Пускай виждят Колон, он полон тех

Розариев, горевших вместо крови.

 

МУЗЫКА СМЕРТИ

История допускает порою необъяснимые парадоксы, разумеется, если не считать парадоксальным само существование человека. Здесь одним из реалистов выступил Зигмунд Фрейд, оставивший в работе «Моисей и единобожие» резюмирующую строчку «само появление человека является случайным» (цитируем по памяти). А был он поэт и философ, как Ницше, к этому и шёл полевою дорогой Хайдеггера. Чего стоят одни психоаналитические этюды: «Достоевский и отцеубийство» и т. д. Кстати, его ученики Адлер, Юнг, другие последователи пытались подавить в себе скрытые художнические комплексы. Любой художник экстраполярен, его уникальность требует жертвенного горения. Кому-то удаётся увернуться от назойливого преследования параллельных муз, иные поддаются слабости и заходят на смежные территории арта. Действительно, кому не хочется повторить подвиги Леонардо? Больная проблема современного искусства тривиально удручающа: некому зайти в запретную зону и позднее дать интервью агентству RAI, личностей нет, да и сталкеры куда-то подевались. Друзья, это невзирая на цветение вечной весны, архивные запасники с алмазами и венцами.

Похоже, элитарный российский читатель разуверился в сочинителях и уже не ждёт от литературной жизни ничего. Напрасно ведь. Имеющий уши услышит, даже зрение не нужно. Интернет одарил нас по-царски, берите возалкавшие, радуйтесь воскресному слову. Мировая паутина стала приютом для книги века готического «Космополиса архаики». Трудно поверить, что в наше время возможно такого рода зиждительство. Но это реальность, старик Фрейд подтвердил бы, вкупе со всеми эпохальными мистиками.

Мы ничего не можем сказать об авторе, мы его хотя заочно можем приветственно встретить. В нашем случае речь идёт не просто о несоразмерном времени произведении, а об уникальном явлении в литературе. Дело совсем даже не в готическом новаторстве, сколь странно это ни звучит. «Космополис архаики» провокационно музыкален. Смотрите, первая часть его «Мелос», завершение – поэма-опера «В ожидании Пирра». Внутри также сплошная музыка, все архаические этюды, опусы, фрагменты изумительным образом алгебраически выстроены, художник словно говорит - поверяйте гармонию. Возьмём смелость сравнить «Космополис архаики» с гигантской барочной оперой, она предполагает исполнителей с неземными голосами. В «Космополисе» сплошь ангелы, сплошь ад и рай, горящие фавны и голубки, сии создают благозвучащий фон, душу рвут солирующие голоса.

Трагедия ли, мистерия по-гамсуновски настолько великолепна и катарсична, что доверь автор её исполнение не «Виртуозам Эдема», а Спивакову, прочим земным виртуозным комильфо, его не так бы поняли небесные кровители. Создателя русской музыкальной одиссеи сравнивают со Шнитке, вспоминают его знакомство с Арс. Тарковским, говорят о метафизической схожести с Андреем Тарковским. Гордость художественной России упомянутые имена, а новое имя обнародовано мистически урочно, возвысить дух народный над упадничеством эпохи дано разве жертвенному герою.



Милена ЦЕДРИК

 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Четыреста двадцатый опус

Подвенечные платья кроты

Сотаили для моли в комодах,

Цахес зол, а пурпурные рты

Шелкопрядов толкуют о модах.

Се камелии, нежат они

Дам бальзаковских лет и служанок,

Тайно Эстер манили огни

К юной Кэри от вей парижанок.

Источись, вековая тоска,

Нас оплакали суе теноры,

Падшей оперы столь высока

И лиются под ней фа миноры.

.

Четыреста двадцать первый опус

Тайной вечери бледных детей

Берегут фарисеи теченье,

Вьются локоны близу ногтей,

Свечки смерти вершат обрученье.

Орлеанскую деву любить

Розокудрым вольготно амурам,

Разве детки венечных убить

И могли насмех угличским курам.

Бьют начиние, трюфли едят,

Пьют не чокаясь фата-морганы,

И кровавые тени следят

В царских операх Юзы и Ханы.

 

Человеку и без травы хорошо

прекрасные стихи, но непонятные.

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

По всей вероятности, мы стали современниками чудесного явления, великого Божественного, обретаемого во Слове. Опубликованный в Интернете «Космополис архаики» за считанные дни завладел умами просвещённой элиты. Сегодня можно говорить о мистической звезде этой невероятной книги. Существует ли она лишь в виртуальном космосе Инета? Своею готическою мощью «Космополис» рушит песочные замки современной словесности. Пока в недоумении молчит писательский официоз, книга никому неизвестного автора делается народным апокрифом. Техническое совершенство эпопеи потусторонней жизни не просто восхищает- слепит. Разве тени Мэтьюрина, Гоголя, иных великих мистиков могли бы с весёлостью поучаствовать в пире готического минимализма, в замковом либо соборном торжествовании. Примечательно, «Космополис архаики» явился пред очами изумлённой аудитории в светлое время пасхалий. Рискнём предположить, сей вселенского масштаба «лирический эпос» в горящей своей сердцевине содержит глобалистику мирового предательства. Тема измены и отрицания возмездия, убийства и пиршества на костях жертв, мгновенного возвышения палачей и девятикругового адского их вращения в вечности читается как добиблейская антика. К нам пришёл Демиург и что мы скажем Ему?



Анатолий БАХТИН