ЯКОВ ЕСЕПКИН | страница 19

не равняй убого с великим

 

Музейная энциклика

Совершая свое эпохальное путешествие из Содома в Коринф (как писал один из интернетовских авторов), сочинитель «Космополиса архаики» никак не дублировал Радищева и Пушкина.. Его, Есепкина, скитания и хождения куда мрачнее и безысходнее, ни о камер-юнкерстве, ни о пажеском розовом инфантилизме речи нет и быть не может. Картины, взору читателей открывающиеся, действительно страшны и потрясают воображение. «Над пропастью во ржи» переписали и создатель одного романа судится с эпигоном. В истории мировой литературы мало случаев молчания великих мастеров после определенного возвышения над толпой. Как правило, так называемые авторы одной книги («Клошмерль», те же «Кипарисовый ларец», «Божественная комедия» и т. д.) всё-таки грешили, пописывали хоть в стол, а хоть и для вящей услады читательской аудитории и успокоительства собственного эго.

Есепкин явил иной пример, создал готическую сагу «Космополис архаики» - все, дале – тишина. Зато смысловое, образное, метафорическое наполнение Книги века, ее лексическая невообразимость, художественное воплощение идеи доведены до совершенства. Уже сейчас требник разбирается на цитаты, а есепкинские псалмы соперничают с каноном Библии. Кто этот художник-созерцатель, каким чудом уберегся он от тех сил, о которых, в частности, слагал поэтический эпос? И теперь, после триумфа в Москве и Питере, сам автор остается загадкой. Номинальных писателей в России десятки тысяч, есть среди них прекрасные таланты, достойные имена, но с «Космополисом» сопоставить нечего. Если фрагменты о Рае и Чистилище у Есепкина при всем литературном величии полисов (строгого разграничения, как у Данте Алигьери, в «Космополисе архаики» нет, в полисах «Мелос», «Пурпур» и «Потир» более сюжетов и описания Рая, Чистилища-Чистеца, так у автора, в «Крови», «Царствиях» доминируют Ад, Аид, Тартар, Тартария сиречь Россия, а уж «Псалмы» вобрали немыслимую по концентрации сублимированную энергию Смерти, Небытия) возможно читать в общем без фундаментальной лексико-логической подготовленности, его описание «Картен» Ада неподготовленному читателю лучше отложить в сторону, хотя бы на время. Похоже, Есепкину удалось художественно детализировать самою сущность зарождения и распространения мирового Зла. Вот ведь еще вопрос: отчего народы, миссионерствующие герои и рыцари не спасались, не уворачивались от мечей и кубков с ядом Гекат и Цирцей, становились жертвами безотносительно истинности такого пути и такой плахи в конце дороги для каждого индивидуально? Есепкин поясняет: упасение невозможно, ибо инферна повсюду и, когда вы возжелаете спастись, мысль (т. к. материальна) мгновенно будет прочитана палачествующей армадой, грянет превентивное возмездие. Как Блок не прикрывал себя «Розой и Крестом», прочими художествами, его настигли и казнили, да столь жестоко – во гробе был безобразен. Ему и многим, многим просто не хватило воздуха жизни, прочности бытийной.

Есепкин смог довести тяжелейший литературный слог до эфемерной воздушности, тем покорил высоты, коими грезили предшественники. Начиная от Боратынского, к нему стремились приблизиться самые выдающиеся составители текстов, а не сумели, последним упал Бродский. Русский глагол занемог антикой и погиб. Именно поэтому художнический подвиг Есепкина обретает всемирную значимость, впервые в отечественной литературе, словно в зеркале, отобразилась мировая художественность и себя узнала. За подобную идентификационную героику, разумеется, восследует платить. Автор «Космополиса архаики» заплатил: вместо тронного золота он узрел кровавые вретища и вынужден был ко скитаниям, и был забвен Отчизной. Сквозные надрывные сюжеты мировой литературы выстроились в Саге стройною чередою и, персонифицируясь в Слове, к читателю буквально вопиют, причем (генезис материального) женскими слезными голосами, Федра и Корнелия, Медея и прелестная Мод, чистая Райанон и Патриция – все они ведомы в олимпии Аонидой.



Александр ПЛИТЧЕНКО

 

ПЛАТИНОВОЕ ЗЕРКАЛО

* Пока Андрон Кончаловский сочинял статью «Страх – основа свободы», а Никита Михалков на своем юбилейном вечере в гордом интеллектуальном одиночестве исполнял маргинальный шлягер из репертуара «Любэ» читательская интернет-аудитория «Космополиса архаики» увеличивалась безотносительно доминирования российского масскульта. Культовая неоантичная трагедия покоряет зияющие постсоветские литературные высоты с головокружительной быстротой.

Если снег на вершине, он может превратиться в лавину (тогда Кармадон какой-нибудь пиит легко зарифмует с Армагеддоном). Литературный Эверест – «Космополис архаики» -- заснежен, лёд читательских сердец давно растоплен, ан снег по-прежнему плотно закрывает Джамалунгму, туда практически невозможно добраться, а напудренные издатели не устают смотреться в текущий глянец. Ну и Нарциссы! Хотя, разумеется, брутальное величие не всякому по бедной несоразмерной душе. Что в глянцевых зеркалах за отражения мелькают, с кем современные недоросли двоятся рядышком, не с эриниями ль? Впрочем, для мелкого имеются лужи, звать сюда Алекто не стоит, Блез Паскаль сие живописал. Есепкин, создавший новую литературную Вселенную, вряд ли пожелал бы видеть ещё иные картины, помимо бессмертных сумрачных мегахолстов. Его ждут другие зеркала, благо Замок «Архаики» более реален и велик, нежели бесчисленные альтернативные ландшафтные миражи и урбанистические химеры. Архаистика Есепкина действительно навсегда, кто книгу прочёл, начал читать и даже почитывать бегло, её не обменяет в Интернет-библиотеке, золотом не разбрасываются. Наши невежды, в издательских домах прозябающие, тщетно тризнят великосветскостью, манерничают, а то кривляются перед иерархическими зеркальницами.

«Чума на домы их», -- изрёк один из спутников автора «Космополиса архаики», путешествующего по адским областям. Есепкин подметил, между прочим, нечисти, процветающей на Земле, совсем необязательно не отражаться, зеркала вполне её и отразят, это будет мираж, но вокруг всё обман, «чего гнилой уж кровушкой плескать?» Маскирующийся присно различим, заметен, хотя сам того не ощущает, вспомним о платье голого короля. Гениальный писатель не мог сего, да и всего вообще не предусмотреть, пророк предвидит. «Псалмы» в полном объёме из пророчеств, частию более конкретных, чем центурии. Нострадамус шифровал, Есепкин взлетел над фактурикой и простейшим языком объяснил десятки, быть может, сотни загадок, мучивших человеческое общество веками, его гипотезы фантасмагоричны и верны одновременно. Феномен «Космополиса архаики» в сочетании сенсационного логоса и надмирного слога. Доесепкинская поэзия страдала немощью структурной, многие гении не удосуживались изложить мысль, пусть банальную, в каноне, здесь все – примеры блуждающего косноязычия («а ты красуйся, ты гори…», культовый Анненский несовершенен до слёз, Пушкин, помаячивший в тумане легкодумия, совратил буквально каждого грядущего рифмотерпца, начиная от инфантильного Лермонтова, мнимой воздушностью, ложной каноникой, распространившейся из Франции, и т. д.). «Космополис архаики» впервые дал России поэтический художественный эталон. Книгу возможно рассматривать, изучать под микроскопом: количество изъянов на уровне компьютерной погрешности. Удалите перманент с Мраморной Маски Шекспира, увидите Есепкина, придайте Бродскому тяжести, брутала Александра Исаевича (лакировщика по Шаламову), узрите Есепкина, вызывайте ломкие тени Мильтона, Элиота, Алигьери, величайших певцов «потустороннего», вновь фигура Есепкина отразится в вечном. Зеркало всегда одно, вечно в нём (pro memory) великие и пребывают.

Марта ЭППЛЕ

 

Яков Есепкин

МОЛЧАНИЕ

Из цикла «Тристии»

I

Был знак ниспослан свыше, и тогда

Всех страждущих и алчущих любови

В небесные собрали города

И отличали их по темной крови.

Попала в Ершалаим неземной

И тень твоя, вознесшись из Сорбонны.

Не долетели ангелы за мной,

Разбились о ростральные колонны.

И вот, смотри, попадали оне,

Как огненные венчики со вишен,

В призорном источилися огне,

Чу, шелест уст проткнутых еле слышен.

Но что всезлатоусты говорят,

О нашем ли успении рыдают,

Ах, туне, туне церкови горят,

Взнесенных здесь убийцы соглядают.

Хотели тихо Господу служить

И кровию Его сребрить потиры,

Но аще боле некому изжить

Демонов, пусть витийствуют Зефиры.

Пускай они летают в темноте,

Алкают нашей крови черноцветной,

Пусть братия и сестры во Христе

Болеют разве немостью ответной.

Почто князь тьмы потщился на блажных,

Шеломы как юродивые снимут,

Всё скажут рты калечные за них,

А сраму эти риторы не имут.

Всяк мученик пристрастный судия,

Нас так оговорить и не решились,

Лишь вытечет сквозь губы кровь сия,

Немые и поймут -- кого лишились.

II

Одну задачу помни, Теодор,

Легка она всегда для исполненья,

Тому, кто бытия урок на вздор

Иллюзий легковесных и сомненья

Пустого не спешил тотчас менять,

Мечтаньями полночными не грезил,

Курениям бесовским смел не внять

С другими вместе, в свете не лебезил

Пред сильными для выгоды любой,

Глупцов учить величию не тщился,

Был честен перед Богом и собой,

У неба молчаливости учился,

Умел измену другов пережить

Достойно, им суетски не ответить,

Опять хотел зиждительно служить,

Стремился боль попрания заметить,

Могу пространно я такой учет

Вести еще на память, чтобы множить

Достоинств, не отнесенных в почет

Архивов наркотических, итожить

Лишь их, читай, достоинств, чинный ряд,

Их перечень и свиток, но довольно

Ко слову упомянутых подряд,

Могущих объяснить краеугольно,

О чем была каренинская речь,

Какую вспомнил важную задачу,

Рассказчика желая уберечь,

Я слог свой непростительно иначу.

Одно прибавить следует к сему

Унылому тиражу, но молчанье

Здесь вряд ли и уместно, потому

Реку: суетной жизни обещанье

Не стоит выдавать за приговор,

Бежать вослед младому Биндеману

К мосту иль на сияющий Фавор

Глядеть с улыбкой праздною, туману

Словесному отдав честную дань,

Водою казнь, славление водою

Мирского велеречья иордань

Летейская ссеребрит и слюдою

Холодною затянет, ничего

Для взора не оставив и, добавлю,

Я знаю это, более того

Я тождество кривое не исправлю.

Засим, бытийный знак не приговор,

Не адская ловушка, но подсказка,

Символ высокий, если разговор

Темнее в сути, музовская связка

Найдет всегда возможность упростить

Частицы речи темной и предлоги,

Мирволя ей, въедино совместить

Возьмемся мы разрозненные слоги,

Одно еще добавив, как печать,

Внимая знаков фатумных обильность,

Нельзя судьбу иллюзией венчать,

Смотря на даровую ювенильность

Из радклифовских замков, у химер

Седых беря софистики уроки,

Свечной эзотеричности пример

Являя в поздневременные сроки.

Когда с тобой останемся тверды,

На панн сладкую ложь не отзовемся,

Быть может, экстатической беды

Избегнем, сиречь тще не надорвемся.

Задача эта благостней иных,

Юродивым юродивых тиранить,

А хватит нам и кадишей земных,

К чему сердца безумствиями ранить.

Терзаются пускай они себе,

Лиют свое искусственные слезы,

На ярмарках тщеславия в гульбе

Лабазникам хмельные дарят грезы,

Их ирис королевский не спасет,

Отметины злословья не сопрячет,

Ритор блажное «а» произнесет --

Мгновенно фря блеющая заплачет.

Жалеть картинных ведем нам порой

Их кукольник велел с чурным куражем,

Перманент сих мизинцем ткни сырой,

Крушня за тем всбелеет макияжем.

 

Реинкарнация образа, или Хазарский словарь для сарматов

Если нужно объяснять, не нужно объяснять. Есть такой трюизм в лексических запасниках великого и могучего. Объяснение бесполезно, слушающий не поймет, а поняв, не воспримет, в итоге некий условный ритор-филантроп явно потеряет. Представьте иное: объяснять возьмется гений - толпе. Распнут, как Иисуса, да еще сатанинские суры «вкрутят» под оправдательную базу. Сложно сегодня интеллектуалам в мире торжества серости и духовного убожества. Вообще человеки не любят миссионеров (любых). И никогда не любили.

Тем более парадоксальной выглядит ситуация вокруг «Космополиса архаики», опубликованного в Интернете и мгновенно шагнувшего в реальный мир. Триумфаторское шествие книги будто по мановению волшебной полочки-тирса покорившей новый Вавилон, первопрестольную столицу, и родную северную Венецию, представляется феноменальным событием в российском культурозависимом социуме. Читатель (и это парадокс нашего времени) опередил литературоведов и собственно литераторов. Быть может, чудесным образом материализовалась мандельштамовская теза: « И меня только равный убьет». Ясно, равного автору «Космополиса архаики» у нас нет, его готическое письмо столь же совершенно, сколь и мистически адаптировано, встроено в художественную систему координат, неведомых досель. В самом деле, неплохо было бы, если б Россия уберегла одного из своих гениальных сыновей, либо попыталась это совершить. Подобное действие может стать охранительным для вымороченной эпохой бытового лавочного мракобесия народной ментальности. Вот пусть сохранившийся духовный потенциал и преумножается, гений всегда готов помочь самоидентифицироваться массе. Однако история учит неверию и уроки ее страшны. За редким исключением духовники поколений истреблялись, раззолачивали и обагряли их палый цвет.

Меж тем обе столицы рукоплещут, количество читателей великолепного фолианта-раритета растет, счет уже идет на многие десятки тысяч. Еще парадокс: книга ведь опубликована в принципе на периферии сети, попробуй отыщи. Находят, и зовут следующих. Ничего похожего у нас не бывало, так за Христом шли ученики, ставшие апостолами. Но готовы ли вкусившие хлеба и вина духовных к священным жертвованиям. Вряд ли. Великое художническое подвижничество автора «Космополиса архаики» никак не оценено Отечеством. Литературные пигмеи продолжают судорожно делить премиальные, молчать и не помнить никакого родства. Улыбнется товарищ Варравы с креста, тут же ворон в око и вонзит клюв. Захотелось в Царствие Божие! А воробышек славянский на гвоздик укажет, вбивайте в Царя Иудейского, зачем гвозди-то прятать и молотки в стране молотобойцев. Их ли традиционалистской пафосностью возвышаются и тешатся современные кормители муз и кормчие утлых квазилитературных суденышек. Почто и ссориться с царями, Александр Сергеевич! Теперь тьмы сокроют всякое предательство, а об одном голгофском тенедарце кто вспомнит. Тщетны ваши упования, предержащие камни для побития и хулы. Молчащие красные волки, блеющие молочные ягнята-несмышленыши делаются историческими клеветниками России, сам великий народ весь не умрет, как духоводитель-мессия. «Космополис архаики», без сомнения, есть литературно-художественная жемчужина, вселенского свечения жемчужная корона. Яко солнце, выходит она из полного затмения, свидетельством этому библейские страсти по Слову, явленному в античной величественности. Ибо вечно, вечно искусство.

Карина ТРУБЕЦКАЯ-ТУРБИНА

 

Яков Есепкин

Виньону

Мы конусы огней соединить

Пытались, но окончились мытарства,

Сквозь тени бледноогненная нить

Сочится за Аид во славу царства.

Иль сочиво днесь Паркам оборвать,

Гранатовую панну отревожить,

Здесь царствие – так станем пировать,

Начиние затравленное множить.

Нам демоны сугатные хлебы

Исщедно напасли, чтоб веселиться

Могли черноизбранники судьбы,

Пока в любого ангел не вселится.

Пеющих востречай, хмельной Аид,

Веди в свое подземное склепенье,

Доколе ж Кателинам аонид

Испытывать ангельское терпенье.

Мы долго премолчали, так вспоем

Сейчас хотя загробные пенаты,

Эмилия с Шарлоттою вдвоем

Пускай нас и влекут сквозь цветь-гранаты.

И ты, скиталец сумрачный Мельмот,

Я тень узнал твою, иль здесь ты плачешь,

Зерцальники в серебряный киот

Кладешь и слезы гнилостные прячешь.

А дале Босх загадочный молчит,

Над масляными красками колдует,

И Майринк глину красную точит,

На голема тлетворностию дует.

Горят весной подсвечные снега

И красят нощно, яко жемчугами,

Тяжелые двойные берега,

Вовек они теперь пребудут с нами.

Терзанья равновечно тяжелы,

Их дарствуя лишь ангелам всесвятым,

Мы высветим все темные углы

Вот этим присным снегом желтоватым.

Простишь ли ты, очнешься -- исполать

Величию, пронесенному мимо.

С улыбкой ледяной воспоминать

О смерти и весной непозволимо.

Потворствовать, возможно, есть один

Расчет, елику ты лгала впервые,

Топи ж в худом вине апрельский сплин,

Спиртовки пусть гранят персты о вые.

И здесь, читатель милый, аонид

Немолчный слыша лепет, их внимая

Благое шелестенье, сам Аид

От верхних коллонад (не поднимая

Сей шелест выше), бастровых венцов,

Червовых вензелей, архитектурных

Излишеств явных, чурных изразцов,

Рельефных неких символов текстурных,

От знаков барельефного письма,

Известного Эжену иль Паоло,

Барочных арок, вязкая тесьма

Каких еще порхающее соло

Орфея, иже с Марсием, иных

Певцов небесноизбранных глушила,

От мрачной верхотуры неземных

Сокрытий, чья визитница страшила

С Аваддоном летящих ангелков,

Без времени, увы, падших со неба

От маковки, унылостью веков

Замеченной (ее любила Геба

Из горних анфилад гостям хмельным

Показывать), от верха до тамбура

Вязничного, с нумером именным

Для грешника любого где канура

Всегда к принятью выклятых теней

Иль прочих, Дантом вспетых и убогих,

И в аднице великих, а за ней

Жалких, готова, впрочем, о немногих

Мы знаем, это кстати, а рассказ

Лишь в тождестве логическому смыслу

Ведя, продолжим, пару беглых фраз

Сказать о нижнем строе, по умыслу

Четы царской, строители должны

Были когда-то мрамор среброкрошный

Пустить фасадом, смертные вины

Вплести вовнутрь, но Йорик скоморошный,

Шут верный их, один из тех чертей,

Какие нам являются порою

С искусами пустыми, областей

Адских жалкососланники, герою

Опасные навряд ли, этот червь

Аиду помешал проект гламурный

Удачно завершить, ждала бы вервь

Отказника (он пыл архитектурный

Бригад мастеровитых умерял

Своею непотребною забавой,

Кривлялся, прекословил, умирал,

Короче, злонизменностью лукавой

Достиг-таки итога, мастера

Фатумные просчеты допустили,

Свела фасад яркая мишура,

А нужные виньеты упустили

Тогда из вида, в аде скоморох,

Напомним, не юродивый блаженный,

Аид ему, как сказочный Горох,

Колпачникам величественным), бренный

Свой путь, однако, сам не завершил

Смеятель, верви мертвым не угроза,

Судьбу векопрестойности решил

Урок банальный, смерти эта проза

Не может ныне грешных волновать,

А Кора долго после уповала

На случай, чтобы вновь обосновать

Соборище, торжественность подвала

И трауры его засим ввести

В орнамент некой дивною лепниной,

Финифтью грузной сжечь и воплести

В наружные, сопрятанные глиной

Червонною фасадные углы,

Сей замысел не знал осуществленья,

Вкруг камор парфюмерные столы

Сейчас расположились, преломленья

Огоней тусклых замков внутрь глядят,

Расцветные стольницы окружают,

Химерники не пьют и не ядят,

Но лавры лицедейские стяжают,

Меллируя терничные главы

Иль губы обводя немые мелом

Карминовым, рассчитанным, увы,

На действие непрочное, уделом

Таким, а экзерсисов меловых,

Таинственных и грозных превращений

О гриме накладном среди мертвых

Учесть нельзя, сподвигнуты учений

Мистических магистры, ворожей

Черемных накопления, а с ними

Их спутников и каморных мужей

Летучие отряды, за сиими,

Обычно управители ночных

Казнений и расправ следят урочно,

Не будем иерархии свечных

Князей лишать секретности, несрочно

Теперь и это знанье, ни к чему

Сейчас и описание адницы,

Традиций бытования к уму

Земному доводить, смотри, червницы

Свое иные ведьмы уж давно

Оставили и тешатся над нами,

Елико до конца не сочтено

Число их и возможности за снами

Дурными нам являться не ясны

Предельно, молвить будем осторожней,

Итак, напомнить время, яко сны

В полон еще не взяли всех, надежней

Поруки нет надмирной, аонид

Немолчный слыша лепет, их внимая

Благое шелестенье, сам Аид,

Рефреном вторю, насквозь пронимая,

Оно, их шелестение и речь,

Какую бедным словом не означить,

Дают опять подсказку мне, сиречь

Пора, читатель трепетный, иначить

Письма виньетный каверник и в строй

Суждений ввесть одну хотя бы тезу,

Яснить какую нечего, порой

Присутствие такое ко обрезу

Обрезы чернокнижные стремит

Единому и Герберт Аврилакский

Быть мог бы солидарен с тем, томит

Нас знание большое, а релакский

Всегда бывает к месту вольный чин,

И быть сему, немолчности приветим

Теченье, средоточие причин,

Молчать велящих, благостно заметим

И, муз подсказку вечную блюдя,

Умолкнем, не сказав и полуслова,

Не сорван перст всевышний со гвоздя,

А речь ли недоимцам часослова,

А речь ли посвященным, иль молчать

Сим стоит благотворно и свободно,

В тезаурисы бойную печать

Подставят ангелы и благородно

Теперь не возалкают, горловых

Довольно течей, патины убудет

Сребристой о свечах, тогда живых

Мельмот ли, чернокниженник забудет.

Нагорные листая словари,

Которые нам кровью слог исправят,

Лишь я мог речь -- иди и посмотри,

Как точку огневую в жизни ставят.

 

Яков Есепкин

Звездный мрамор

Мы вершниками Бога были там,

Где сады желтеносные змеятся,

Погибших выводя к святым постам,

Доднесь на нас века смотреть боятся.

Звездами их проткнули небеса,

Под мертвым дуновением Борея

Мы вняли гробовые голоса,

Червей нешелковичных лицезрея.

Огнистых подводили нам коней,

Гермес тогда заравнивал дорогу,

По конусам немеркнущих огней

Стезя любая жаловала к Богу.

Элизиум пред нами отблистал,

Истаял Апокалипсис в подсвечных

Снегах, но пуст видений пьедестал,

Сервируют столы для оргий млечных.

Враги теперь глумятся, и рыдван

Конь блед влечет, разбиты колесницы,

Истерзаны аравий и нирван

Песками -- не дошли мы до столицы.

Избрали кровь для горнего письма

И слушали лукавые диктовки,

Пока не проточилась хохлома

В нея сквозь вседержавные почтовки.

А было тем наказано предать,

Их ангелы не баловали глиной,

Героям положенна благодать

Иль казнь векоотравленной мелиной.

Равно благодарение хмельным

От крови евхорической уродцам,

Идут алмазы к ранам теменным,

Тще гои нас таили по колодцам.

В садах предвечных мук, где и Господь

Не властен, кто вкушал хурму гнилую

Восценит разве звездную солодь

И нежных песнопений аллилуйю.

Что аз -- побиты присные полки,

Лежат во прахе адские колонны,

Хоругови заплетены в штыки

Армейские, как тройные драконы.

И смерть не покоробит времена,

Пусть празднуют плебеи пораженья,

Мы выжжем пресвятые имена

Золой во тьме последнего сраженья.

Началу положен конец иной,

Овеивало нас великой славой,

А днесь венец готовится земной

С дедовником, возрощенным державой.

Юродным боле нечего вплести

И нечем винолепие разбавить,

Обилуют Господние пути

Ловушками, от коих не избавить.

Мы сумрак бледный видим по ночам

И вежды пепелит огонь знаменный,

И ты не приближайся к сим лучам --

В них все еще пылает сад истленный.

Эдем ему названье иль Тартар

Свое подарит имя вертограду,

А то земные фурии нектар

Из волковских шафранностей в награду

Алчбе своей бесовской захотят

Испить и внове имя обозначить,

Не важно, мертвых боле не прельстят

Желтушки подсаженные, иначить

Сознанье наше нынче не вольны

Ведем остийных сборища немые,

Темнить воображение, темны

Мы сами, трехходовки непрямые

Смешат умы гроссмейстерские, их

Убогостью гоблинской не смущают,

Зови играть еще колпаковских

Сиречных рогоносцев, завещают

Нам небы дать уроки мастерства

Черемницам и гоблинам сподручным,

Доколь когорта чурная жива,

Ее учить соречьям благозвучным,

Премудростям логической игры

Нам должно, наущать сих невозможно,

А ведают пускай свое норы,

Обсиживают их, героев ложно,

Всетщетно не хотят еще свести

В погибель, аще даже и широка

Стезя такая, Господи прости,

Дадим черемам два ли, три урока

И боле их не вспомним, путь иной

Блестит пред нами, патиной миндальной

Совитый, от юдоли неземной

Ведет он выше, в тьме пирамидальной,

Горимой и точащейся легко,

Скрывая цветность яркую парящих

О Боге теремах, но высоко

Горение златое, настоящих

Картин унылых масляный червец

Пока мы не избыли, хороводят

Пусть ангелы и эльфы, тех стервец

И гоблинов сутулых, чьи изводят

Жалкие силуэты бедных муз,

Являя без конца свое финалы

Обманные и ложные, союз

Тщедушия и подлости каналы

Небесные способен перекрыть,

Одесно духовидческих вельможей

Камен избавить, дьявольская прыть

Несносна, а, поди, за желтой рожей

Честных аристократов разгляди,

Труждаются порою аониды

Премного даром, паки впереди

Бегут всегда одне кариатиды,

Атлантов оттесняя, повторим,

Пусть гоблинов с чермницами взирают,

Еще мы с ними рядом, не горим

Возвестно, царичи ли умирают

В чистилищах и адах, туне рай

Печалится, сюда, сюда вернемся,

Вино Его прелием через край

Серебрянососудный, окунемся

В бессмертие, но лепо желти зреть

Сейчас и лепо мертвым веселиться

Со ангелами, эльфами, смотреть

Нам весело и лепо, как вселиться

Хотят в небесность гномы и желтки,

Как черем в перманенте отряжают

Вперед, а те садов бередники

Минуть претщатся, иродов рожают,

А то и славных деток, но мертвых,

Царевичам успенным дарованных,

Куда влечи прекрасных неживых

Стрекоз чудесных, бабочек сорванных

С черева гусеничного, одно

Мы деток, Богом даренных, не бросим,

Им рай преявим светлый и вино

Серебряною кровию оросим,

Хоть с эльфами подружатся, а те

Их к ангелам сведут, а те червницы

Иные осветлят, где о листе,

О плоде всяком рдеются денницы

Эдемские, где чермы из угла

Глядят, но явно желть не переходят,

Останется душа моя светла,

Смотри, огни райские хороводят,

Серебриться велят, превеселясь

Глядеть на черемное искушенье,

Гнилой какой-то пудрой осветлясь,

Толкутся с гоблинами, подношенье

Опять готовят, яблочко свое

Гнилостное румянят, наливают

Отравой, лож пустое остие

Крахмалят, суповницы остывают

Зеленые и яствия точат

Аромат рядом, ждались нас, так будем

Резвиться, пусть успенных заключат

В объятья напоследок, а избудем

И желтность их убогую, и хлеб

Под яблочною цедрою отравный,

Чрез серебро уйдем червное, где б

Не быть еще, убиет нас лишь равный.

 

АНТИКВАРНЫЕ ПИРОВЫЕ ВИФАНИИ

Жизнь человека столь сиюминутна и случайна, что впору следовать совету старика Хэма, чуть подождать – пока не сломают и не убьют. Ищущие комичное с комиксами останутся, уж лучше не шутить, когда всё-таки выпадает роковой жребий. Бытие трагично, жизнь есть сон, вопрос, какой сон иль это вовсе сновидения без сна (по Анненскому). Если золотые сны навевают лишь избранные Аполлоном, сегодня можно расслабиться и уснуть под райские рулады либо адские соловьиные трели, такую возможность даёт «Космополис архаики». Книга-сенсация насквозь трагична, причём трагичность её естественная, автор, скорее, пытается развеять грозовую тяжесть сна, однако ему не удаётся изъять из ауры произведения тёмные миазмы, ощутимые только пред бедой, катастрофой. Миазмы висят в пространстве космополиса, более всего сгущаютяс в «Царствиях» и «Псалмах». Прав Есепкин, автору-духоводителю нельзя заигрывать с чем бы то ни было, с Фортуной, Смертью, бесами, игра, в частности, игра воображения того не стоит. О. Генри написал «Пурпурное платье», зачем? Шутки ради, а торжественный цвет принижен. Комичное всегда влекло низшие звенья писательских каст, редко в низкий жанр «опускались» великие мастера, Аристофан, Апулей с Рабле пусть особенно не волнуются, их улыбки вечность стирать не будет, улыбайтесь г-да.

«Космополис архаики» отправил в цоколь Дворца Искусств любые комиксы, вот уж где пурпур торжественен, он торжествует по праву и по определению в чреде иных вечных скорбных цветов – золотого, чёрного, серебряного с чернью и т. д. Язык «Космополиса архаики» также вечности соответствует, Есепкин напоминает: погибая, спасаемся. Церковь вряд ли простит ему определённую ревизию христианства, но есепкинские псалмы по этой причине никак не лишатся невообразимой, быть может, действительно мистической силы. Художественный мир, созданный великолепным мистиком, лишь внешне ужасен, мрачен, эстетический декор книги содержит столь много света, цвета весны, белизны сверкающей, Божиего сияния, что мистические кошмары по прочтении отступают на третий план, оставляя розовый флеор и арому весеннего благоцветения. Эстетика – Б-г, возможно, таким образом художник формулирует для себя сверхзадачу, облачая в обрядовые васильки гостей и скитальцев. К нему движутся гигантские толпы, движутся ибо остановка равносильна исчезновению, в толпе легко узнаются обитатели девятого дантовского круга ада, предатели идут сонмами и они прощаются создателем Вселенной и жертвой прекрасных юношей-иуд, кровавых мальчиков тризнящих в снах. Пир для всех, все будут одарены ожерельями и кольцами вечной червной готической антики. Они сотворены из эфира Духовного и пылающего Слова.

Денис ПЛАТОНОВ

 

Яков Есепкин

Мертвые розы

К престолу Вседержителя венки

Возложим и оденемся в ливреи,

И кровию отмоем рушники,

Подаренные нам на юбилеи.

Мы станем падшим ангелам служить,

Исполним на века предназначенье,

В лакейских и кладовках будем жить

И там внимать Господнее реченье.

Любовью расплатились по счетам

И заняли холопам щедрой славы.

Ко тратным неотбеленным холстам

Днесь выйдем -- всетемны и величавы.

И вот они, иные времена,

Пророчествуют жалкие калики.

Высокие забыты имена.

Во плесени купаются владыки.

Привнесена во храмины хула,

Слезами позалили злато-струны,

Убийц от поминального стола

Не оторвать и силою коммуны.

Пал Китеж-град, в Арзрум и Эривань

Лишь стража тьмы приличественно входит.

Персты на пересылках не порань,

Пусть под столами яства знать находит.

Где крест наш и венец -- в золе они,

Сверкают разве адские цесарки,

Губители холодные одни

По кругу погребному водят чарки.

Алмазы это жалкое питье

Наружу исторгнет, а мы их бросим,

Трапезничайте, ироды, жнивье

Гортензии завьют, ужо искосим.

А косы наши острые давно

Свивает золотушная терница,

Любили чернозвездное вино:

Так будет вам вельможная темница.

На раменах у нас кресты лежат,

Иль снять сии горящие распятья,

Кривицкий василек елику сжат,

Искритесь, херувимские обьятья.

Сколь чарки соалмазные мелки

И чашечный фаянс августом значен,

К трапезным ледоносные цветки

Снесем, хоть каждый пламенем охвачен.

Не дичи ли у августа просить,

Мы были в мире нищими царями,

Начнут по венценосным голосить,

Синицы всех отыщут за морями.

Когда величье эра узнает

И ангелы над безднами летают,

Лишь царственный юродивый не пьет,

Кащеи золотые лишь считают.

Алмазы не к вину, а ко венцам,

Идут они высокому сословью,

Бесплодным небожемчугов ловцам

За них не рассчитаться даже кровью.

Жемчужную сукровицу Звезда

Пресветит двоелучием холодным

И патина зерцальная тогда

Отпустится эпохой нищеродным.

Нас только смерть поднимет на щиты

И завернет в холстинные знамена,

И к высям -- во бесславие тщеты --

Мы взденем перебитые рамена.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

Музыка в мраморе

«Слова, слова, слова». Прав ли Гамлет, быть может, лукавил? Действительно, тайный смысл и значение слова неясны даже великим. Слово спасает, от слов погибают. «Кивот» Бродского равенствует божнице, хотя и орфографически неверен. Наказать презреньем безмолвствия столь же убийственно, сколь неотвратимо. Если взглянуть на «Космополис архаики» под этим углом зрения, более понятной будет знаковая символика мрачного и холодного словаря этой феноменальной книги. Похоже автор в основном безмолвствует, цезуры в тексте значимее самих слов. Хотя космополисный словарь существенным образом обогащает современную русскую лексику. «Баловство эта речь, от которой мы смертны». Из «Архаики». Явно видна скорбная улыбка писателя, но символизирует она не скорбное бесчувствие, как у Сокурова, скорее наоборот, скрывает раны, с жизнью несовместные, которые при очередном воздействии среды приведут к летальному исходу. Вообще «Космополис архаики» возможно охарактеризовать как необратимый исход, вечное бегство: из мира ирреального в действительность и обратно, суть в том, что нигде нет места, свободного от мрака и тени гологофской. Встань и иди, и тебя предадут, все и везде, ибо кто не предаст, сам погибнет. Мрачная обусловленность, но уж по крайней мере нет в ней лжи. Парадоксальность книги в её сквозном катарсизме, слово лечит «от обратного». То есть ужасающие адские картины, воспринимаемые со стороны, дают читателю очищение, надежду. Поэтому: не остави надежду всяк сюда входящий. Сложновато экстраполировать, к примеру, юнговскую психологическую типажность на литературное пространство, но экстраполируя, можно получить некий (а-ля Фрейд) портрет автора «Космополиса», частично приближенной к реальности. Это молчащий Златоуст. Мы не знаем, что он хотел сказать в действительности. Безмолвствующий словно предупреждает: живым нельзя находиться рядом с оборотнями долго, живые пострадают. Хемингуэй, поставивший на себе огненный крест-отточие, сказал нечто вроде - сиди и жди, и тебя убьют. Автор «Космополиса» оставляет смиренно сидящим пусть и иллюзорную надежду. Сидите, речет он заложникам времен с ледяными сердцами, и спасетесь моим словом. Мистерия космополиса весьма музыкальна, точнее - вся музыка. Отсюда архаические триптихи, этюды, опусы, фрагменты и т. д. Рихард Вагнер опоздал, кто-нибудь успеет со своими нибелунгами. Пока же «Космополис архаики» виртуально украшает бесконечный ряд арт-музейных экспонатов, где-то поблизости с золотообрезным его фолиантом сверкают под сенью случайного крова «Сумерки», «Бегущая с волками», «Город», звучит «Голубой октябрь», либо Шуберта в саду играют, а в венецианское окно кафкианского замка смотрит вечность. Осень forever в ледяных сердцах, а поэт её типажирует, создавая терпкую пьянящую ауру веселья пред Адом. Мировая скорбность и надмирная мистика просто художественный инструментарий, нисходишь в ад - веселись. По описал один из таких уголков в «Бочонке амонтильядо», автор «Космополиса» добавляет вину действительно адской крепости, рекомендуя нам к питию ещё и пьянящее наркотическое чтение на весёлом вневременном пире Чумы.



Владимир МАКСУДОВ

 

Яков Есепкин

Сафо

Ослеплены свеченьем тусклых лет,

Склонялись мы пред огнищем порока,

Но очи буде горний фиолет

Обвел -- сия не гаснет поволока.

В Элизиуме темный пурпур астр

И образы Руфь пестовала взором,

Серебряные гаты Зороастр

Гранил ее алмазным разговором.

Сновиждений тех краска тяжела

И стерта, аки погребное злато,

Небесная молитва истекла,

Теперь вовек не зрети нам, что свято.

Не зреть когда и нечего жалеть,

Елико это вижденье лукаво,

Мы сами цвет несем и уцелеть

Меж черемниц светясь адничных, право,

Сложней, чем показаться может, им

Претит колес высотных обозренье,

А башни с лепоцветием благим

Страшны и вовсе, тусклое их зренье

Иных картин достойно, посему,

Тем паче наши спутницы юродны

Временные, оставим их чуму

Владелицам, где домы благородны,

Резон какой заразу прививать,

Летит она пускай на оба дома,

Смертям двоим, Фаустус, не бывать,

Одна тебе и мне уже знакома,

Коль с нами вместе чермы дивный свет

Лазурный соглядать сейчас потщились,

Мы сами б возалкали, тьмы корвет

Их прах неси подальше, как решились

Гулянье с черемами совершить,

Отвесть за небоцарствие сиречных

И тем задачку вечную решить,

Закрыть одну теорию из вечных

Теорий, впрочем, все одна другой

Оне, известно мудрым, стоят, паче

Их чаяний, дадим теперь благой

Знаменье небоцветности, иначе

Прогулки наши мрачных свеч витых

В серебряных и червенных тесемах

Не будут стоить, троллей и пустых

Лукавниц, пустотелых черм в Эдемах

И так страшатся эльфы белых чар,

Одесные иные средоточья,

Нельзя отвадить сумрачных волчар

Молочных агнцев, буде полуночья

Готовы новолунные огни,

Секрет открыть еще, помимо смысла

Всездравого внушают нам одни

Черемы неоправданные числа,

Урочные для нечисти балов,

И путают сознательно картину,

Селена лишь выводит из углов

Некрылых, озлащает паутину

Плетенную, а полная она

Иль новая, неважно, эти балы

Порхают внеурочно, нам луна

Мила всегда, каморные подвалы

И те пронзает огнем золотым,

Но хватит отступлений нелиричных,

Наш замысел успенным и святым

Без слов понятен, знаков и вторичных

Яснений не хотят сии, вернуть

На небы из адниц избранных раем

Беремся, значит, благо преминуть

Гордыню и брезгливость, умираем

Хоть с чермами, но есть и в этом свой

Лазурный правый умысел, их лядность

Избудем в небоцарствии, живой

Пусть ведает о мертвом, неоглядность

Вселенская для челяди темна,

А царичам дарует упованье,

Безумствуй, желтомлечная луна,

Великое нас ждет соборованье,

Любили мало Грозного, уж он

Знал цену смерти, казни родовые

Оставим Иродам, навеет сон

Безумец ли, Селена, как живые

Не могут смертных истин обрести,

Вперед, гуляем ныне, мертвых любит

Сильнее чернь убогая, тлести

Иль царствовать, а ведьма не погубит

Небесности виждителей, тому

Искать равенств тождественных не станем,

Привьют хотя бубонную чуму,

Балы земные с водкою вспомянем,

Имбирь, корицу, тмин, еще мускат,

Сунели, куркуму, пион, базилик,

Жасмин сюда бросайте, адвокат

Диавола не прадо носит, филик

Любой парижский, чопорной Москвы

Столетья позапрошлого Фандорин

Вам это подтвердит охотно, вы

Не видели, но дьявольских уморин

Хватится не на то, когда балы

Гремят и снаряжаются чермницы

За нами, должно баловать столы

Питья великолепием, ночницы

Желтушные сверкают пусть, свечей

На конусных подставах собираем

Огнем витую рать, чем горячей

Сиянье, тем одесней, умираем

Единожды, урок такой пример

Являет и Манон, и Мессалине,

Калигуле избавиться химер,

Смотри опять, непросто, бойной глине,

Обитому серебру, хрусталю,

Раскрашенному в стразы, всякой царской

Великой прежде утвари, велю

Я, Фаустус, целиться, чтоб варварской

Испробовать честной текилы той,

Не знающей ароматов коньячных,

Этиловых спиртов ли, золотой

Очищенной нектарности, призрачных

И нежных добавлений (скипидар

И лак для снятья красных перманентов

C ногтей, обувный крем и солнцедар,

И жимолости ветвь, экспериментов

Оставим пальму Веничке, сюда

Не входят), неги нощно ли убудет,

Роится закаминная чреда

Демонов и греховниц пусть, не будет

Без нас ни пирования, ни треб,

Алхимикам даем карт-бланш, патины

Вековые их ждут, в серебро хлеб

Пускай преображают, а рутины

Довольствуют царские мертвецы,

Успенные пажи да камеристки,

Сюда и парфюмерные скопцы

Сойдут, а с ними регенты, хористки

Церковей ложных, водки им свечной

Прелить черед, за конусные блики

Пора, пора и нам от неземной

Беспечности мелькнуть, зане велики

Мы были и останемся, Фауст,

Но ад червных образниц тенедарство

Опасно простирает, яко пуст

Коллегиум замковый, это царство

Не нам теперь обязано дарить

Столовскую возвышенность, колодки

Не нам опять, гишпанцев ли корить

За тяжесть сапогов, черемной водки

Алкать кому, чермам самим, круги

С девятого по первый Дант лукаво

Пока живописует, сапоги

Хоть скинем, завести сии, всеправо,

Далече могут, воя не боясь

Неречниц, гасим, Фауст милый, эти

Виющиеся огни, растроясь,

Они тлееть устанут в адской нети.

Сион, еще Поклонная гора

Таят свои холодные скрижали,

Нас ждут и в Христиании, пора

Тех встретить, коих слогом поражали.

Для нас урочат вечности гонцы

Лишь алые готические латы,

Страдают Букингемские дворцы

Без царских наших теней, у Гекаты

Пускай растят гусей дурных и кур,

Одни спасали Рим, других колечья

Певцов травили в мире, Эпикур

Печальный мог бы с блеском велеречья

Им вынести комический вердикт,

А, впрочем, пусть колодницам на пару

Годуются, их глупость Бенедикт

Еще предъявит городу, тиару

Высокую черед церковным петь,

А нам друзей великих зреть в Эдемах,

Должны невесты белые успеть

И донн алмазных очи на големах

Должны теперь, зане протекторат

Господний всем благим повелевает

Молчать, остановиться и карат

Слезы оставить времени, бывает

Оно всегда угодным палачам,

Певцам иные области и царства

Даруются, как маковым свечам

И здесь гореть нельзя, свои мытарства

В парафиях незримых совершим,

Обман парижской мессы не достоин,

Я знаю, рая нет, когда решим

Вернуться, инок Божиий иль воин

В десятом измеренье встретит чад,

Чтоб вывести на торную дорогу,

За Рейном нет ли персти, вечный град

Над небами внемлет Царю и Богу.

Мы бисером сребрили невода,

Вальпургиевка нас упоевала,

Метохии иль Персии Звезда

Светила псалмопевцам, воевала

Герника с Аваддоном, а певец,

Быть может, Шиллер пламенный, Вергилий

Готовил небоцарствиям венец,

Юнид сводя к офортам надмогилий.

 

Бриллиантовые дороги

* В своё время несовершенное отроческое (царскосельское) письмо гениального Пушкина, его самого, как и плеяду современных ему поэтов, спасли среда, образованная элита, дворянский класс. У поэта и его друзей был читатель, в итоге сформировался стереотип Золотого века. Быть может, сегодня ситуационная парадоксальность вокруг неизданного гениального «Космополиса архаики» объясняется фатальным отсутствием элитарной среды. Едва ли не ежедневно элита демонстрирует интеллектуальную немощность, ущербную просвещённость, по сути кастовая верхушка соединяется с маргинальным основанием.

Победитель не получает ничего, потому что поражение и победа – одно. На звук благой одно эхо, искажённое благозвучание. Есепкин победил Слово, кое было вначале, его отринули. Истинно, «Космополис архаики» не следовало записывать мраморными чернилами, существовал бы миф, апокриф – и ладно. Путраментный текст, озвученный проповедником и сказителем, повлёк симметричную реакцию «парчовой тьмы». Асимметричный ответ дан, потешную трутную печать на уста невольника чести наклеили холодной жабьей кровью ( привет Франции). России Шекспиры не нужны, любого мать-и-мачеха обратит в Лиры, пусть уж с дщерями разбираются. Зрелище царей во вретищах тяжело, не легче осознание отринутого величия. Кто сейчас остался у России, где духовидцы, нравственные столпы – назовите. Явки, имена, пароли – ничего нет, писатели жалки, элита продаётся, причём по бросовой цене, всяк собою озабочен. «Космополис архаики», явив царственное величие истинного Слова, не мог «соцвесть по-иному», изначально был обречён. Естественно, временная забвенность мнимая, великое не исчезает, эпохальной коррозии не подвергается. И всё-таки печальна участь пророка. Художественный наив Солженицына компенсировался духовным восстенанием, Есепкин соединил художественность и мученичество, результат сломил хрупкую ментальность современного «праобщества». Поражение «Архаики» программно, сказочная Ассирия и Ханаан спят, многие земли почили, ушёл Гинзбург, молчит Перельман, они б объяснили. Впрочем, уж лучше никого ни о чём не спрашивать, вдруг и этот Брут предаст, кому тогда руку подать. У Есепкина не было иного пути, апостолы явно опоздали, их отвлекли, но успей они, новые виселицы с крестами замаячили бы в исторической смуге. К чему? Мало крови России, да нет же. И хорошо, что он ответил за всех («мёртвый друг, я отвечу за всех неживых безвенечной своей головой»), созерцание убиения и отречения, предательской икоты вновь тяжко. Итак довольно тех, у кого на губах ложь проступила чёрной оспой. И сие Есепкин напророчил.

Отчего погибли первоапостолы, отчего вообще гибнут свидетели великой всеявленности? Их уничтожают ибо видели, зрели. Здесь нет защиты. Даруя вневременное времени, Есепкин знал о следствии. У мессии отсутствует выбор. К последнему посвящённому тянутся тысячи и тысячи, царедворцы молчат, картинное пилатовское умывание рук стало русской национальной привычкой. Наив Есепкина во плоти созвучен солженицынскому, он с равнодушием Печорина отдал текст условным авторитетам, те рухнули, Струве и Пастернак ( из «Времени»), иже с ними теперь не оправдаются в вечности; стойте, какая вечность, путь в нея для честных страстотерпцев, мученическим скитаниям подвергшихся. Легко заступиться в мёртвую воду, выйти невозможно, броды в огне. Есепкин обратил вечную музыку в речь и сумел как-то всё это организовать, отсюда универсализм письма, надэтничность. Торжеству клише, микротемам противопоставлена всемирная иконографика. «Космополис архаики» -- музыка живописи или художественная музыкальность, литературное его экспонирование лишь трюк мессира, но сеанс пурпурной магии не завершается разоблачением, произведение – данность, лакримозные слоги-ноты звучат, эха не будет. Есепкин посвящён в таинство перевоплощения и тайну воплощения, за Слово кровию заплачено, можно привнесть пурпур к яствам на стольницах. «Где стол был яств…» -- кто воспомнит? «Космополис архаики» неуязвим, ядъ бессилен, автор всё принял на себя, если отвечать необходимо, несите свою отраву, к тому позванные. Недаром столь много в книге тартарских страниц, однако и их потомкам начертано цитировать, а современникам – отстранять. Моцарт реквием не завершил, Брамс успел, сакральные вопросы: что после реквиема, в состоянии ли творец молчать? Примеров несть, Гёте вознамерился и разразился «Фаустом», правда, реквиема до трагедии не было. Есепкин порвал временную реквиемную нить, за Аид сочащуюся, записал гигантский всеобъемлющий реквием и обратил взор в вечность. Ему удалось завершить аллегорическое сочинение, алмазной донне Глории усладить нежный слух. То, что над самим певцом «кровавые плачут химеры», не должно умножать печали, ко веселию, благости зовущий всегда отвечает за прочих ловцов и косарей, вкусителей псаломного мелоса.

Руслан АВТАРХАНОВ

 

Яков Есепкин

Элиоту

Всерайские рулады не свернуть,

Их выточив голубками со краю,

Нам эльфы по струнам басовым путь

Укажут к отвоеванному раю.

Иллюзии утратились одне,

А рая мы еще не потеряли,

Сколь истина в худом всегда вине,

Цари свое видения сверяли.

Веди ж к вратам иль мимо, Элиот,

Не молви о надежде, речь остави,

Нам ангелы серебрили киот,

Гореть в каком лессированной яви.

Вольно от рая в сторону уйти,

Левее тлятся куполы Аида,

Направо всех к чистилищу пути

Ведут с неотвратимостью боллида.

Певцы теперь ответны за обман,

Не ведают и днесь о чем творенья,

Навеяли сиреневый дурман

Глупцам, лишив их собственного зренья.

Иное там, иное и не то,

Свидетельствовал Грек и с Греком иже,

Как миновать предрайское плато,

Без ангелов теней явиться ближе.

Что правда, паки истинно гореть,

Затепливаться станем, яко свечки,

Нельзя еще неречным умереть,

Сордим хотя акафистом сердечки.

Дарован был труждающимся рог

Мирского изобилья, дарованны

Судилище царям, пиитам слог,

Которым ангелы соборованны.

Им здесь распорядиться удалось

Немногим, а и как распорядиться

Талантом, если пиршество свелось

К попойке, не смешно ль таким гордиться.

Не будем сих речителей судить,

Трудами пусть молчанье искупают,

Глядишь, одни взялись хлебы сладить,

Другие красных жеребов купают.

Бессмертие оспаривать нельзя,

А периев тяжеле событийность,

Влечет любая избранных стезя

Туда, где расточается витийность.

Хотели песнью торжища лечить

И в каверы свои же угодили,

Нельзя ловушки эти отличить,

Засим чернилом сердца туне рдили.

Смотри, днесь панны с вишнями во ртах

Летают и цвета гасят золою,

И даром о серебряных крестах

Пииты гонят челядей метлою.

Излитый мрак виется тяжело,

Бледнея пред победными дымами,

Аидовскою тенью на чело

Ложится твердь -- она вовеки с нами.

Молчи, елико все временщики

Днесь могут лгать о праведной любови,

Не ведают и эти языки,

Какими вдовых сватали свекрови.

Воспенит слезы наши мертвый цвет,

Прожгут их жала в кубках богомерзких,

Тогда и змеи выползут на свет

Из похв да изо ртов сех изуверских.

Мешали всё о праведности речь,

Боялись непреложных откровений,

И стали мы безмолвствованьем жечь,

Цезуры отделив от песнопений.

Свечами нощь светить повремени,

Втще искушать воительные громы,

Текут пускай сиятельно огни

Из вежд моих -- во черные хоромы.

 

Валькирические мессы в Христиании

«Станут ангелы смерти полоть

Белый снег наших тяжких полотен»

«Жить не выйдет, пойдем умирать»

«Космополис архаики», 1.2. Пурпур,

3.1.Царствия

* Ярусы мировой художественной словесности: славистская нонконформистская критика ставит «Космополис архаики» выше «Хазарского словаря» и «Бессмертия». Невыносимая тяжесть архаического письма Якова Есепкина ложится на муары вечности. Безмолвствует ли историческая Родина?

Сегодня можно и должно говорить о возвращённом величии русской литературы. «Космополис архаики» писался большей частью в советское время. Когда Иосиф Бродский получал Нобелевскую премию, в элитарной андеграундной среде становились легендой «Готика в подземке» и «Классика». После них Яков Есепкин прошёл путь, который сделал легендой его самого. Он обнародовал несколько удивительных сборников («Перстень», «Марс», «Лорелея и Антиох»), все они предшествовали новой художественной эмблеме «русского века» -- «Космополису архаики». Сейчас широкая читательская аудитория получила возможность ознакомиться с сочинением. Получается, «Космополис архаики» писался и во время запоздалого возвращения в Россию Александра Солженицына. Солженицын вернулся, но вернулся поздно. Другая страна, не подлежащая обустройству в представлении вермонтского затворника, встретила его прохладно. Эту губительную прохладу, духовный и душевный холод Есепкин ощущал всегда. Арс. Тарковский и Ю. Кузнецов восторгались первой самиздатовской книгой «юноши бледного», писательский официоз изначально воздвиг перед вызывавшим восторги «новым Пушкиным» бетонную стену молчания. Возможно, удушающая советская аура неким образом повлияла на характер творчества писателя-мистика. Его текстовые наборы рассыпали уже в готовых журнальных вариантах, его имя с юных лет было табуировано.

Писательская элита продолжала восторгаться, Есепкин исчез, вначале на год-два, затем на десяток лет, в конце концов -- окончательно. В 2009-ом литсекретарь Л. Осипов заявил о прекращении автором «Космополиса архаики» литературной работы.

У нас была великая эпоха? Открытый вопрос. У России был великий художник – вот данность. Не может не поражать зеркальность «Космополиса архаики». Отмеченный серебряной фатумной печатью Олеша увидел ее в пушкинской строке «Европы баловень,Орфей» и поразился. Гармония и симметрия, бывает, сопутствуют великим стилистам, повсюду с ними. Бывает и по-другому. Есепкин встроил в свою книгу десятки тысяч зеркал, друг от друга отличных, в результате ее пространство образовало Вселенную, расширилось вначале и продолжает расширяться. «Космополис архаики» подтверждает верность физических законов, их реальность в реальности отраженной, само время после художественного, эстетического умерщвления бесконечно воскрешается в отражениях. И это лучшее мировое время, время эпохальных событий, время историческое, иные хроносы «Космополис архаики» отторгает. Но внутренняя вербальная зеркальность – лишь составляющая фокусного эффекта, помимо нее в ряде текстов (примерно в трехстах-четырехстах) каждая строка содержит ритмическую зеркальную симметричность, т.е. в строго заданном, одном и том же постоянном слоговом соединении автор встраивает беззвучную цезуру. Геометрическое беззвучие создает гармонию. То, что Есепкину удалось сотворить с русским поэтическим глаголом, будет изучаться и изучаться. Он поднялся на Эверест, оценил увиденное, разочаровавшись в предшественниках, изобрёл свой мовизм и завершил архаическое письмо на воистину недосягаемой высоте. Именно высота, космическая бездыханность дали Есепкину силу атланта и он смог сойти в бесчисленные подвалы мироздания, здесь разгадывались тайны и мистерии, рождались едва не математические гипотезы, утяжелялась алмазная речь. Вверху зиял бетон, зияющие высоты Союза для Якова Есепкина обернулись бетонными сводами. Его не выпускали из подпольных склепений, гениальный художник буквально сконструировал Вселенную в склепе. Такое нельзя повторить, разгадать. Неясно, каким «новый Пушкин» мог бы стать, он явился, как траурное солнце. Светило слепит, даже мрачный свет ослепляет. «Космополис архаики» столь же бездонен, сколь совершенен и тяжёл для чтения. Одновременно книга невероятно афористична, в ней нет лишнего слова, запятой, её «тяжёлая прозрачность» уже в наше время походит на абсолютный поэтический канон. А что далее? Ответив на вынужденное изгнание любовью, Есепкин вошёл в когорту творящих героев. Развенчав миф о двуединой природе творца, он так и остался по эту сторону Добра и Зла.



Делия МОЛЧАНОВА

 

Гений и лицедейство

Нобелевские тени, похоже, обитают сегодня в мировой паутине, серебрятся, витают, вновь экспонируя гениальность, ибо возникла причина временного оставления иных замков. Причина эта - новая книга-библия, новейшее собрание книжечек, любая из которых тяжелее звёздного цемента либо алмазов Божеских.

«Космополис архаики» появился неожиданно, хотя все его ожидали, просто не знали, как он будет идентифицирован. Книга если не вневременная, то на цивилизационные века. Готическая сага по сути являет собой абсолютно новаторское художественное произведение, не имеющее традиционной генеалогии и формальных аналогов. Кто скажет, что «Космополис архаики» написан по-русски, вероятно, ошибётся, такой речи нас не обучали, однако дивный симбиоз архаических словесных пластов и столь же скорбно-торжественных лексических образований (построже церковнославянских) создаёт действительно феноменальный лингвистический эффект. Буквально каждая страница вводит читателя в наркотический транс. Архаическая, читай архивная пыль пьянит сильнее, чем наркотик, здесь с Гумилёвым не поспоришь. Литературоведческий взгляд на русскую поэтическую школу тосклив, где величие, там и несовершенство, сбой канонов, ущербная тоника и т. д.

Бытовала, да и бытует убеждённость: великое содержание губит форму. Неужели за три века одухотворённые мастера не сумели элементарно соблюсти каноничность, преподаваемую с младых ногтей? Увы, истина велит изречь: не сумели. По разным трафаретам кармического установления. «Космополис архаики» демонстрирует пример в принципе невозможный. В огромном тексте практически нельзя насчитать десяток- другой таких сбоев, кои могут различить лишь избранные небом. Русская литература заполучила наконец последний великий шанс на нобелевское лауреатство. Книга такого уровня обречена величию, вопрос разве в том, какую страну она представит (если верить Интернету, «Космополис архаики» не издавался). Ещё вопрос – о времени. Успеют ли в текущем году издатели, существует вероятность серьёзных авторских ограничений на издание.

Естественно, российская издательская система поражена едва не смертельно, все «ЭКСМО», «АСТ», «Захаровы» и прочие вряд ли в состоянии типажировать свой деловой имидж в качестве интеллектуальных столпов, перманентно издавая (в прекрасном, кстати, полиграфическом исполнении) опусы окололитературных посмешищ, настолько бездарные, насколько и безграмотные. На их фоне даже беллетристика форматируется с настоящим творчеством. У России две беды и у издателей, минимум, две - синтаксис и орфография. Каким чудом читатель-то сохранился в явно губительной среде? Но - сохранился, малозаметная книга, помещённая в Интернете в насмешку что ли, да ещё отпугивающая архаичностью, не всегда понятными лексическими контурами, мгновенно обрела армию, легионы и тьмы читателей. Народное самосознание не обманешь, сложно, оказывается, вытравить высокий литературный вкус, искоренить тягу к духовному началу. За внешним ницшеанством и героической бравадой перед вызовами Ада, трудно не высмотреть пассионарную героику духоводителя.

Автор говорит: я выведу вас отсюда, нельзя бояться чудовищ, вот магический алмаз бытийности, берите философские камни, собирайте их. Его бонапартический призыв из- за гранатов Коры определяет миссионерскую задачу художника- воителя: пусть я на щите, а вы все со щитами пребудете.



Людвиг ВАНЬКОВИЧ

 

Яков Есепкин

ТРИЛИСТНИК УБИЕНИЯ

I

Только змеи, Господь, только змеи одне

Бьются подле цветков и во яви тризнятся,

Источилися мы, изотлели в огне,

Боле свет-ангелки мертвым чадам не снятся.

Вот безумная нас приманила Звезда,

Разлия серебро, повлачила по кругам,

Новый год отгорит, вспыхнет хвойна груда,

Так опять в Рождество застучимся ко другам.

И беда ж – предали, не Сынка ль Твоего,

Утерявши в гурме, троекрестно распяли,

Против зависти нет на земли ничего,

Царствий куполы виждь, где агнцы вопияли.

Ядно зелие мы будем присно алкать,

Рукава что пусты, святый Господь, нестрашно,

И костями возьмем, станем хлебы макать

С богородной семьей в четверговое брашно.

Хоть отчаянья грех отпусти во помин

Прежних белых годов, опомерти притронной,

И теперь мы белы, яко вешний жасмин,

Только всякий цветок залит кровью червонной.

II

Пред субботой стоим, пред последней чертой,

Красно золото ей из очес выливаем,

В келий пятничных темь кажем венчик златой,

Роз-костей набрали, ни нощим, ни дневаем.

Заступиться нельзя в ту зерцальну купель,

И стодонна ж сия ледовая крушница,

Разве бойным одно, безо нас чтите ель,

Память нашу всчадит ярче огнь-багряница.

Рои демонов бал новогодний чернят,

Чур, лиются птушцы в благовестные звоны,

Чистых бельных невест юродивы тризнят

На сносях, к царствиям их влекут Персефоны.

Господь, трачена жизнь, и стоим на юру,

Тыча жалкой сумой в троекрестье дороги,

Надарили мы звезд ангелкам во пиру,

Перстной кровию нам красить сиры муроги.

Слезы чадов собрать, всем достанет вина,

Ниткой сребряной мор-окарины тиснятся,

Мимо как повезут, вижди хоть из рядна –

Мы серебром горим, всё нам ангелы снятся.

III

Господь, Господь, слезой прекровавой утрись,

Слово молви ль, взмахни рукавом с Ахерона,

Кайстры бросили в персть – змеи алчны свились,

Грознозлатная Смерть белит наши рамена.

Далей нет ничего, всех Рождеств лепота

Сребром красной была да размыта слезами,

Трачен чадов удел, а доднесь золота

Страстотерпцев юдоль, где тризнят образами.

Присный пурпур Звезды с перстов кровию сбег,

И жалкие ж Твое летописцы заветны,

Что пеяли хвалу, слали крушницей снег,

За обман кобзарей разве чада ответны.

Узришь как в золоте оперенья птушцов,

Пухи бельные их кости-снеги устелят,

Ангелам покажи царичей без венцов,

Пусть апостольну кисть эти раны обелят.

Иль во гробе разлей исцеляющий свет,

Ах, мы розы Твое, волошки прелюбили,

И заплакати днесь мочи-лепости нет,

В сраме виждь агнецов – нощно нас перебили.

 

Яков Есепкин

Концерт в записи

Приближение к зеркалу

Весна твоей жизни совпала с весною,

Венцы филармонии Бах осеняет,

И плачут над каждой органной трубою

Заздравные свечи, и воск их не тает.

Над пурпурной тяжестью бархатных кресел

В сребристо-линейном ристалище зала

Горящею радугой реквием взвесил

Электроорган векового накала.

Он помнит величье и свечки иные,

Ручейную сладкую негу вотуне,

Бессмертие любит изыски свечные,

Червовые искусы в черном июне.

Давно извели бедных рыцарей дивы,

Какие спасать их брались всебесстрашно,

Лишь фурьи меж нас, а белые Годивы

В альковах вкушают с принцессами брашно.

Дались нам аркадии княжеских спален

Темнее, доныне мы там хороводим,

Невинников легкость дика, вакханален

Их танец, Рудольф, что и девиц изводим.

Коль всех отравили цветками граната,

Еще семенами и зернами, Коре

Вернем эти яства, за фугой соната

Звучит пусть, Алекто ль мила Терпсихоре.

Нам чистые ангелы шлют угощенья,

Нам розы свои ароматы даруют,

Свободней музыцы сии обращенья,

Царицы стонежные с нами пируют.

Серебряных эльфам гвоздей яко видеть

Не стоит и маковый рай неохранен,

Закажем убийцам армы ненавидеть,

Равно им терничник нектарный возбранен.

А что воровать друг у друга ауру,

Мы были велики и время лишь наше

Лелеяло пенье и нашу тезуру

Червленою строчкой тянуло по чаше.

Теперь из нее пьют эльфии нектары,

Летят ангелки на мрамор белладонны,

И нимфы златые влекут в будуары

Убитых царей, и алмазятся донны.

Нет маковых раев, а мы и не плачем,

Сон вечности крепок и белых альковниц

Еще мы успеем почтить, и сопрячем

Еще партитуры в охладе маковниц.

Когда лишь в партере темнеет от света,

Близ фата-морган усмиряются чувства,

На пленке миражной в слоях черноцвета

Сияет немая пластина искусства.

 

Яков Есепкин

Асии

Позовут проповедовать нас,

Когда сил для реченья не будет,

В царстве мертвых пропав, свинопас

О евангельской правде забудет.

И увьет нам уста тишина,

Поелику не будет иного.

Слишком долго гранила волна

В темных водах священное Слово.

Мы и сами как волны, сиречь

Тени их в угасающем следе,

Не достойны вести эту речь,

Вопрошать смерть о вечной победе.

Чем победная славится мгла,

Именитства зачем отменяют,

Аще правда царям тяжела,

Пусть латыни еще отемняют.

А косу расспросить и нельзя,

Только цветность увидеть возможно,

Где отроков невинных разя,

Яти августа светятся ложно.

Красных венчиков сих огоньки

Мы узреем – терние на струпе,

Ярко цели были высоки

И добиты сказители вкупе.

Лживы помыслы, ложны слова,

Истонченное золото веры

Нощно гасят небес кружева,

Сокрывая Господние сферы.

Перст избранничества не туда

Указал из всезвездного крена,

Виждь, горит меж губами вода,

Запеклась в ней кровавая пена.

 

Яков Есепкин

Деяния

***

Луч забвенья блеснет -- звездной славы рассыплется цепь,

Ершалаима тень ляжет пеплом на зелень Медины.

Вековые смарагды святили болота и степь,

Города и погосты, а ныне пронзают руины.

Навсегда осыпается проклятый вечностью цвет,

Маргаритки вплетают в венки тем, кто книжно бесплотен.

Эти звезды по-варварски будут судить черный свет

И огнями полоть сорняки белоснежных полотен.

Эти звезды черны, только для ожерелья тебе

Хватит блеска у них, возгоравшихся над слободою,

Если камни воздвигнут надгробье последней мольбе,

Ты его освещай переменно с Полярной звездою.

Север, север парчовый, его ли дыханье пьяней

Богоносной чумы, италийских цезурных фиолов,

Долго ангелы нас берегли, апрометных огней

Днесь уже не прейти, не горит и подсвечник Эолов.

Лет валькирий тяжел и стозвучен, бессмертие нам

Уготовано было, но прочат уделы иные

Мертвым вечным певцам, а цветочки обрядные снам

Пусть ауры дают, аще красны юдоли земные.

Ничего боле здесь не затлит мишуру декабря,

Нет и елей для нас, так равно ангелки уповают,

Свечки дарствуют всем, кто возносит еще прахоря

К неботверди в мечтах, с кем нощные певцы пировают.

Были музы ко мне милосердны и щедры всегда,

Налетали сельфиды иль пифии грузно горели,

Десно строфы теклись и алмазная рдела Звезда

Над свечницей ночной, ссеребрились теперь акварели.

Сколь за Слово платить не серебром, а кровью, пускай

Не рыдают хотя божевольные эти камены,

Иисусе-Цветок, мертвых певчих в лазурь отпускай,

Нам не будет одно меж святых псалмопевцев замены.

И почто за бессмертие плату уродцы берут,

Сих браменников жалких я видел на ангельских тризнах,

Высоки небеса, а лазурность ли воры сотрут,

Небоцарские тати, душившие дочек в старизнах.

Только нощным певцам, только правым и званым к венцам

По величию шпиль избирается, паки столпница,

Всуе ныне цвести, веселиться хоромным ловцам,

Положенна сословью лукавому смерть-власяница.

Бросим темных алмазов мерцанность, веретищ худых

Несоцветную мреть на Господнем пороге и всплачем,

Хорошо и горели, ищите сейчас молодых,

Тьмой оплаканных певчих, коль звезды и багрие прячем.

За открытые раны, тяжелое золото лир,

За победы имперские и поклоненье бессилью

Нам позвездно воздастся еще и на Родине, Пирр,

Поцелуем в чело иль венком именным к надмогилью.

***

Мы, Господь, прележим во кровавом рядне,

А в хожденьях стези человекам торили,

Так и вьются по ним только змеи одне,

Васильковый колор чернотьмы растворили.

Ах, пустые сады, что сейчас горевать

О червовых плодах и забельных цветочках,

Выйдем перстами их костяными срывать,

Распевати псалмы в смертоимных сорочках.

Червным, Господь, начнут вертограды цвести

И церковки по грудь искраснятся пред нами,

Ангелы Твои чад не могли упасти --

Им вверху и белеть с всенощными звонами.

***

Эту звездную близость, сиреневых скрипок рыданье

Кто разбился в куски -- понимает, а ты их прости.

Нас Отчизна легко ненавидела и на прощанье

Тяжело полюбила за муки на крестном пути.

Виждь, сердца, точно камни, давно прогибают скрижали,

Возлежат под горами добитые черным цевьем,

Так почто, как святые, стопы от земли отрывали

И горели под нами следы темносиним огнем?

Все звездами ожгло, во свинце полыхают сирени,

Погребальным командам свободные дали штыки.

На Вальхалле найдут, яко должно, пускай наши тени

В азиатских одеждах угрюмые гробовщики.

Век туда мы стремились, небесные били фиолы

С золотыми нектарами, викингов чтили за их

Неподкупность и честность, еще авестийские школы

Наш урок разберут, буде мертвых пречтут и нагих.

Север Азии мил, а в раю лишь едины когорты,

Краска смерти сотрет основные земные цвета,

Что за яд изорвал нетлеенные эти аорты,

Скажет Вакх нам скорей, скажут бренность и славы тщета.

Одиночество в мраморе кармном легко небодержцам,

Слишком долго свои мировольные узы несли

Мы к оцветникам райским, теперь и речем громовержцам,

Небо полнившим вечность, чтоб те не касались земли.

Знаю я, кто убил и меня, и могильщиков оных,

Бедный Йорик очницы вперяет пустые из тьмы

В тени жалкие ал, в турмы мертвых, на шатах зеленых

Мало будет свинца, северяне добавят сурьмы.

Той багряной сурьмы, от которой пьянели царицы,

Молодые наложницы делались мела белей,

Фаэтон улетел, но иные гремят колесницы,

Рим не любит молчанья и антики шумен келей.

Нас рабыни любили, а профили грешниц и ныне

Светлый рай украшают, нимфетки не знают времен,

Посмотри, посмотри, как за нами в тартарской пустыне

Совлачатся они, как у наших стенают рамен.

Станем ими опять любоваться, доколе возможно,

Забывать ли сейчас меловых и рыдающих дев,

Нас любили они, а теперь благочестие ложно,

Вот и плачут пускай, тени царские в мгле разглядев.

Белладонны для всех напасли и вина данаиды,

В арманьяк и рейнвейн пусть глядятся ловцы жемчугов

Из летейских каналов, исторгнут и тени Аиды,

Жемчуг свой подберем, хватит льда для каверных слогов.

Но молю, не сдвигай свечи ненависти к изголовью,

Может, встретимся вновь при зажженных во славу свечах,

После смерти полюбят меня, но такою любовью,

От которой застынут и слезы в кровавых лучах.

 

Яков Есепкин

Памятник

Мы храм возводили из глины

И слезы гранили нам речь,

Но все превратила в руины

Осенняя черная течь.

Сиреневой кровью фиалки

Горят на распутье дорог,

Тенями влечет катафалки

Цирцея в загробный чертог.

Мы здесь ожидали извета,

Летали вверху ангелки,

У Господа белого цвета

Просили – светлить потолки.

И вот сей чертог неохранен,

И вот нас камены манят

В лазури, где тенник возбранен

И мертвых пиитов хранят.

Ах, поздно теперь веселиться,

Прельщать небодарственных муз,

Бессмертным не стоит улиться,

Тристийский стопрочен союз.

Но время речи и молчанье

Возвысить до маковниц сех,

Где красное Гебы венчанье

На царствие милует всех.

Тот дом на Щепке иль на Мойке

Иным нотодержцам вспевать,

Тесно в Малороссии тройке,

Тще мрамором смерть лицевать.

Алмазы нам здесь положенны,

Затем царствий маковых строй,

А сказки на крови блаженны,

А сами усладны игрой.

Летят меловые квадриги,

Камен мировольных несут,

Серебра коснутся вериги,

Уснувших царевен спасут.

Высока помазаний треба,

Притроновый чуден удел,

Розарьи и маки для неба

Вноси, кто Христа соглядел.

Покрытые славой, к Отчизне

Спешили мы, словно гонцы,

Так пусть не язвят хоть при жизни

Терновые эти венцы.

Исчезла святая опора,

И вечно все ж в лунном огне

Парить будет пепел собора,

Как памятник нашей весне.