Питерцы - коммуналки и блокада.

В последнее время много общаюсь с коренными питерцами. В основном, это старухи, или их родственники... 

Сначала я относилась к ним априори с уважением. Эти люди пережили блокаду. Потом они стали мне настолько интересны, что я стала читать книги об их поколении.

Сейчас у меня накопился большой багаж впечатлений. От людей, которые прожили свою жизнь в нечеловеческих (на мой взгляд) условиях.

Это стало чем-то вроде хобби (нельзя так говорить, но я не могу подобрать другого слова). Истории питерцев, рожденных от 1910 года и позже - очень мне интересны.

 

"    Помнишь, в войну-то, песня была – про землянку? По радио все крутили. Ну так вот.
Сижу как-то в приемном, и докторша заходит, Клавдия Матвевна... У ней еще сынок был, аккурат перед войной родился. А муж на фронте. Здесь, под Синявиным воевал. Вот он месяц не пишет, два не пишет, а тут песню крутить принялись – что ни день... Она послушала-послушала и ободрилась: «Это, – говорит, – про меня песня сложена. Уж как мужа жду, и словами не выразить. Всякую ночь думаю: где он, да что... А песня эта – вроде молитвы. Я, – говорит, – в Бога, конечно, не верю, а вот в любовь... На нее моя надежда...»
– Под Синявино? – Ариадна переспрашивает.
Кивнула.
– Сынок-то хоть выжил? – Гликерия клубок нащупала, нитку меж пальцев тянет.
– Увезли. С ним ведь мать ее сидела, покуда не преставилась. Быстро сошла – прямо в первую зиму. Вот она в больницу его и носила. А потом-то, как силы кончились, и не принесешь. Летом – ничего бы еще... А зимой? Вроде и жила рядом, а потягай-ка через ледыхи... Главврач поглядел-поглядел да приказал с детдомом отправить. Она вместе-то дернулась, да военнообязанная... Неужели не помните? Светленькая такая – в чем душа держится... Косы богатые, длинные – укладывала круг головы... Как же называлось?
– Венчик мира? – Гликерия угадывает.
– Нет, – Ариадна лоб наморщила, – венчик мира – это после войны...
– Вещички его собирала – всюду буквы вышила. Как их?..
Ариадна шепчет:
– Инициалы.
– Вот-вот. И ко мне с этим приходила. «Мало ли что, – говорит. – Детей, конечно, учитывают, но мой совсем ведь маленький – имени своего не помнит. А тут поглядят на буквы, догадаются». Все спрашивала меня: «Как, – мол, – Евдокия Тимофевна, думаете?» А как я думаю? Разве скажешь ей?..
– На льду разбомбило?.. – Гликерия нитку дернула – разорвала.
– Не-ет, – утешает, – через Ладогу-то перебрались. Довезли до самого Ульяновска. Там и сгинул.
– Неужели, – Ариадна изумляется, – и следов никаких?
– А как же? Были следы. Бумагу казенную прислали.
– И что, ездила на могилку?
– После войны поехала, только ведь не сразу... Потом уж, года через три. Первое время, помните? Уезжать-то боялись: уехать уедешь, а обратно – по пропускам.
– Это я помню, – говорит Гликерия. – Вон Марья, сестра-хозяйка, в деревню решилась – мать у ней тогда помирала. А обратно ни в какую. Она и так и эдак. А все сроки и вышли. Приписали к колхозу. Потом-то приехала, а комната занята. Там ведь как: сосед в комнате поселился, себе захватил. Она, было, сунулась, а он не пускает – поперек дороги встал. А Марья, глупая, просит его еще: «Вещи бы хоть какие забрать». А он ей: «Нету. Иди отсюда – рвань деревенская. Ищи на помойке». – «Как же, – спрашивает, – на помойке? И платья там хорошие, и кастрюли».
– Ну как же так? – сокрушается Ариадна. – Пошла бы, к управхозу сходила...
– А чего к нему ходить? Сосед этот на продовольствии работал. Почитай, всю блокаду. Продукты на золото менял. Женщина какая придет – в тряпочке колечко или сережки. Тряпочку разворачивает, а сама плачет. Вот он ей хлеба с полбуханки и вынесет, а она еще пуще: «Ребенок, – говорит, – помирает. Последнее отдаю. Хоть бы еще полбуханочки добавить...» А он губы-то пучит: «Прокурор, – мол, – тебе добавит. А не хочешь – не надо». И куда пойдешь?..
– Что же, – Ариадна опять удивляется, – Марья куда следует не сообщила?
– Так он, бывало, и ее подкармливал, чтобы язык на привязи держала. Кусок сунет и учит: «Я, – дескать, – ежели что, от властей всегда откуплюсь. Там ведь тоже люди. Служить-то служат, а кушать все равно хотят...» И как у них выносить получалось? На хлебзаводах-то обыскивали...
– Ну, – Евдокия говорит, – видно, сосед-то непростой. Начальство. Чего им? Через проходную не носят. Война – не война. Даже сподручнее...
– Вот-вот. Управхозу, видать, сунул. Тот ему и выправил ордер.
– Ох, – Евдокия головой качает, – эти-то страсть обогатились. Так и шарили по квартирам. Как помрут, они и – шасть... Крысы крысами. Мебель, посуду, утварь всякую... Раньше квартиры богатые попадались, все разграбили в войну.
– Тебя послушать, – сердится Ариадна, – будто бы одни управхозы и грабили... Вон после революции – и управхозов не было, а тоже... И мебель рубили на дрова.
– А и рубили, – Евдокия губы поджала. – Барскую. А чего ж им? Конечно.  "  (с)

 

ооо

 

     "  Сходила. Назад возвращается. «Ну?» – Евдокия приступает.
«Ох, не могу, – стонет. У самой губы трясутся. – Что за люди, что за люди...» – «Это, – окорачивает, – ты брось. Охи да ахи свои. Не в гимназиях. Ты дело говори».
Водички попила.
«Прихожу, а там очередь. К начальнице все сидят. Я тоже заняла. Захожу, а она на меня и не смотрит. Как сквозь стену. “Справки, – говорит, – не ко мне”. Дело у нас, объясняю, особенное, деликатное. Сюзанну Беспалову мы растили – бумагу бы об этом получить. “А это, – прищурилась, – зачем? Растили и растили – небось, не за так. Вон мать-то ее который год на вас батрачит – живете, как баре. Я уж, – говорит, – давно к вам присматриваюсь, и сигналы к нам идут. Развели, понимаешь, эксплуатацию. Прямо царский режим. А теперь вон чего – справку им...”»
«А ты?» – Гликерия замирает.
«А что я? Про болезнь-то не скажешь. А она: “Во-он оно! Прописать, небось, задумали, комнату ей оставить. Не выйдет по-вашему. Ни со справкой, ни без справки. Комнаты у нас государственные. Распределяют их по закону. – В книгу конторскую полезла. – У Беспаловых на двоих девять пятьдесят. А ваша, – тычет, – все девятнадцать. И обмен надумаете, тоже не пропишут. По причине ухудшения условий”. Но у них-то, возражаю, улучшатся».
«Вот-вот, – Евдокия кивает, – этого и боятся. Ну а ты?»
«Нам, говорю, недолго осталось. “Вот, – отвечает, – и помирайте на здоровье. А Беспаловы пусть в очередь становятся. Если их еще поставят. Очередь, к вашему сведению, по четыре с половиной метра. А у них по четыре семьдесят пять – выходит, излишки”. К двери пошла, а она мне в спину: “Ушлые какие! Одной ногой в могиле, а все ловчат”».
«А ты?» – «Ну что я... – мучается. – Молчу».
«А и зря... – Евдокия глазом сверкнула. – Вот и сказала бы. Спасибо, мол, дескать, за заботу. Хорошо-о живут Беспаловы. И правда излишки. На том-то свете по два метра выделено, а у вас не в пример – аж по четыре с половиной... Так, – итог подводит. – Значит, барыни. Ну, графиня, – к Гликерии обращается, – гулять собирайся. Молока по дороге купите и пшенички. Кашу сварю на вечер. Антонина проснется – может, тоже поест».   (с)

 

---

 

Эта книжка про женщин в одной коммуналке. 3 одинокие старухи и одна девушка-мать с маленькой дочкой.

Девушке, темной как деревня, повезло с первого же раза от головокружительной Любви забеременеть от едва знакомого парня. Работала на заводе, во вредном цехе, парня, вскружившего голову, с того раза больше и не видела. Но - родила дочь. А старухи-соседки стали девочку растить, как родную. Дорастили до 6 лет.

У девушки-мамы вырезали опухоль вместе с маткой, она умирает. А старухи мечутся в ужасе, что после смерти матери (которой лет 25) - девочку заберут в детдом.

Девочка не говорит, хотя слышит и совершенно нормальная, хорошо рисует. Старухи смертельно боятся, что советская комиссия определит ребенка в инвалидный интернат...

 

---

 

    "Назад иду, а глазам черно. И не помню, как добрела до дома. Полежала, в кухню выхожу. Все как есть рассказала: про операцию, и про лагерь с детсадом, и про этого... Жениха. «Так что, – заключаю, – надеяться не на что. Теперь уж только на чудо. Вот и молитесь, – говорю. – К мне Господь не прислушивается. Может, хоть к вам снизойдет».
«Так я, – Гликерия оправдывается, – уж и так всякую ночь...»
Ариадна с места встала. Сама белая: «Вот же оно – чудо. Господь сам нам указывает...»
Глянула на нее: «Чего, блаженная, городишь! Совсем умом повредилась? Язык твой без костей».
«Николая-то чем пугали? Не женится – никогда комнату не получит. Они ведь что думают: от ребенка она избавилась. А про болезнь и не знают...»
«Ну?» – Гликерия стоит, моргает.
«Так выхода ж у него другого нету, если хочет комнату получить. Одна ему дорога – на Антонине жениться. А как женится...»
«Так, – кулаки сжала. – Дальше-то понятно. Давай-ка другое думай. А упрется? Не знаю, мол, откуда ребенок...»
«А мы, – Гликерия туда же, – свидетели. Приходил, мол. Оставался на цельную ночь».
Подумала-подумала.
«Нет, – говорю. – Не выйдет у нас. Как глянет на нее – догадается. Она ведь какая стала... Краше в гроб кладут».
«Так пусть себе и догадывается, – Гликерия ободрилась, на Ариадну глядит. – Ему же и лучше». – «Правильно, – Ариадна кивает. – Тем более ему выгодно. Умрет – целиком комната достанется». – «Как это, – изумляюсь. – А Софья? Она-то, слава богу, прописанная». – «Ну какая разница? Жить-то ведь с нами будет. Не с ним». (с)

 

---

 

   "«Страшно мне, Гликерия Егоровна... Навсегда ведь. А потом и думаю, а вдруг засну только? А потом и проснусь... С Григорием, – шепчет, – свидимся. Этот, – шепчет, – в квартирке, на него больно похож... Лежу, а сама представляю: стол у нас в комнате. С работы пришли, обедать садимся. Борщ, мясо с гречневой кашей... Да так увижу ясно, прямо запах мне будто слышится. А нанюхаюсь – и тошнит. Видно, душа не принимает – человеческую еду...»
«А ты, – утешить старается, – не думай об этом. Господь сам все устроит – распорядится. На том свете тихо, мирно. В месте злачнем... Со всеми, с кем расставалась, свидишься. Какие твои грехи... Это пусть они содрогаются, которым дорога в пекло».
«Я вот, Гликерия Егоровна, в коммунизме мечтала б пожить. Взглянуть хоть одним глазком... Счастливые, кто доживет». – «И-и! – Рукой машет. – Когда ж это будет?.. До войны еще обещались...» – «До войны-то так, прикидывали... А теперь точно определились: через двадцать лет. Все, говорят, по-другому будет. Стирать, и то ведь машинами...» – «Да ну! – Изумляется. – На улице, что ли? Вроде убиральных?.. Так белье ж у них перепутается. Потом не разберут».
«Нет, зачем же на улице? У себя поставят – по домам». – «Батюшки! Неужто в дом втащат? И куда ж ее?» – «Ну, – на квартирку склеенную поглядела, – может, на кухне». – «А варить где? Или, – улыбается, – скатерть-самобранка задумана? Как в сказке». – «А зачем им? – Сама серьезная, не улыбнется. – Варят-то картошку, ну суп еще... А они конфет возьмут шоколадных. Все у них будет – и не надо варить».
«Для всех, что ли?» – удивляется. «Да, – кивает, – для всех».
«Что же у них за пенсии такие, чтобы всякий день – шоколад?» – «Так не будет пенсий». – «Совсем, что ли? – напугалась. – Как раньше, в колхозах? Ох! – Крестится. – Неужто опять вознамерились? Не дай Господь дожить...»
«Совсем денег не будет. Вовсе их отменят». – «Как же это? А продукты? По карточкам, что ли? А мануфактуру?» – «Всё, обещали, свободно давать будут. Кто сколько хочет... У них, – в угол глядит, – все по-иному планируется. Я вот, – шепчет, – и думаю: заранее в телевизоре показывают. Деньги хоть и есть пока, а люди совсем другие. Я уж гляжу – не налюбуюсь: не такие, как мы. Добрые, праздничные. На производство придут – все у них хорошо. И дома по-людски...»
«Все, что ли, добрые? – Гликерия к телевизору оборачивается. – А злых куда же?» – «Так не будет их, совсем не будет». – «Совсем-то, небось, только в раю...» – «Вот, – кивает. – Я и думаю: такой он и есть – рай. Как там, в телевизоре. Раньше-то не верила. А теперь, думаю, есть. Вот бы попасть туда, мечтаю...» – «Так, – Гликерия глаза вытирает, – чего ж, попадешь...Поверь моему слову... Кому ж, как не тебе. Так и будет – как в телевизоре. Небось, не просто показывают – знают»..."(с)

 

   ----

 

к сожалению прослеживается простая закономерность, чем беднее люди тем дружнее, а появление "излишек", как лишних квадратных метров, "хлебной" должности и т.п. портит людей не смотря на город их рождения...

 

ооо

 

?Не согласна с Вами. Ничего простого нет. Загадку менталитета Питерцев я давно узучаю - там столько слоев. Много чего накручено и все непросто.

Это особенная порода, вымирающая. И такой больше нигде нет, и  никогда не будет. Такие люди могли получится только в тех условиях - не дай боже им повториться!

 

?Какие еще питерцы и блокада???

Ленинградцы!!!

 

?Какие еще питерцы и блокада???

Ленинградцы!!!

 

   "– А мы в те времена не веровали. Я стихи любила, а брат философией увлекался. Книги всё носил – прятал от отца. На германскую уходил – и то в сумку сунул. «Мало ли, – говорит, – затишье выдастся – почитаю...»
– Призвали, что ли? – Кочергу к стенке приставила.
– Нет. Добровольцем ушел. Георгия заслужил солдатского. Отец им гордился. В отпуск приехал – рассказывает: «Живу не в казарме, но все равно любят меня солдаты. И я к ним – с душой».
Евдокия усмехается:
– А отец?
– Мы обедали как раз. Отец салфетку кинул. «Дурак! – кричит. – Заучились в своих университетах. Нашли себе забаву – мужика! Мужик твой и себя за копейку продаст, а уж тебя – ни за понюшку!
– Ну? – Евдокия слушает. – А брат?
– Спорит: «Вы не правы, папаша. Мужик в Бога верует. А нравственность у него детская, природная – с ним добром надо». А отец поглядел и отвечает: «Я в университеты не хаживал и книжек ваших не читывал. Только сам из мужиков. Родитель мой в крепости состоял – я ж его и выкупил. И тебя, дурака, выкупил – в пятом-то году».
– Чего это? – удивляется.
– На демонстрацию он вышел. Со студентами. Отец в участок ходил – говорил с приставом.
– Откупился, что ли? Да-а, – мечтает, – хорошие были времена...
– Чай пить сели, а отец снова: «Знаю я твоих мужиков. Повидал на своем веку, и вот чего скажу: жиды-то хоть за деньги Бога продали, а наш мужик, если доведется, так – за шиш. Из куража одного или по пьяни. И хвастаться еще будет, как ловко-то... А все потому, что не верует, а боится. И страх свой за веру принимает. Вот и бьются страх с куражом. Кто кого одолеет, то и будет. Пока что, – говорит, – держит страх. А страх уйдет – все и рухнет. Да как еще посыпется: только успевай!»
А брат ему: «Страх, папаша, унижает человека. А мужик – тоже человек. Это, – говорит, – закон логики...» Отец блюдце отставил. «Эх, – вздыхает, – плохо же вам придется. У мужика одна правда: отцы-деды делали, и мы будем делать. А деды-то, может, разбойники с большой дороги... Души губили невинные... Вот, – палец воздел, – в Писании-то сказано: отрицают слово Божие ради преданий старцев. Это, – говорит, – про них».
– Ну, – Евдокия слушает, – а брат-то?
Ариадна кочергу взяла. В печке шевелит. Пламя веселое, высокое. Жар сухой. Слезы сами высыхают.
– Расправились с ним. В семнадцатом. Волнение было в казармах. Офицеры у себя отсиживались – боялись выйти. А он: «Пойду, – говорит, – побеседую с солдатиками. Я для них не чужой». На бочку влез. «Братцы! Братцы!» – кричит. А они его за ноги... Нам ведь не сразу сообщили, потом. Отец как узнал, всю ночь не присел, так по комнате и ходил. «Говорил ему, говорил дураку», – бормочет. А наутро слег: ноги отказали. «Не чую, – говорит, – ног»..."   (с)

 

----

 

Бабушка.  Медаль «За оборону Ленинграда». 

Правое фото - для сравнения. Бабушка в молодости))). 

И да - коммуналки.