ЯКОВ ЕСЕПКИН | страница 7

Мне больше всех понравился Микки Маус с дельфином. Очень оригинально.

 

А как вам Господь-пацифист? Он просто потрясающ! А динозавр с пистолетами?

 

В его видении прямо не жизнь, а увлекательный комикс получается. Завидую белой завистью человеку с таким позитивным видением мира. Он, скорей всего, непробиваемый оптимист, который вообще никогда не унывает.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

***

Захочешь крови голубой

Испить рождественскою ночью,

Тогда возникну пред тобой,

Чтоб зрела призрака воочью.

Бери, бери скорей сосуд,

Давно засохла в нем отрава,

Кровавой лентой изумруд

Совился днесь и звезды справа.

Под мишурою наша ель

Теперь еще горит в Аиде,

И стал я ангелом ужель,

Пея псаломы аониде.

Ах, горько ангелам тлести

Меж небоцарственных зеленей,

Страстные кончились пути,

Сынкам не встать мертвым с коленей.

Субботы грезились и мне

Темней серебра у девятки,

Нельзя о Боге и вине

Солгать еще тебе хоть в святки.

А хорошо ли без меня

Свечельной кровью упиваться,

Хмелиться ею и, огня

Страшась, в черни собороваться.

Были те свечи извиты

Для ангелочков лепосмертных,

Алкала туне царя ты,

Божись и вин ищи десертных.

Пей тяжело из суремы

Шаров и чар за новоселье,

Иные призрачные тьмы

Явятся – будет вам веселье.

Во славу это питие,

Господь с тобой, когда святая,

Пускай на басмовом остье

Каждит макушка золотая.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

***

Звон лиется, и темен Господний порог,

Мы и сами угольев черней,

Хоть кровавой слезою нагорный мурог

Изукрасим в тернице огней.

Много взяли у нищих земные князья --

Разве торбы от хлебных даров,

Будут яствия-хмель им, а после кутья,

Как явимся с монарших пиров.

Литании, Господе, теперь не звучат,

Днесь обходят провидцев судеб,

На пирушках солодные вина горчат

И черствеет владыческий хлеб.

По канавам лежали Твое ангелки,

Всех мы свили раскрасной тесьмой

И во траченый пурпур вплели васильки,

Чтоб не узрели Смерти самой.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

***

Во десницах сквозь вечность несут

Всеблаженные стяги знамений,

Но и ангелы днесь не спасут,

Иоанн, зря мы ждем откровений.

Что еще и кому изречем,

Времена виноваты иные,

Богословов распяли зачем:

Силуэты их рдеют сквозные.

Сколь нельзя нас, возбранно спасать,

Буде ангели копия прячут,

Будем, Господи, мы угасать,

Детки мертвые мертвых оплачут.

Мировольных паси звонарей,

Колоколен верхи лицеванны

Черной кровию нищих царей,

Рая нет, а и сны ворованы.

Бросит ангел Господень письмо,

Преглядит меж терниц златоуста,

Музы сами тогда в яремо

Строф трехсложных загонят Прокруста.

А урочными были в миру

Золоченые смертью размеры,

Но Спаситель окончил игру,

Черны лотосов гасят без серы.

Речи выспренней туне алкать,

Нет блудниц, нет и мытарей чистых,

Оглашенных к литиям искать

Поздно в торжищах татей речистых.

Ах, литургика ночи темна,

То ли храмы горят, то ль хоромы,

Не хотим белояствий-вина,

Что, Господь, эти ангелы хромы.

Припадают на левую ость,

Колченогие точат ступницы

О мраморники, всякий ягмость

Им страшнее иродской вязницы.

Ныне бранные оры в чести,

Князь-диавол на скрипке играет,

Стоит в сторону взор отвести,

Струны смертная дрожь пробирает.

Челядь всех не должна остеречь,

Отпоют лишь псаломы торговки --

Полиется калечная речь

И успенье почтит четверговки.

Как узрят в нас величье одно,

Ото смерти блаженных пробудят

И за здравье излито вино

Разве кровию нашей подстудят.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

***

Нас чужими рекли именами,

Всех лишь вера спасала одна,

И взнеслась чрез адницы пред нами

Во цветочках златая стена.

Может, райские это чертоги

О лазурных горят неводах,

Долго мы обивали пороги,

Сплошь они в раскровавых следах.

А нельзя за грехи нас приветить,

Надо звездами вечно успеть,

Дай, Господь, ангелочкам ответить,

Будем литии слушать иль петь.

Или молча стоять без ответа,

Хоть и раны зело глубоки,

Горней кровью сквозь огнь черноцвета

Память всех пусть блеснут васильки.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]



АРХАИЧЕСКИЕ ОПУСЫ

Первый фрагмент

Вот и минуло днесь воскресение-свет,

Оплатили его житием боголюбы,

Бельных слез не собрать, не воскрасить исцвет,

И любили зазря, и не слышали трубы.

Пусть же грянут оне с юровой высоты,

Хоть на миг оборвут превеселие пирно,

Не жили мы, Господь, и, Твоей лепоты

Не узряши сейчас, всепребудем надмирно.

Той Звезды не нашли и упали костьми,

Только в бойных сердцах не властили козлищи,

Ни любови ужо, ни самих, но прими,

Нас за то восприми, поелику мы нищи.

Сих признаешь, Отец, по царским очесам,

Всех по бели ряднин, по удавке на вые,

Добиралися жизнь ко Твоим небесам

И встали пред Тобой агнецы черневые.

Ах, не плачь, Боже свят, нас не чтут на земли,

Зачинали как есть с багреца да кармину,

А чрез пурпур на кровь по слезам и прешли,

Виждь хотя бы теперь светоч-паству едину.

 

[SIZE=12pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

СОЦ-ХОРУГВЬ

Боян, молю, молчи при мне,

Я песни мира не приемлю,

Пусть в синих молниях, в огне

Сойдет Господь на эту землю.

От ульев, медоносных пчел

Живем с годами безрассудней,

И крест неведенья тяжел

Для нас, как для июльских трутней.

Давно двуперстие горит

Перед хоругвями свободы

И кровью храмы золотит,

Но тяжки гробовые своды.

Зеленорунный чайный яд,

Цвет ботанических маньчжурий,

Заваривает вертоград

Льдом сатанинских строф центурий.

Века не победит судьба.

И тонут в пламени аллеи,

Ложится вечности резьба

На юровые галереи.

В узоры драгоценных роз

Вплелись горящие караты,

Мерцанием багряных гроз

Сады пожарные объяты.

Огонь прочней иных оправ

Там, где в червленых высях -- гроты.

Но мы, молитвенник поправ,

Не узрим новые высоты.

На голых наших склонах нет

Ни лавра, ни сосны, ни мирры,

И на престоле черных лет

Кровознаменные вампиры.

 

[SIZE=12pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ АППОЛИОНА

Ночь пустынна, молчит Одеон,

Лишь сильфиды над вервием плачут

И летает во мгле Аваддон,

Сех ли, Пирр, в гальских розах упрячут.

Небеса умираньем своим

Неживые заполнили братья,

Где Господний почил херувим,

Ангелки раскрывают объятья.

На трапезе потайной тебя

Вспоминали, один и остался

Царь-заика, елику скорбя

Вымыть ноги Его воспытался.

Ждем почто понапрасну, с земель

Замогильных на свет не выходят,

Да и сами забыли ужель --

Наши души в чистилище бродят.

Как пойдут перед светом дожди,

Изольются над спящей царевной,

И антонов огонь позади

Возгорится из черни поддревной.

Нам и сумрак садовый тяжел,

Поелику не легче неволи,

Источился трапезный помол --

Во слезах не останется соли.

Очи кровью промыв, не засни,

Никогда невозможно приметить,

Где призорные гаснут огни,

Где и нечего смерти ответить.

Претерпели одни бытие,

А иные -- успенье и Бога,

Полной грудью вдохнув забытье,

Отошли от родного порога.

Храм кому, а кому и барак

Отворят за привратной лозою.

Господь явит свой огненный зрак,

Изукрашенный мертвой слезою.

Ну а мы не одвинемся с мест,

Не позбавимся гипсовой комы,

Потому, соглядая невест,

Дозабыли навечно псаломы.

Все забыли, сойдяши с ума,

Камнетесы нас будут читати,

Со слезами испрахнет сума,

Подберут ея нищие тати.

Разве древа крестов и точат

Ко бессмертью и смерти привычны.

Что же Божии люди кричат:

«Он сокрал эти розы темничны!»

Воскричат и умолкнут, прощай,

Боже святый, удел наш потешен

В Ершалаиме был, отвращай

Очеса от капрейских черешен.

Как спокойны еще и темны

Лики здесь, перед ангельской лядой,

Как оне безвозвратно полны

Излиенной во очи охладой.

Ах, блаженно сияла Звезда,

Мы на верную вышли дорогу,

И по ней забрели не туда --

И всеблагодарение Богу.

В Христиании нас заждались

Рыжевласые девы-нимфеи,

Под осенней звездою сошлись

На иные века Лорелеи.

И томительно ж меркло века

Несоклонное это светило,

И горенье в изломе зрачка

О величии мук говорило.

Начищали до блеска его

То слезами, а то сукровицей.

Мертвым сном во скорбей торжество

Спят вповалку царевич с царицей.

От любови мы стали черны,

Подавились холодною чаркой,

Призаждавшись законной жены,

Обвенчалися с мертвой сударкой.

Догорают обрывки письма --

Откровение юности давней.

Ты его прочитаешь сама,

Буде станешь покойниц бесправней.

Поманила юдоль за собой,

Ну а юность с другими осталась.

Помнишь, плакал метельный гобой

И листва над гранитом взметалась.

Даже имени в памяти нет,

Нина разве, а то ли Марина

Меж хоров замогильных планет

Пусть испьет негу роз и жасмина.

А и сам я -- горящий овин,

Как поведал поэт оточенью,

Изо уст излиенный кармин

Вас позвездно обучит реченью.

Посреди юродивых пою

И зову на погосты скитальцев,

Украшая и лиру свою

Уголями серебряных пальцев.

Вот мой рот, вопиявший во мгле,

Хоть известкой его дозабейте,

Расплетая венец на челе,

Оберег ненавистный извейте.

Каждый штоф за любовь поднимал

Кто в младенчестве не был удушен,

Упокойных невест обнимал

Провидению благопослушен.

И прекрасны одни со крестов

Богом снятые днесь ангелочки,

В закровавленных розах перстов

Предержащие лишь узелочки.

В сказках разве вольно уцелеть,

Где заосеньский свете избыли,

Милый брат, поостались белеть

Наши снежные кости во были.

Мы ошиблись позорным столбом,

Труть не спили, точились по узам,

Раздарили не строфы в альбом,

А двуострые лезвия музам.

Близу кривских ревучих озер

Позабудем о чермных земелях,

Родовой вековечный позор

С ликов смоем в полынных купелях.

Время правду изречь не придет

И у входа в сады апрометной,

Где голубок несмертных полет

Оборвется во мгле дозаветной.

Вопросит как распятый Христос:

«Где вы были, прекрасные чада?» --

Не ответствуем вновь на вопрос,

Отвернемся опять от погляда.

И Его закровавится взор,

Низойдет гробовое молчанье,

Господь смрад гефсиманский в призор

Привнесет -- вот со смертью венчанье.

Выбьют глину у нас изо ртов,

Из дыхниц златы вишни достанут,

Гвоздевое серебро с крестов

Поржавеет -- и Бога вспомянут.

Сколь прекрасны мирские стези

И до смертного мига опасны,

Отвращалися взоры сблизи

Ан во тверди и гвозди атласны.

Только мы открывали уста --

Налетали смертливые осы,

Облепивши тенета креста,

Набивались во змеи-волосы.

Иисус, не прогневай Отца,

Троеперстия наши кровавы,

Гордовые колючки с венца

Расписали днесь кровью Варравы.

Мечен ею призорный удел,

И напрасен же промысел Божий,

Коль повыжег негашенный мел

И золотный извет кривьдорожий.

Не отверзнуть потщась на краю

Изразбитые губы, немея,

В одеянье смертельном стою,

Расставаться с Землею не смея.

Божедревка горчит, в изумруд

Червоточина въелась, распитий

Не снеся, освященный сосуд

Зрят ложесны похмельных соитий.

Ан алкали и новых врагов,

Презирали пустые победы,

Не дожив до святых четвергов,

Воскресали для вечной беседы.

Ты печали моя утоли,

Неизбывны всекровные узы,

От безглазой Югаси ушли,

Но попали в иные союзы.

Просфиру не приложат блажным

Ко устам, не предложат испити

Крови Божией татям хмельным,

Восчерпав прободные корыти.

И запоздно ж из окон махать

Всепреставленным братьям и сестрам,

Пурпур наших гробов не сыскать

Средь распятий могильным оркестрам.

Доточится червовый колор,

И ударит всечермным по злати

Стольных мест упокоенный хор,

Сомиряя лакейские знати.

Как убили меня, вопроси

Не подавших Ему полотенца,

Изобильно в червонной Руси

Подробилися наши коленца.

В умывальниках -- кровь, рушники

Зацвели погребальным разводом.

Вековечные вбиты цвики

В чад не избранным Богом народом.

Потому и неможно успеть

С хлипотцой заиграть на гребенке,

Боле Сольвейг не выпадет спеть

В неродной голубиной сторонке.

Не савойские сосны окрест,

Кипарисы миндального Крыма

Восшумят, но безруких невест

Смерть пожалует -- кровью сладима.

Жизнецветных любимцев судьбы

Заманили обманом в кляшторы,

Осквернив целованием лбы,

Вознесли в поднебесную оры.

Во хмелю Золотая орда,

Бледной немочью зрят ягомости.

Мы на каждый помин до Суда

Будем званы в почетные гости.

Не дослушав зарайских рулад,

Понапрасну поверили стонам,

Ан вернемся в червеюший сад,

Нас воспомнят еще по именам.

Помолчи, из готических нот

Исторгает пусть мелос лютнистка,

От подвалов до верхних высот

Приглушит пусть моленья солистка.

Да стихает и этот вокал,

Светский образ теряют княгини,

За улыбками темный оскал

Не сопрячут уже ворогини.

Белый, белый преломится хлеб

Чрез персты в темноте неизбытной,

Где двукнижие наших судеб

Дорасписано кровью блакитной.

Только мы во неславе хмельной

Отстояти сподобились вахту,

Ужаснув меловой белизной

Опочившую замертво шляхту.

Погодите, вот свечкой сгорит,

Залазорится сердце Христово,

И могила-трава воспарит,

Нам пожалуют вечное Слово.

Спрячет смертушка в персть образок,

За невестой приидет остатной,

Пропоют славословья разок

Упокойные девице статной.

Нечисть ныне покинула ад,

Собралась в нашей сирой Отчизне,

Тянут панночки на променад

Светвельможных паненок в старизне.

В черных водах замирных глубин

Бьются агнцы, в волнах океана.

Прискакавший на волке раввин

Окликает ужасного Пана.

Безумолчно зегзицы одне

Опевают места стражевые.

В темнолесной чужой стороне

Мерит нежить удавки по вые.

Не курлычьте, весна-журавли,

Умолкайте, веселые славки --

И пред Богом надмирной земли

Не сонимем тугие удавки.

А предстанем такими как есть,

Не тая почерневшие лики,

Чтобы каждому смог Он поднесть

В райских кружках лесной земляники.

Занепад во родной стороне,

Смолк до веку Сымоне-музыка,

Подавился слезою в огне,

Став немым изваянием крика.

И недолго ж ходил-бедовал,

Во крови расписная кашуля,

И убила его наповал

Золоченая русами пуля.

Вот лазури теперь изопьет,

Да уж вусмерть их пить не приучит,

От безумных Господних щедрот

Меньше толики скудной получит.

И пред висельным зраком тоски

Бедных ангелов сыщешь ли рядом.

Раскровавые черни плевки

Зря навеки отравленным взглядом?

Не сыскать ангелков и царям

Не воздастся, а Божии дани

Отдавать приведут к алтарям

Царских дщерей за белые длани.

Да и нас не отыщешь с огнем,

По узилищам прячем крамолу,

Рукавами пустыми взмахнем --

Полетят наши косточки долу.

А еще из пустых рукавов

Чернота до небес вознесется,

Ниспадут воздаренья волхвов,

Коемуждо и это зачтется.

Всех и смогут посольно принять

Мертвоносные тхлани Аида,

Всех изгоев по-царски обнять,

Затопить, чтоб мерцала планида.

Богородичным скудным слезам

Поклонися, протекшим в Господней

Сирой келии, не к образам --

К черногнильным цветкам преисподней.

Не замолят свою нелюбовь

Без нужды предававшие други,

Окунут очеса их в сукровь,

Кинут сребро за эти послуги.

Кто вдыхал имманентный простор,

Пил юдольно из стынущей течи,

Принял измлада их оговор,

На столетья избавился речи.

Но благое письмо завершим

И воспомним еще Иоанна,

И воистину не прегрешим --

Дочка-смертушка спит бездыханна.

Не печалуйся, в нощном лесу

Всем отыщут сосну иль осину,

Здравье смерти -- пусть вострит косу,

Возрезает пускай пуповину.

Отражаясь в кровавой воде,

Моют вороны-лебеди клювы,

Вновь побудку играют везде

И в аднице гудят стеклодувы.

Наши оченьки мглой налиты,

Мы навечно хмельны да тверезы,

Яко гусли, сжимаем щиты,

Льем в гудьбе покаянные слезы.

Разрезают алмазны стекло,

Но сутишить нельзя самогуды,

Кривичи убирают чело

Светлоглавого гоя-Иуды.

Чрез лады напророс горицвет,

Распустилися маков бутоны.

Мы покинули этот несвет,

Всеизлив дозапевные стоны.

Обмануть можно так однова,

В серебро аллилуй возрыдали

Мертвецы, а цари за слова

Наших псальмов и утварь отдали.

Невозбранно теперь вспоминать

Что в притворах высотно мерцало.

Как начнут и за гробом шмонать --

Не найдут пречестное зерцало.

Аз Иаков, запнувшийся царь,

За пяту воздержавшийся тихо,

Уподобился спрятати в ларь

Горевой неизбывное лихо.

А другие, не горше ль они --

Все побелены кровью ручейной,

Убежав от присяжной родни,

Потрясают короной ничейной.

Только истинно вам говорю,

Как сокроют царевича твани,

Занесет ко земному царю

Золотых петушков Иордани.

Позади троекрестье дорог,

Нищебродам осталось, взыскуя,

Биться лбами в Господний порог

Да хрипеть-воспевать: «Аллилуйя!»

Исполать прахорям четвергов;

Кельхи уж за небесными рвами

Тяжко вздымем во здравье врагов

И почезнем, точа кружевами.

Лики ветошью нам оботрут

И зальется утешно пичужка,

Отобедать где к Богу зовут,

Где и смертушка -- просто подружка.

Изольется с разбитых звонниц

Скорбный благовест, белы голубки

Возлетят из червовых вязниц --

И допьем черноструйные кубки.

То ли хутор, то ль хором, так что ж,

Нам в зерцалах мигают големы,

Католички из мертвенных лож

Заневестились в черны поэмы.

Чресла жжет ювенильный пожар,

Перси млечные негою дышат,

Не избавиться девам от чар,

Стоны смертные их не услышат.

Ванька-ключник глядит из угла

Посеребренной кровью лакейской,

А и все-таки жизнь тяжела

Параскевам в нощи арамейской.

Утопились в задушки, сестру

Кличет брат, да темны оговорки.

Волен княже на пьяном пиру

Собирать гробовые скатерки.

Им неможно и после мытарств

Похвы уст разомкнуть под колючкой,

Ко парадникам нищенских царств

Приидти за царевишной-сучкой.

Влили в очи свинцовый отстой,

Повезли в чужедальние страны

Голосить по землице святой,

Несмеян потешать балаганы.

У кукушки-вестуньи глухой

Вопроси, на пуховой постели

Хорошо ль ночевать под стрехой

И покойно в Господнем гнезде ли.

Нам нашило покрас небытье

От умерших языков-дилогий,

А свое раздарили шитье,

Не дождавшись иных апологий.

Все звучит безъязыкая речь,

Отвращаются взоры Горгоны,

У апостолов пейсы оплечь

Развеваются, аки драконы.

Стены кровью распишет изверг,

За колонной отыщутся кельмы,

И в какой-нибудь чистый четверг

Нам вмуруют крушницу во бельмы.

Ничего не увидим тогда,

Сами в Божьих очах отразимся

И восполним Его невода,

И воистину преобразимся.

 

[SIZE=12pt] ПРИЗРАК ОДЕОНА, или ПЛАТИНОВАЯ ИНТЕЛЛЕКТ-КАРТА[/SIZE]

(Яков ЕСЕПКИН до «Скорбей» и «Опер по четвергам»)

«Глорийные, прощайте, зеркала,

Сребрите мертвых панночек невзрачность»

«Космополис архаики», 2.2. Кровь

Появление в Интернете современной «Божественной комедии» сопровождают мистические знамения. В истории мировой литературы периодически происходили подобные вещи. Вспомним, чтобы не удаляться от отеческих пенатов, едва не серийные знаки, подаваемые некими метафизическими силами при попытках первоначального издания «Мастера и Маргариты». В данном случае наблюдается приблизительно то же самое. Интересные детали припоминает Лев Осипов, в своих «Записках литературного секретаря» он рассказывает, в частности, об уникальном случае. Когда одна из крупнейших российских типографий осуществляла андеграундное издание книги Якова Есепкина «Перстень», её рабочие прекрасным ноябрьским утром обнаружили, что с сотен пластин исчез гигантский текст, накануне вечером текст на пластинах присутствовал и, в качестве доказательства необычного явления, на потайных полках (от цензуры) остались готовые бумажные экземпляры снятого текстового материала. Осипов рассматривает случаи такого рода десятками. Так Божественная либо Готическая комедия «Космополис архаики»? Может, gottическая? Не суть важно. Михаил Булгаков жестоко поплатился за написание романа века, ранее за словесность, чернила для материализации коей были темнее возможного и разрешённого цвета, платили и жизнями, и по гамбургскому счёту Гоголь, Ал. Толстой (за «Упыря» и «Семью вурдалаков»), лжеромантический Гриневский (Грин). Впрочем, российские камены мистическую линию никогда особо не приветствовали, не благоволили её апологам. Иные авторы романов века, в их числе Джойс, темноты избегли. Традиция, пусть и не яркая, историческою волею всё же возникла и в России. Ну, естественно, не такая мощная, как на Западе, в США, Латинской Америке, Индии и даже в Африке. Европа здесь явно преуспела. Есепкин не мог не учитывать опыт предшественников, в его «Космополисе архаики» содержится огромное количество мнимых обозначений Тьмы со всеми её обитателями, адские армады превентивно помещаются в условное иллюзорное пространство, выход из сих зацементированных подвалов делается мало возможным, между тем частично «стражники тьмы» (небольшими отрядами) время от времени прорываются хоть и к горящим зданиям, к нижним и верхним их этажам.

Великий мистик и мистификатор всячески избегает прямых обращений к смертельно опасным визави, конкретных обозначений и названий. Вероятно, поэтому в книге изменены практически все географические названия, имена, более того, изменены трафаретные слова. Если продолжить опосредованную творческую аллегорию, можно допустить, что и неканоническая расстановка ударений в словах также взята Есепкиным на вооружение с прозрачной целью – уберечься от «адников», «черемных», замаскировать, зашифровать всё и вся. В итоге на художественном выходе мы имеем фантастическое по мощи античное полотно. Волшебное воздействие книги обусловлено её целостностью, гармоничностью. Представьте: Булгаков зарифмовал «Мастера и Маргариту» и зарифмовал безупречно, это невозможное действие. Есепкин свой труд зарифмовать сумел, в чём и потрясение для читателя. Великий булгаковский роман обвиняли в определённом инфантилизме, действительно, Майринк и Белькампо куда более естественны в ипостаси мистических проповедников слова, нежели наш гениальный классик постгоголевского призыва. В чём, в чём, а в инфантилизме ни Есепкина, ни «Космополис архаики» обвинить, думаю, никто не решится и не вознамерится. Скорее наоборот: решатся обвинить автора в намеренном затемнении сюжетных линий, излишней метафоризации, усложнении ирреалий. И здесь, не исключено, критики будут отчасти объективны. Правда, в расчёт следует брать иные категории, иные авторские категорические императивы.

Пусть русская литература гордится архисложным творением, примитива, «святой» простоты у нас хватает. Позволим себе пиршественную роскошь – вкусить «царских яств» с трапезных стольниц античной сервировки. Есепкин совершил невозможное, как художник он недосягаем, как мученик, жертвоприноситель – абсолютно досягаем и доступен. Современные недержатели лживого, вялого, воистину тёмного слова уже заготовили и дюжины кривых ножей, и камни. Отдельный предмет для раздражения, побивания гения мраморными каменьями – общая мистико-религиозная заданность «Космополиса архаики». Догмат об отсутствии в русской литературе линейного классического и неоклассического мистицизма, о бесперспективности ухода в андеграундные подвалы разрушен. Есепкин стал родоначальником и могильщиком, завершителем академической школы русского рифмованного мистического письма. Тысячи зеркал «Космополиса архаики» перманентно отражают мёртвых панночек и сапфирных князей в перманентных же сиреневых, жёлтых, розовых шелках и закреплённом на дурной крови макияже.

Леда АСТАХОВА

 

[SIZE=12pt] БОСХ В ЦОКОЛЕ[/SIZE]

• Волнует ли «Манифестъ» Никиты Михалкова миллионную интернет-аудиторию «Космополиса архаики»

В очередной раз интернет-сообщество подвергается некой искусственной маргинализации, а из собственно Интернета делают жупел. Никита Михалков сочинил «Манифестъ» на шестидесяти трех страницах, с невысохшими еше чернилами рукопись была мгновенно издана, растиражирована. И это замечательно. Хуже иное. Пиар-акцию мгновенно же индульгировали якобы случившимся в Интернете ажиотажем. Действительно, подобная прецедентность в наличии имеется, чем «Манифестъ» интеллектуально уступает «Тру-лу-лу» Хиля? И все же. Помимо широкой публики Интернетом пользуются интеллектуалы, люди с образованием, к образованщине относящиеся с объяснимым скепсисом. В распоряжении Михалкова едва ли не все культурозависимые каналы информирования, по сути он (и не он один) всевластен. Есть что предъявить – ждем-с, никаких проблем возникнуть не может априори. Другое дело Перельман, воспользовавшийся Интернетом как соломинкой. Питерский отшельник не только доказал гипотезу, а и выявил его (Интернета) латентную возможность именно поверх барьеров транспарировать гениальность. Снобистские научные журналы отвергали, Интернет принял. Никита Сергеевич, разумеется, Перельману вовсе не чета, в данном эпизоде всемирная паутина понадобилась просто в качестве фона: труд обсуждают, Михалкова любит народ. Кто обсуждает и что, разве имелись у кого- либо сомнения в любви манифестного автора ко власти любой и монархической, консервативной в частности (консерватизм здесь подразумевает несменяемость элиты)? Вряд ли. Коленопреклоненный и, вероятно, сочиненный на левом колене документ тут же стал обсуждаем, к Владимиру Соловьеву сразу по написании поспешили Михалков и содуэлянт его Дима Быков (Димитрий – в артикуляции Н. С.). Это есть безобидные игры, один жаждет большего, другой – хотя бы малого. Быков умеет, буде репортер, при надобности растечься мыслию по древу, пристрастие его к «Тилю Уленшпигелю» выдает искреннего ценителя площадного искусства. Спощики разошлись миром, из безответной сетевой ноосферы соорудили котурны. Можно ажиотажно реагировать на фразу «Сан-Франциско – красивый город», можно и не быть в толпе, свидетельством чему стало андеграундное шествие по интернет-порталам «Космополиса архаики».

На бульваре славистов праздник, пожалуй, после «Хазарского словаря» и «Бессмертия» произведения, значимее «Космополиса архаики», не появлялось. Однако чтение книги Якова Есепкина возможно пока лишь в Интернете. «Космополис архаики» столь нетрадиционен, неординарен, сложен, что клишированное сознание издательских селекционеров попросту не в состоянии адекватно восприять великий литературный труд. Его и прочесть без определённой подготовки практически невозможно, язык архаического полотна революционно-новаторский, лексика утяжелена до предела, в то же самое время о её воздушности, эфемерности не пишет разве ленивый. И здесь, блюдя и соблюдая правду по Тютчеву (вполне логично публикация «Средневековый Тютчев» о Есепкине стала знаковой), следует сказать: сравнение, параллелизация «Космополиса архаики» с иными художественными сочинениями, в том числе вышеупомянутыми, не только некорректны – абсурдны. Масштабность книги диктует «правила поведения» и тональность. Если у современных литературоведов достанет силы духовной «Космополис архаики» (весь) изучить, уже в ближайшие годы могут начать издаваться системные исследовательские монографии, первые словари, возникнут специализированные гуманитарные центры, академические школы. Когда не достанет, процессы замедлятся и панславистское доминирование архаического фолианта станет очевидным для потомков. Подобная очевидность губительна сегодня.

По свидетельству биографа Л. Осипова Есепкин не хотел публиковать «Космополис архаики», в основном работа над книгой была завершена несколькими годами ранее, никак не предполагалась её публикация в Интернете. Теперь ситуацию нельзя изменить, «Космополис архаики» разбирают на цитаты, благо, письмо Есепкина подобно цитатнику. Улыбки ради, вспомним Гоголя-птицу, бедного Франца Кафку, один сжёг несовершенную рукопись вкупе с жизнью, другой умолял секретаря уничтожить свои писания. Это честность, Есепкин честен и, надо предполагать, честен патологически. Иначе трудно объяснить его первоначальное нежелание передачи рукописи зарубежным издателям. А ведь такой выход апробирован, закономерен (Пастернак, Солженицын, Бродский). Вероятно, автор «Космополиса архаики» теперь недоумевает, буде ему не чуждо человеческое, он-то знает, какая «часть речи» обращена к городу и миру. Единственное гипотетическое объяснение возможности сочинения «Космополиса архаики» вновь очевидно: его автор должен был находиться в полной, абсолютной изоляции от внешней литературной среды, что косвенным образом подтверждал сам Есепкин в одном из интервью начала нулевых, характеризуя природу творчества. «Римский проспект» интервьюировал нового классика в связи с андеграундным выходом его очередного культового сборника «Перстень» (до «Перстня» ценители поэзии передавали из рук в руки самиздатовские желтопергаментные книжки «Готика в подземке», «Классика», «Марс», «Пир Алекто», «Патины»). «Космополис архаики» сублимировал эсхатологический вековой мрак в бледный жертвенный огонь, метаморфоза удивительная. Тёмное, истекающее из Хаоса, обращается цветовым праздником, пиршеством высочайшей духовности. Потрясают воображение композиция, строение книги, её внутренняя симметрия сродни вселенскому надмирному средоточению. Создаётся впечатление: «Космополис архаики» сооружён по чертежам, он геометрически, детально точен.

Ну и как же могли грандиозные картины адов (у Есепкина Ад состоит из десятков областей, полисов, пространство Аида структурировано), некое подобие босховского сумрачного мира не шокировать доморощенных постсоветских исправных поставщиков книжного эрзаца на родной отечественный рынок? Не от сего ль симметрично расходятся на четыре стороны света современные славистские бульвары? Молчащие, осознанно молчащие сегодня входят в касту, Есепкин приговорил таковое «истленное братство» в «Потире», завещая немолчным «гореть и гореть краской славы на битом сосуде». Великого русского писателя современники тщатся спрятать, утаить в андеграундном цоколе, сокрыть хотя бы мрамором. Античная ли это трагедия, евангелическая? Не предрёк ли её Есепкин, открывая книгу вечных нисхождений в ад пророческими строками: «В наших веждах высотных давно Отражаются разве подвалы»? Марсий без кожи извлёк всего две строки из полного ожиданий и веры в отмщение, возмездие «Марса». Красная планета ушла из-под ног и певец ощутил бездонность пустоты внизу.

Сабрина ВАСНЕЦОВА

 

[SIZE=12pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]



НАЗИДАНИЕ МИДАСУ

Восемнадцатый фрагмент

Всё поют золотые кимвалы

Над гранитом летейской волны,

Юровые орут зазывалы,

Сукровично мы сами темны.

И за что убивали невинных,

Мало ль вретищ царям, Антиох,

Жабьей кожи на рылах кувшинных,

Терневым ли не чаять подвох.

Ах, никчёмное это веселье,

Эта патина лилий желтей,

Божедревка венчает похмелье,

Просят милостынь дети детей.

Где вы, райские маковки, где вы,

Здесь бушует огонь ледяной,

В смерть списались всецарские девы,

Гробы их под яркою стеной.

Отмерли золотыя во цвети

Одуванчики бойных судеб,

Хоть увидят беззвездные нети

Сей пурпурный точащийся хлеб.

 

[SIZE=12pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

К АННАБЕЛЬ

Сто третий фрагмент

Чудный морок в саду нависает,

Обручен совиньоном карат,

Будем грезить, виденье спасает,

Виждь консьержек у розовых врат.

Не багряных ли вретищ искали

Соны глории, нимфы зеркал,

Крошка Цахес принцессам вуали

Поднимет, узнавай, кто искал.

Амальгам восковая плетница

Не горит, а чадится давно,

Эрмитажем тоскует блудница,

Где рамонов златее вино.

Свечи морные блещут в карминах,

Тусклый Грасс винограды точит,

В исцветающих бледных жасминах

Парфюмер безголовый молчит.

Принцев юных Гиады и травят,

Исаакия блески уснут –

Всех именно тогда обезглавят,

Гипсом всех меловым обернут.

 

[SIZE=12pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]



МУКИ ФРИДЫ

Девяносто восьмой фрагмент

Жар смарагдов портальные узы

Ослепит и растопит, муар

Цезарийский в мраморные лузы

Угодит, в меловой будуар.

А была ты сокрошной звездою,

Возжегаемой тенью ея,

Золотистой гробовой слюдою

Завернули сие острия.

Но иные парафии блещут,

Литаний убиенным не внять,

Ангели всенощные трепещут,

Звезд алмазами их осенять.

Из Булони до садов Эдема

Отпущен ли горящий рыдван,

Виждь пылает светил диадема

О нощи и безмолвствует Сван.

В перманентах мертвые неловки,

Разве столпники гоев простят,

И, смотри, золотыя головки

Наших роз во крови шелестят.

 

ЯКОВ ЕСЕПКИН

НА СМЕРТЬ ЦИНЫ

Восемнадцатый опус

За владыками звезды летят

В погреба и хладные обсиды,

Злые грации юношей чтят

Иль кошмарные, ветхие Иды.

Темной кровию дыши, сирень,

Огнебледные высь колоншпили,

У чумных изваяний мигрень,

С иудиц ли их нощно лепили.

Яко полночь и счастливо пьют,

Над столами клонясь меловыми,

Сукровицу по гипсам биют,

Меж нимфетками прячась живыми.

Двадцать шестой опус

В мае разве убитых встречать

Меж сиреневой пыли и славок,

Белошвейки ли станут кричать –

Им наколем алмазных булавок.

Бриллианты сверкают на дне

Тусклых амфор с вином из Женевы,

Над шкатулками чахнут одне

Утопленные белые Евы.

Ах, слетятся камены трубить

О бессмертье, о маке и хлебах,

И уже не дадут погубить

Ангелки нас во розовых небах.

 

Боженка любоффь моя ти тута....

 

[SIZE=12pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]



КОШМАРЫ БЕЗУМНОЙ ИТЫ

Семнадцатый опус

Снова Троица сонно цветет,

Убирайтесь жасмином, стольницы,

Аониты, блюдя пиетет,

Фей чаруют до новой денницы.

С кем и вился тлетворный Зефир,

В пировых ангелки почивают,

Ни Летиций, ни Цинний и Фир,

Веселее ль трапезы бывают.

Мглу Геката еще совлечет,

Всцветим палую бель Таорминов,

Где серебро течет и течет

На путрамент из тусклых жасминов.

Двадцать девятый опус

Выльем кровь на подносную мреть,

Пеленами гортензии свяжем,

Яко ныне легко умереть,

Ничего, ничего мы не скажем.

Если манят еше золотых

Венценосных младенцев чернила,

Сим и цвесть на муарах пустых,

Век о первенцах челядь звонила.

Иты, Иты бегите сюда,

Вы алкали чумных обретений,

Темен свод, но сияет Звезда

В мертвом блеске опавших цветений.

 

Яков ЕСЕПКИН

ДЕКАДАНС ДЛЯ N.

Двадцать второй фрагмент

Суе мертвых принцесс хоронили,

Тусклой пудрой оне из витых

Нам обрамниц грозятся, ванили

Утром алчут и яств золотых.

Вкруг весна расточает зеленей

Колдовскую арому, смотри,

Всё резвятся у морочных сеней,

Возлетают бестенные фри.

Диканчанок невзрачных и вишен

Предержителей образы бьют

Не гранатами Коры, где слышен

Голос флейты и пенится брют.

Ах, бегут злые тени всетечно

Сколь за нами, шелка амальгам

Червным мелом увить благоречно

Источенным в крови жемчугам.

Ангел свечку поставит из снега

Облетевшего цвета червиц,

И сольется капрейская нега

На сквозные пергаменты лиц.

 

[SIZE=12pt]Яков Есепкин[/SIZE]

Пурпурное и золотое

Тридцать четвертый фрагмент

Разливай, антиквар золотой,

Во начинье шабли за Виньоном,

Несть этерии аще святой,

Будем крыс потчевать совиньоном.

Феб с Кипридой внимают шелка,

Мы Артюра пьяней и туманной

Аониды не чтим, из рожка

Пьем со Мойрой и мертвою Ханной.

Homo Faber иль патеры мел

Вместо яда, юлясь, преалкали,

Мир падет, мы Цилий и Томел

К жемчугам наведем, чтоб икали.

Ах, не скрыть от иродиц чела,

Се Мое ли черничные ночи,

Марфа вьется круг свеч и стола,

Возлияше серебро на очи.

Фарисеев, нетенных гостей

Всё вечерии в мелах тризнятся,

Ночь, зерцало – и детям детей

Пировые Вифании снятся.