Осевое время религий Булат Владимир Владимирович | страница 2

В соответствии с выдвинутой автором гипотезой о малоазийском происхождении христианства, первоначально в христианской среде существовали устные и, возможно, письменные сборники «логий» - кратких изречений Иисуса Христа, к которым в 50-х годах добавились послания Павла. После смерти Павла в 60-е годы (традиционно она считается насильственной: апостола казнили в Риме, впрочем, вообще не удивительно, что Павел умер не своей смертью, учитывая его настырный и непримиримый нрав и безапелляционную манеру излагать свои взгляды) христианские общины Малой Азии, которые насчитывали к тому времени не более 200 тысяч членов, переживают определенный кризис. Столкнув христиан и иудаистов, Павел положил начало той непримиримой иудо-христианской полемике, которая превратила христианство в систему взглядов, свойственных поколению отцов церкви. Светоний, Тацит и Плиний Младший упоминают христиан в 110-120 годах. Что же происходило в христианской среде в 65-110 годах? Усилиями апостола Павла в христианство обратилось небольшое количество эллинизированных евреев, которые сохраняли свое этническое (но не религиозное) сознание. Павел был более чем уверен, что Бог-Отец христианства тождественен Яхве иудаистов. Дискуссии на эту тему с правоверными иудеями, которые Павел вел в синагогах, нередко заканчивались потасовками (правда, есть все основания полагать, что Павел не отличался силой атлета). Одна из этих христианско-еврейских групп еще в 50-х годах переселилась из Малой Азии в Иерусалим и называлась «братья Господни», которые демонстрацией своего понимания Яхве как отца Иисуса провоцировали столкновения на религиозной почве с иудаистами. Смерть Павла могла повлиять на рост количества обращенных в христианство евреев, однако, стабильные группы евреев-христан сохраняются, причем, они – в отличие от остальных малоазийских христиан – преимущественно городские жители. В 70 году римские войска в ходе подавления еврейского восстания разрушили Иерусалим. В Малую Азию бежала часть из оставшихся в живых евреев, и это еще больше обострило конфликтную среду вокруг малоазиатских евреев христиан. Доказывать малоазийским христианам неевреям, что Иисус Христос бог – и что он – сын Бога-Отца, было совершенно излишне: они и так уже давно в это верили. А вот полемические задачи в отношении евреев – как малоазийских, так и живших в других частях Римской империи, диктовали необходимость появления апологетической литературы, специально рассчитанной на еврейскую аудиторию. Распространенное мнение о том, что четыре канонических евангелия (а также апокрифы) являются биографиями Иисуса Христа ошибочно. Все евангелия – это апологетические сочинения, призванные доказать божественность Иисуса Христа. А также то, что он и есть обещанный евреям их богом Яхве мессия. Христиан и «язычников» убеждать в божественности Иисуса Христа было гораздо проще. Образ умирающего и воскресающего, доброго и врачующего бога вполне вписывался в менталитет античного человека, равно как и то, что этот бог или богочеловек (полубог; детально разработанной христологии тогда еще не существовало) мог родиться от брака бога со смертной женщиной. Убеждать следовало евреев, а поскольку для христиан неевреев это не представляло какой-либо первостепенной задачи, следует признать, что главными инициаторами создания евангелий были евреи-христиане. Первым таким апологетическим сочинением в рамках синоптической теории считается Евангелие от Марка (Маркус – римское имя). Это короткое, малолитературное, психологически напряженное произведение, в котором чувствуется привкус ожесточенных споров, структура произведения очень рыхлая: автор, по сути дела, лишь склеил ряд малосвязанных друг с другом эпизодов. Поскольку после 70 года и разрушения Иерусалима центр иудаизма превратился для евреев диаспоры в далекую сказку о прекрасном прошлом, автор Евангелия от Марка решил пойти на нетривиальный шаг: он смело перенес действие мистерии Исуса Христа из Малой Азии прямо в Иерусалим, а эпитет Иисуса Христос – «намазанный» - стал интерпретировать как греческий перевод еврейского слова «машиах» - «помазанный на царство». Датировать его можно 70-ми годами, но последнюю часть текста (16:9-20) добавлена позднее (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 510). На основе Евангелия от Марка возникли еще два евангелия – это Евангелия от Матфея (600 стихов и фраз взяты из Евангелия от Марка, еще 550 – из других источников, и только 436 принадлежат самому автору) и Евангелия от Луки (из всех четырех авторов, а точнее, компиляторов, поскольку более-менее окончательно текст евангелий сложился только к 100 году, хотя и после этого предпринималась его редактура, - в этом христиан обвиняет Цельс, – он, вероятно, был единственным неевреем), однако, авторы-составители, похоже, не знали о работе друг друга. Четвертое из канонических евангелий – Евангелие от Иоанна резко отличается по своей композиции и содержанию от синоптиков. Оно было создано около 100 года в Эфесе (Косидовский З. Библейские сказания. Сказания евангелистов. М.,1991, с 336). При всем отличии синоптических евангелий от четвертого, всем им свойственен один и тот же стереотип изложения (его и можно считать определяющим признаком понятия «евангелие» как жанра): автор утверждает, что Иисус Христос – бог, сын Яхве и ожидаемый евреями мессия, затем, в подтверждение этого тезиса пересказывается множество сюжетов (иногда противоречащих друг другу даже в рамках одного евангелия), но все евангелия сходятся на том, что Иисус Христос был распят в Иерусалиме при Понтии Пилате и воскрес на третий день – т.е. в них заложена христология апостола Павла при уже точной локализации действия в Иерусалиме (о чем Павел ничего не пишет, а, следовательно, скорее всего, не знает). Примечательно, что противореча друг другу практически во всех деталях описания событий, все четыре евангелия ни в чем не расходятся с посланиями Павла (точнее, с тем минимумом, который знал апостол Павел об Иисусе Христе). А это означает, что евангелия создавались, опираясь на послания Павла, а не каких-либо иные источники. Т.е. для того чтобы составить евангелия их авторы должны были знать послания Павла, и не иметь других источников, которые неизбежно противоречат им (как противоречат в евангелиях друг другу все информационные блоки, которые не встречаются у Павла). К моменту, когда Плиний Младший, Светоний и Тацит обратили внимание на христиан, у них уже была своя письменная традиция, однако, весьма однобокая, связанная с иудаистическо-христианской полемикой. Это привело к определенному отождествлению христиан и иудеев в глазах римских авторов.

Полемика иудаистов и христиан на протяжении двух тысячелетий – это особая большая тема, но очень важная для настоящей работы. Результат ее общеизвестен: ни иудаисты не смогли доказать христианам ложность их понимания Торы и других ветхозаветных книг, как источников, содержащих предсказания именно об Иисусе Христе, ни христиане не смогли убедить иудаистов в необходимости принять веру в Иисуса Христа, поскольку он и есть предсказанный машиах. Если не считать отдельных случаев перехода евреев в христианство (связанных в большей степени с карьерными, чем теологическими соображениями), евреи в целом остались вне христианства (однако, в этой связи, не стоит забывать о крайне малой результативности попыток христианизировать индуистов или синтоистов, и в этом отношении, иудаизм оказался «нерастворимым» в христианстве, подобно названным религиям). Иудаисты не ставили специальной задачи обратить христиан в свою религию, хотя прозелитизм в иудаизме все же существовал (на протяжении 2000 лет вокруг традиционного иудаизма существовали группы прозелитов нееврейского происхождения, хотя их численность не следует преувеличивать – она всегда на порядок уступала численности урожденных иудаистов), и ряд племен и народностей все же принимали иудаистическую религию: цари Адиабены в I веке н.э., небольшое племя берберов в Северной Африке, некоторые арабские племена в доисламской Аравии и значительная часть хазар на Нижней Волге и Тереке. Поэтому декларация воздержания от прозелитизма в современном иудаизме – либо констатация многочисленных безуспешных попыток расширить прозелитизм на практике, либо свойственное гностическому мировоззрению отрицание любого стремления на тот случай, если это стремление в определенной среде наказуемо. Однако, в I веке нашей эры – наоборот, христианство было малочисленной и еще до конца не сложившейся новой религией рядом с достаточно резистентной и претенциозной религией иудаизма. Стремление христиан-евреев обратить в христианство как можно больше евреев-иудаистов вполне объяснимо, поскольку это резко увеличило бы количество христиан и их удельный вес в античном мире. Параметры иудаистическо-христианского спора легко определить, исходя из текстов евангелий. Начинали полемику обычно христиане заявлением о том, что Иисус Христос – сын Яхве (тождественного Богу-Отцу), а поэтому иудаисты должны принять его как сына своего бога. Иудаисты на это возражали, что у Яхве по его сути не может быть детей, и даже жен у него нет, потому что он – бог (в том смысле, в котором смысл слова «бог» понимали иудаисты – т.е. нематериальная основа мироздания). На это христиане возражали, что, во-первых, они в принципе согласны с такой трактовкой бога, но бог мог (из любви к человеку) изменить ситуацию и воплотиться посредством создания своей ипостаси – Иисуса Христа. Иудаисты возражали, что это невозможно, поскольку Яхве неипостасный бог. Христиане вначале не знали, что на это возразить (образ богоматери в первом синоптическом Евангелии от Марка еще очень смутный – там есть только одно упоминание о Марии (Евангелие от Марка 3:31-35), да и то в крайне негативном ключе: Иисус Христос отрекается от людей, претендовавших на роль его родственников), но затем авторы двух других синоптических евангелий сочинили в двух разных редакциях рождественскую сказку (которая, как показано выше, совершенно нереалистична), и тем самым описали образ боговоплощения. Но то, что вполне могло убедить «язычника» грека или египтянина, ничуть не произвело впечатления на иудаистов: они все отвергли, даже ссылку на Книгу пророка Исайи (Книга пророка Исайи 7:14): «Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил»; они обвинили христиан в неправильном переводе с древнееврейского (на котором звучало не «дева», а «молодая женщина»), Марию объявили блудницей и т.д. Павел пользовался в своих посланиях греческим переводом ветхого завета – Септуагинтой, однако, помимо нее около начала нашей эры существовал еще один перевод (а точнее, даже пересказ) Торы на арамейский язык, который был в ту эпоху для евреев разговорным (иврит, который в настоящее время возрожден в Государстве Израиль, уже тогда – около I века н.э. – был подобием церковнославянского языка в современном православии), и использовался в синагогах и субботних собраниях верующих. Этим переводом – таргумой (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 480) пользовались авторы евангелий, что объясняет наличие множества арамеизмов в их текстах (теория, согласно которой евангелия создавались в Палестине, объясняет обилие арамеизмов наличием первоначального арамейского «протоевангелия»). Эти переводы еще больше запутали дискуссию, и временами оппоненты в прямом смысле слова говорили на разных языках. Подобные дискуссии создали у иудаистов стойкую неприязнь к переводам священных текстов, и в итоге появился т.н. масоретский текст ветхого завета (точнее, был разработан аппарат примечаний, уточняющих орфографию, огласовку, синтаксическое деление, ударение и кантилляцию слов ветхозаветного текста, а также случаи вариантного произношения отдельных слов), который отнюдь не был тождественен древнему ветхозаветному тексту Эзры, но, видимо, отличался от него в меньшей степени, чем Септуагинта или таргумные тексты-пересказы. Ко всему прочему, в масоретских прочтениях присутствует постоянная замена имени Яхве при чтении библейского текста именем Адонай, в некоторых случаях — именем Элохим, а также замещение непристойных слов эвфемизмами. Другая сторона дискуссии касается понятия «избранный народ Яхве». Евреи-христиане стали распространять это понятие также и на всех христиан, именуя их «Израилем» или «Новым Израилем» (Послание к римлянам 9:6-8), что позволяло отнести на его счет все ветхозаветные пророчества и заветы. Евреи-иудаисты категорически высказались против такого расширенного толкования (полагая это не меньшим богохульством, чем отождествление Яхве с Богом-Отцом), и это в еще большей степени ожесточило взаимоотношения христиан и иудаистов. В итоге, в евангелиях появилось множество антиеврейских выпадов, а в иудаистических комметариях еще в I веке появляется упоминание о неком Иешуа бен Пандире – главе еретической школы, действовавшей в Галиле незадолго до 70 года (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 473). Таким образом, иудаисты, смущенные напором христианских проповедников, стали воспринимать Иисуса Христа как историческое лицо. Впоследствии – в V веке – в еврейском сочинении «Родословная Иисуса» рассказывается, что он родился от внебрачной связи Мириам с неким Пандирой, и что жених Марии по имени Иоханан, узнав о ее беременности, бежал, спасаясь от позора в Вавилон. Подросший Иешуа пошел в раввинскую школу, где проявлял своеволие и заносчивость по отношению к учителям, за что был изгнан и проклят (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 473), далее следует бурная история приключений Иешу, а в конце происходит убийство Иешу евреями, описанное в садистских тонах. Этот антихристианский памфлет, наполненный всевозможными нелепыми выдумками, чья невероятность очевидна даже для человека V века, отличается к тому же просто сверхъестественным количеством анахронизмов: согласно венской рукописи «Родословия Иисуса» («Тольдот Иешу»), хотя Иисус Христос («мамзер (бастард) Иешу») рождается во времена Тиверия-кесаря, судит его не Понтий Пилат, а царица Елена, жена Константина, правившего Римской империей в IV веке (на самом деле Св.Елена приходилась ему матерью; впрочем, образ Елены восходит к царице Адиабены Елене, которая приняла иудаизм и похоронена в Иерусалиме в 56 году (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 315)), а власть ей передал не кто иной как Навуходоносор, царь Вавилонский за 70 лет до разрушения храма (видимо, в 1 году н.э.) (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 340-343). Глупость и неосведомленность еврейского автора – этого Фоменки V века – превосходит все известные анахронизмы христианских легенд (и это не народная легенда, как ее интерпретируют некоторые исследователи, а ученый трактат, на котором полторы тысячи лет базировалось иудаистическое антихристианство). Представление талмудистов о том, что Иисус Христос обязательно должен быть ученым раввином (Вавилонский Талмуд. Сангедрин, 43а) по-детски наивно: считая лишь евреев «избранным народом» и приписывая их интеллектуальной элите вербально-магические силы, авторы Талмуда были уверены, что только еврейский мудрец, имеющий не менее пяти учеников (Там же), способен создать религию, успех которой был очевиден. В ответ на обвинение Иисуса Христа в незаконнорожденности христиане возложили на евреев-иудаистов главную ответственность за распятие Иисуса Христа (во всех евангелиях просматривается тенденция к оправданию Понтия Пилата, а некоторые апокрифы еще более усиливают ее, превращая Пилата едва ли не в христианского мученика). Взаимные обвинения, доходящие до приписывания оппоненту желания поголовно уничтожить противную сторону, сопровождают всю 2000-летнюю иудаистическо-христианскую полемику, и сам по себе ожесточенный и безнадежный спор иудаистов и христиан резко отличается от взаимоотношений иудаистов и зороастрийцев, которые вообще лишены каких-либо экстремальных проявлений, схожих с антихристианскими и антииудейскоми памфлетами иудаистов и христиан. Иудаисты достаточно уважительно отзываются о персах и их религии «бога небесного» - т.е. Ахура-Мазды, считая его тождественным с Яхве, но не навязывая зороастрийцам своего мнения (а также не приписывая им те обязательства любить евреев, которые христиане якобы взяли на себя, согласно разным вариантам «Родословия Иисуса»). Также ни в одном из дошедших до нас зороастрийских источников не содержится каких-либо антиеврейских и антииудаистических выпадов. Следует ли считать возрастающую взаимную ненависть христиан и иудаистов аргументом в пользу неиудаистического происхождения христианства? При всем азарте иудаистических критиков, доходящем до пароксизма и свойственной гностикам мегаломании, нужно признать, что первыми на правильность своего толкования ветхозаветной традиции стали претендовать именно христиане (точнее евреи-христиане), и именно они затеяли этот спор. При ином развитии событий христианство и иудаизм относились бы друг к другу с обычной неприязнью разных религий, но без истерии, свойственной реакции иудаистов на христианские претензии и ответной реакции христиан (правда, в этом случае, иудаистических элементов в христианстве почти не наблюдалось бы). Апостол Павел, похоже, сжег за собой все мосты и, в силу своего упрямства, не считал возможным отречься от раз и навсегда вбитой в голову веры в то, что умирающий и воскресающий малоазийский бог Иисус есть еврейский мессия (к тому же требовать от искренне верующего человека отречься от своей веры, даже под угрозой смерти, проблематично). Определенный, хотя и незначительный, успех его проповеди, в результате которой часть малоазиатских евреев примкнула к христианам, несомненно, привел в ярость иудаистов, между ними и христианами происходили кровавые стычки (о чем глухо упоминается в еврейских «Родословиях Иешу»), и можно предположить, что сам Павел не был казнен «язычниками» в Риме, а был убит иудаистами. Не смотря на то, что к 100 году стала ясна невозможность обращения всех евреев в христианство, дискуссия продолжается с прежним ожесточением. Помимо основных разногласий, между христианами и иудаистами идет спор о различных частностях вероучений, а также об этических и моральных нормах (большинство таких споров отражено в евангелиях в сюжетах об Иисусе Христе, дискутирующем с «книжниками и фарисеями» или задающем им различные каверзные вопросы). Евреи-христиане (а по их инициативе и другие образованные христиане) продолжают настаивать на том, что Иисус Христос – сын Бога-Отца, а Бог-Отец тождественен Яхве, и что Иисус Христос есть обещанный евреям мессия (и в этом наследие апостола Павла продолжает играть важную роль в христианском богословии), а стало быть, все евреи обязаны принять христианство. Эти непримиримые, но и нескончаемые баталии приводят к тому, что в глазах «языческого» римского мира евреи и христиане начинают ассоциироваться в некое целое (но эта ассоциация в реальности определяется не общим происхождением, а претензией христиан на еврейское религиозное наследие и свою интерпретацию этого наследия). Подобные дискуссии, несомненно, происходят в это время у христиан с митраистами и зороастрийцами, но именно христианско-иудаистическая дискуссия отличается наибольшим размахом и изощренностью. Митраизм впоследствие был относительно легко ассимилирован христианством в обмен на принятие многих его вероучительных и обрядовых элементов. Например, весь комплекс мифов о рождении Иисуса Христа позаимствован христианами из митраистических мифов о рождении Митры (в том числе позаиствована иконография Младенца-Митры). Церковная организация православия и католицизма также копирует коллегии митраистских иерофантов (вплоть до схожести облачений священнослужителей). На низовом уровне иудаисты в представлении христиан выглядят богоотступниками и богоубийцами, а иудаисты видят в христианском культе всего лишь поклонение рядовому еврею (а если рядовой еврей пользуется таким почитанием целой религиозной группы то, в таком случае, любой другой еврей может претендовать на аналогичные почести). Интеллектуалы обеих сторон пикировалась на более научном уровне и (если верить раннехристианским авторам) в более вежливой форме:

«Однажды утром во время прогулки моей по аллеям Ксиста, со мною встретился некто в сопровождении других и сказал мне: «Здравствуй, философ!» И после этих слов он тотчас поворотился ко мне и стал прогуливаться рядом со мною: то же сделали и его друзья. Я в свою очередь приветствовал его и спросил, что ему угодно от меня?

- Я узнал, сказал он, от Коринфа, последователя Сократова, в Аргосе, что не должно пренебрегать или презирать людей, которые носят такую, как у тебя, одежду, но должно оказывать им всевозможное уважение и вступать в беседу с ними; может быть, из такого обращения будет какая-либо польза для того человека, или для меня, а для обоих хорошо, если тот или другой получит пользу. Вот почему, когда увижу кого в такой одежде, с радостью подхожу к нему; по той же причине и теперь охотно обратился к тебе со своею беседою, и эти люди следуют за мною также в надежде услышать от тебя что-нибудь полезное.

- Кто же ты, превосходнейший из смертных? сказал я смеясь.

Он откровенно сказал мне свое имя и рождение.

- Меня зовут Трифоном, сказал он; я еврей обрезанный, в последнюю войну оставил свое отечество, поселился в Греции и живу по большей части в Коринфе.

- Как же ты можешь, спросил я, получить столько пользы от философии, сколько от твоего законодателя и пророков?

- Почему же нет? отвечал он. Не о Боге ли всегда говорят философы, и все их рассуждения не имеют ли своим предметом Его единство и примышление? Не есть ли настоящая задача философии – исследовать природу Божества?

- Конечно, сказал я, таково и наше мнение. Но многие из философов совершенно равнодушны к тому, один или много богов, и их провидение простирается ли на каждого из нас или нет, как будто бы это познание нимало не ведет к счастью. Они даже стараются доказать нам, что Бог промышляет о мире, но только вообще, о родах и видах существ, а обо мне и о тебе и о каждом порознь не печется, хотя бы мы молились ему целую ночь и день. Легко понять, к чему клонится у них такое умствование: оно доставляет бесстрашие и свободу и учителям и последователям их делать и говорить, что им угодно, не боясь наказания и не ожидая какой-либо награды от Бога. Да и чего могут надеяться или бояться люди, которые утверждают, что всегда будет то же, что я и ты опять будем жить также как теперь, не сделавшись ни лучше, ни хуже. Но другие, отправляясь от мысли, что душа бессмертна и бестелесна, думают, что не могут подвергнуться наказанию, если сделали что-либо злое, так как бестелесное не доступно страданию; если же душа бессмертна, то она не нуждается в чем-либо от Бога.

Тогда Трифон сказал с приятною улыбкою:

- А ты как думаешь об этом, какое мнение твое о Боге и какая твоя философия, скажи нам».

Этим начинается «Диалог с Трифоном-иудеем», сочиненный Иустином Философом около 150 года (естественно, поскольку автором диалога был христианин, к концу диспута иудей принимает христианство).

Подобные диалоги ведутся и в наше время, и было бы интересно рассмотреть один из них, обнаруживающий практически те же особенности и ключевые точки, что и древние диспуты эпохи раннего христианства (из чего можно сделать вывод о том, что соотношение иудаизма и христианства в философском плане за эти века изменилось очень незначительно):

Взято с Форума Андрея Кураева (http://kuraev.ru/smf/index.php?topic=225267.0)

«Иудей: Разговор на тему веры должен сводиться к искренне интересующему Вас вопросу: существует ли разумная доказательность тому или иному положению Вашей веры. И уважать надо не саму веру собеседника, а его и ее разумность.

Первый христианин: Минуточку. Доказательность и рациональность – это из сферы науки. Вот научный диалог людей, принадлежащих к двум разным школам должен строиться именно на том принципе, о котором Вы сказали. А вера – она не от разума, за неё, простите, другой орган отвечает. «Даждь Ми сердце». Так как же я буду вести «научный» диалог с тем, кто не понимает, кому я отдал своё сердце? И как я могу допустить, будто есть в мире что-то ещё, чему я мог бы отдать своё сердце?

Иудей: В данном случае сердце у нас разное. И диалог, к тому же, вообще не сердцем ведут, «за него, простите, другой орган отвечает» – мозг. Вера есть укрепление в сердце познанного разумом. Если это, конечно, разумная вера, а не глупая, о которой сказал царь Соломон в Притчах: «Глупец верит во всякую вещь» (Притчи 14:16).

Первый христианин: Соломон, это который так хорошо начинал и так плохо кончил? Нет, конечно же, разум вере не помеха. Потому и внутри конфессии бывают споры, и споры эти ведутся на вполне рационалистических основаниях. Но ведь тема о диалоге между теми, кто верит в разные вещи. Вот объяснить разумно основание своей веры не удавалось ещё никому – ни эллину, ни иудею – всегда упирается во что-то необъяснимое (например, в то, что «так говорят мои предки»).

Иудей: Я думаю, Вы не собираетесь отрицать богодухновенность книг Соломона? Можно говорить о том, насколько разумно верить в то, что говорят предки.

Первый христианин: Боже упаси! Книга Экклезиаста была первой книгой Писания, с которой начался мой осознанный путь ко крещению. Нельзя – и Вы именно меня в этом убедили – не помню, о чём тогда у нас был спор, но он непреодолимо упёрся именно в то, что Вы верите в то, во что верят Ваши предки. Там получилась логическая петля. И я тогда на практике понял, что спор об основании веры – это бесплодный спор. Кстати, вспомните – ведь пророк Илия не прибегал к логическим построениям в своём споре со жрецами. Он проповедовал чудом истину своей веры. Вы считаете, что ему следовало обосновать разумно веру в Бога?

Иудей: Это вполне легитимный вопрос для обсуждения. А пророк Илия же проповедовал, а не диалог вел. Задачи разные.

Первый христианин: Упс. Вот загвоздка. А какова, на Ваш взгляд, задача диалога на тему веры?

Иудей: Разобраться в разумности ее в целом или в отдельной части.

Первый христианин: Разумности основания веры? Или разумности метафизических построений, исходящих от этого основания? Если уж Вас так тянет на научную терминологию, то как мы можем говорить о разумности аксиом? Какая аксиома разумна, а какая – неразумна: 1. Через точку вне прямой можно провести одну и только одну прямую, параллельную данной. 2. Через точку вне прямой можно провести сколь угодно много прямых, параллельных данной.

Иудей: Опыт подсказывает, что первая аксиома действительно АКСИОС – достойна принятия как описывающая постигаемую чувствами реальность.

Первый христианин: А вот опыт астрономов показывает, что вторая тоже достойна. Я привёл аксиомы из геометрии Евклида и из геометрии Лобачевского. У каждой школы своя область практического применения, обе теории разумны, достойны и доказательны (в том смысле, что все остальные построения логичны и вытекают из ряда изначальных аксиом). И вот диалог математиков на тему сравнения этих двух теорий вполне возможен – так как ни один из математиков не отдаст своё сердце тому или иному научному началу. В вопросах веры всё совсем не так. В основании веры иудеев и христиан лежит две разные «аксиомы» («Мессия ещё не приходил на землю» и «Бог воплотился в Личности Иисуса Христа»). Сами по себе они не доказуемы, это предмет веры. Но, кроме того, мы с Вами отдали своё сердце разным аксиомам, и мы не можем встать на позицию собеседника, не предав свою веру (ведь Вам даже помыслить невозможно, что Иисус – не богохульник и не предатель Закона, а воплощённое Слово Божие). Поэтому и разговор наш возможен либо в форме проповеди, либо на нейтральную тему. Вот так. Для уважения в собеседнике его принципиальности и верности нужно просто хорошее воспитание. Мой опыт общения на форуме показывает, что между воспитанностью и вероисповеданием человека нет ни малейшей связи – все виды конфессий демонстрируют примерно одинаковое соотношение людей воспитанных и невоспитанных.

Второй христианин: Да, это нужно. Считать, что позиция собеседника основывается не только на иррациональном, но и на достаточных для него, собеседника, разумных обоснованиях. Могу предположить, что Вы иудей отчасти потому, что сопоставляете с иудаизмом Ваш опыт и знания, а отчасти все-таки по традиции народа и окружения, в котором рождены и воспитаны.

Первый христианин: В вопросах веры всё совсем не так. В основании веры иудеев и христиан лежит две разные «аксиомы».

Иудей: Вот и давайте говорите об аксиосе этих аксиом.

Второй христианин: Да, это нужно. Считать, что позиция собеседника основывается не только на иррациональном, но и на достаточных для него, собеседника, разумных обоснованиях.

Иудей: Которые в диалоге можно сопоставить со своими разумными основаниями и сравнить их разумность. И быть готовым к тому, что основания собеседника могут оказаться более разумными, реакцией на что должна быть не убойная проповедь, а работа разума по выдвижению своих справедливых разумных оснований.

Второй христианин: Проблема сравнить разумность, опираясь на разные мировоззренческие постулаты-аксиомы. Но учитывая степень соответствия своих доводов своим постулатам (чтобы не противоречили), сравнить можно. Для того, чтобы сравнить, однако надо понять саму логику собеседника. Каждый должен – стараться понять собеседника, - стараться свои доводы облечь в понятную собеседнику форму. Если собеседник не так понял – надо ему на это указать и пытаться пояснить снова. Есть еще целая наука – риторика...

Иудей: В любом диалоге встает вопрос об общих основаниях. В случае диалога иудеев и христиан - их воз и маленькая тележка. В случае диалога иудеев и буддистов – весьма мало. Только опыт и логика.

Второй христианин: На все воля Божья.

Иудей: Разумеется, «Все в руках Бога, кроме страха перед Ним» (Вавилонский Талмуд, трактат Брахот 33б).

Второй христианин: Да, отношение Божия всемогущества и человеческой свободы – дискуссионный вопрос. Лично я его отложил до отхода к Богу. Сосуществование первого и второго есть и ладно. Есть более важные практически цели – спасение, обретение любви.

Иудей: Вот, кстати, отличный пример легитимного парадокса, в отличие от триединства, которое есть не парадокс, а абсурд. Но обсуждать здесь это не будем – это просто лирическое отступление.

Второй христианин: Все-таки прокомментирую. Не понимаю разницу между просто парадоксом, легитимным парадоксом, а также ясные критерии отнесения к парадоксу или к абсурду. Мне не известно такое понятие – легитимный парадокс. Три, но в то же время Один и всемогущество, но в то же время свобода. Не вижу абсурда.

Иудей: Парадокс – это внутренне непротиворечивая утверждение, попытка осмысления которого ведет к противоречию. Абсурд – это утверждение, заключающее в себе противоречие. Понятие «Три» есть нечто отличное от понятия «один», т.о. термин три заменим на «не один» с уточнением, как именно он «не». Т.о. утверждение «Три, но в то же время Один» тождественно заменимо на «Не один, но один». Это классическое противоречие – сочетание одновременной истинности утверждения и отрицания, т.е абсурд. Понятие всемогущество никоим образом не заменимо на понятие несвободы. Аналогично, понятие свободы никоим образом не заменимо на понятие «невсемогущество». Поэтому тут противоречия, т.е. абсурда – нет. Однако, это парадокс. Поскольку если мы попытаемся понять природу этого явления, то, вполне вероятно, станем выдавать абсурдные формулировки.

Второй христианин: Получается, при обсуждении и Троицы, и какой-то выбранной конкретной модели отношения всемогущества и свободы, на определенном этапе рассуждений возникает логическое противоречие. Таким образом, получается, что есть равенство по наличию противоречивости. Полностью непротиворечивой модели последнего пока не встречал.

Иудей: Нет, не получается. Противоречие возникает не при обсуждении Троицы, а при самом формулировании догмата.

Второй христианин: Какое основание для неприятия может быть заложено в этой разнице? Предположу такое, что для нас Бог противоречив в Себе, а для Вас Он логичен в Себе. Значит, у нас Он более непознаваем логикой. И одно из Его свойств – свойство непознаваемости – у нас видится в большей степени.

Иудей: Такое, что любой абсурд есть ложь по определению. Утверждение об противоречивом бытии изначально ложно. Невозможно мыслить таковое бытие. Это не имеет отношение к непознаваемости. Вы как раз претендуете на познавание, но познавание противоречивое, что в принципе невозможно. Непостижимого можно мыслить, противоречивого – нельзя.

Второй христианин: Получается, мы верим в противоречивого с точки зрения ограниченной человеческой логики Бога. У нас Он Сам не вписывается в нее, выходит за ее рамки. А не просто Его проявления. А вы ограничиваете Его ей.

Иудей: Нет, Вы говорите о Нем противоречивые вещи. Поэтому, Вы говорите о нем просто неправду. Вот и ограничились бы тем, что Сущность Бога непостижима с помощью логики. Но вы делаете о Нем алогичные утверждения и ссылка на Его непостижимость не придает этим утверждениям логичности. Ничего подобного – я ограничиваю свои представления о Нем – логикой.

Второй христианин: Для нас противоречие аристотелевой логике не мыслится как, априори, неправда.

Иудей: При чем тут аристотелева логика? Вы говорите «да и нет» одновременно – это не может быть правдой. Очевидно младенцу, не только Аристотелю.

Второй христианин: А вдруг может?

Иудей: Не может. Одно исключает другое.

Второй христианин: А вдруг не всегда исключает?

Иудей: Вы не оставляете места для «вдруг». Вы говорите и да, и нет в одном и том же смысле.

Первый христианин: Так я же Вам объяснил разницу между наукой и религией. Я не могу обсуждать аксиос того, чему отдал сердце. Как, впрочем, и Вы.

Иудей: Можете, если Вы не отдаете сердце подобно глупцу, верящему всему.

Первый христианин: Ну, вот Вы уже и кончили диалог и начали проповедь.

Иудей: Ничего подобного. Я говорю о том, что если Ваша вера не есть вера глупца, то она с необходимостью опирается на разум. А значит, можно обсуждать аксиос.

Первый христианин: Я же уже показал Вам, что даже в науке обсуждать аксиомы – дело бесполезное, их либо принимают, либо не принимают. Обсуждаются только законность построений, основанных на этих аксиомах. А основания веры – это вещь похлеще научной аксиомы, она отнимает сердце. Куда ж я без сердца о чём-то говорить с Вами буду. Не отпирайтесь, в Вашей предыдущей реплике слышна проповедь, признайтесь.

Иудей: Их принимают не просто от балды, а исходя из соответствия опыту. Т.е. имея какое-то разумное основания для этого. Тем более это должно касаться веры – дела всей жизни.

Первый христианин: Вот именно – от балды. Когда Лобачевский разработал свою геометрию, никто (в том числе он сам) не видел её практического применения. На практике она стала применяться лишь спустя 100 лет. Но приняли и признали его теорию до какого-либо опыта.

Иудей: В этом случае она была интересна исключительно как игра ума, не более. Тот же, кто верит от балды – балда. По слову Соломона.

Второй христианин: Но, кажется, в данной беседе мы действительно руководствуемся разными логиками. Следует ли мне понимать так, что Вы считаете невозможным применять диалектическую логику к теологическим вопросам?

Иудей: Нет, я считаю невозможным издеваться над логикой формальной.

Первый христианин: Логика – для теорем, а аксиомы – они ни из чего не выводятся посредством логики. Ни одно мировоззрение (в том числе и Ваше, хоть Вы с этим и не желаете соглашаться) не строится на логически выводимых основаниях. А вообще – Вам хорошую ссылку здесь привели – почитайте Лосева. Особенно о диалектике мифа – в мозгу проясняется здорово.

Иудей: Аксиомы не берутся от лампочки. Тем более важно это обосновать в вопросе веры. Мировоззрение строится на вполне обоснованном доверии всенародному свидетельству предков о Синайском Откровении.

Первый христианин: Чем обоснованном?

Иудей: Опытом и логикой. Не врет весь народ о самом себе для того, чтобы брать на себя столь тяжкий труд исполнения заповедей Торы.

Первый христианин: Аксиомы не берутся от лампочки. Но и не от логики. Бывают и другие источники для убеждений. Собственно, другие источники более распространённые. Например, мифы.

Иудей: Доверие к мифам откуда берется, как не от лампочки?

Первый христианин: Так чем же: 1. Тем, что исполнение Закона тяжело? 2. Тем, что этому верит весь народ? 3. Тем, что народ не врёт? Нет опыта и логики в Вашей вере. Есть отданное вере сердце. И это прекрасно! Но не логично, как бы Вам этого ни хотелось.

Третий христианин: Почему же издевательство? Часто диалектическая логика как раз снимает противоречия формальной. Например, в известных апориях про Ахиллеса и черепаху или лягушку, выбирающуюся из колодца противоречие в условии снимается не формально-логически, а именно диалектически. То же в простом примере с калькулятором: если Вы поделите 1 на 3, то получите 0,333333333... , но если потом умножите это число на 3, то получите не 0,999999999..., а 1. Формальная логика при этом явно нарушается».

Вышеприведенный диалог показывает всю проблематику невозможности поиска общего языка для христианско-иудаистического диалога – это слишком разные религии. По ходу дискуссии обнаружилось, что один из участников – по вероисповеданию иудаист – считает, что религиозные убеждения должны опираться на разум и логику (преимущественно аристотелеву: Иван – человек, не Иван – не человек), а поскольку христианские догматы этой логике противоречат (троичность единого божества и т.д.), то они – просто глупость (как говорил Соломон). Оппоненты-христиане применили (совершенно правильно) «скифскую тактику» – т.е. заманили иудея в дебри логики и разума, заставивши его присягнуть в верности законам логики и разума, и повторить, что все неразумное и нелогичное глупо, и как следствие – невозможно. А затем выпустили легкую кавалерию: поинтересовались, почему он считает человеческую логику тождественной реальности, которая может быть и нелогична? Казалось бы – чего проще!? – иудею следовало просто напомнить оппонентам, что мы все люди, и нечеловеческой логики у нас не может быть по определению, а поэтому познать реальность нечеловеческим образом мы не можем и вынуждены довольствоваться тем, что есть (этот аргумент тоже не бесспорен, но имеет внутреннюю логику). Но нет, иудей продолжал твердо держаться за формальную логику, как утопающий за соломинку, напомнив оппонентам о догматах иудаизма. Христиане тут же применили тяжелую артиллерию, поинтересовавшись из какой такой логики они проистекают? Ответ был столь же закономерен, сколь и неубедителен: если целый народ (евреи) ввел столько ограничений (612 пищевых и прочих запретов) в свою жизнь и быт, его верования не могут не быть правильными. И тогда христиане хладнокровно и даже как-то буднично нанесли «ядерный удар» – задали один, но убийственный вопрос: а разве целый народ (даже если он целый, и все евреи точно и во всей полноте исполняют все запреты) не может заблуждаться? Ответа на это не последовало. Объективный рефери обязан засчитать победу христианам. Но к их победе примешивается маленькая ложка дегтя; вполне правомерно их же «ядерный» вопрос адресовать в обратном направлении: а разве целая церковь не может заблуждаться (в т.ч. и в вопросе: может ли она сама заблуждаться)? Даже человечество в целом может (когда-то все люди на Земле считали нашу планету плоской, а Солнце – небесным телом, вращающимся вокруг Земли, тем более что глаза наши эту теорию подтверждают). Но самое примечательное в диалогах такого типа то, что оппоненты одинаково апеллируют для оправдания своих верований к вере, как к последнему неоспоримому аргументу, в доказательной части, но никогда не приводят аргумент «не верю» в отрицание чужих верований, предпочитая пользоваться для этого аргументами логики и разума. Разум используется верующими лишь как оружие нападения. Хотя постороннего наблюдателя никак не покидает впечатление, что все подобные дискуссии сродни средневековому теологическому спору о том, сколько чертей поместится на острие иглы.

продолжение следует

 

Христианство возникло как очень синтетическая религия, вобравшая в себя несколько традиций разных народов и религиозных течений (впрочем, все религии, как правило, носят синтетический характер, но в христианстве, а также в исламе это заметнее всего). Учение об умирающем и воскресающем боге воспринято из малоазийских культов Адониса, Аттиса, Таммуза и в меньшей степени Осириса (сюда же относится концепция бога, приносящего себя в жертву во имя верующих в него). Монотеизм, который никогда не был иудаистической монополией, воспринят христианством скорее от зороастризма, чем от иудаизма (особенно, если учесть сопутствующий зороастрийскому монотеизму комплекс представлений о противнике бога, периодически появляющемся спасителе и даже главном противнике спасителя – аналоге христианского Антихриста). Ипостасность божества в христианстве, немыслимая в иудаизме в принципе, характерна также для всех синкретических культов эллинистической эпохи, и из монотеистических религии свойственна митраизму. Боговоплощение обычно и даже заурядно для всех «языческих» верований (к примеру, Одиссею, прибывшему в Итаку, является совоокая дева Афина:

Подошла к нему близко Афина,

Юноши образ приняв, овечье пасущего стадо,

Нежного видом, какими бывают властителей дети.

Плащ двойной на плечах ее был превосходной работы;

Было копье у нее, в сандалиях блестящие ноги.

(Гомер. Одиссея. 13. 221-225))

Концепция богочеловека зарождается еще в образах древних героев шумерской мифологии (Гильгамеш в эпических текстах считался сыном урукского правителя Лугальбанды и богини Нинсун, благодаря чему «На две трети он бог, на одну – человек он, образ его тела на вид несравненен» (Эпос о Гильгамеше I 2, 1-2). Культ умерших и живых римских императоров существовал на провинциальном и муниципальном уровне и в разных формах, как политическое выражение концепции богочеловека (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 172). Бог-судья в христианстве и в целом картина загробного суда над человеческими душами находит удивительное соответствие в египетском культе Осириса (стоит добавить, что крест в качестве одного из христианских символов находит аналогию в египетской иероглифике, где крест с солнцем на вершине символизировал божественное начало). Образ бога-врачевателя греческий и соотносится с Асклепием. Страдающий бог, спасающий человека в процессе «сострадания» самому себе, столь же характерен малоазийским культам эллинистического периода: страдающими являлись все умирающие и воскресающие боги – Адонис, Аттис, Таммуз и Осирис (вообще, Иисус Христос относится к целому классу страдающих умирающих и воскресающих богов; естественно, для Яхве это ничуть не характерно). Идея бога-логоса философская и взята из греческой философии. Можно почти отождествить «дух святой» - третье лицо троицы с логосом стоиков, который есть мировой разум, пронизывающий дыханием (пневмой) бескачественную материю и тем самым целесообразно направляющий ее развитие. Сходная точка зрения изложена у Вергилия в связи с посещением Энеем царства мертвых и свиданием его с Анхизом. Анхиз рассказывает Энею, что земля, море, луна, солнце питаемы внутренним, повсюду разлитым духом, что всем огромным телом космоса движет разум, равнозначный Юпитеру. Все полно Юпитером, писал Вергилий в «Буколиках», Юпитер вращает своей божественной силой небо и землю (Вергилий. Буколики. III 60). Образы ангелов как служебных духов характерны как для зороастризма, так и для иудаизма (примечательно, что в христианстве ангелы носят имена ангелов иудаизма; впрочем, в посланиях апостола Павла ангелы не имеют имен, и иудаистические ангелы появляются только в евангелиях). Образ Сатаны, несомненно, ближе всего к главе «дэвов» Ангро-Майнью (в ветхом завете сатана – имя нарицательное, и в период второго храма иудаистическая демонология еще плохо разработана; некоторое исключение составляет Книга Иова; впрочем, и в иудаизм образ сатаны пришел из зороастризма). Образ богоматери, который стоит в ряду женских божеств, разных ипостасей единой богини-матери, чей культ уходит в палеолит, также, несомненно, «языческого» происхождения. С каждым из умирающих и воскресающих богов связан образ женского божества (Аттис и Кибела, Таммуз и Иштар, Осирис и Исида), впрочем, как правило, это божественная семейная чета, богоматерь же в этом плане соотносится не с Иисусом Христом, а с Богом-Отцом. Священный брак божества со смертной женщиной встречается во множестве мифологий (от Египта до Греции). «В Фивах (Египет) в храме Аммона в качестве супруги бога спала женщина. О ней, как и о смертной жене Бэла в Вавилоне, говорили, что она не имела сношений с мужчинами. В египетских текстах она часто упоминается как «супруга божества»; как правило, она была не менее значительной фигурой, чем сама египетская царица. Согласно поверьям египтян, их монархи были прямыми потомками бога Аммона, который на время принимал обличье правящего фараона и в этом виде вступал в сношение с царицей. Во всех подробностях акт божественного зачатия изображен на барельефах и настенных росписях двух древнейших египетских храмов в Дейр-эль-Бахари и Луксоре; надписи, которыми снабжены эти росписи, не оставляют никакого сомнения относительно смысла изображаемого» (Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М.,1983). Представление об ангелах-хранителях каждого человека в христианство пришло из греческих поверий, согласно которым, у каждого человека есть даймон (христиане в ходе борьбы с «язычеством» стали понимать даймонов, как злых духов); в римских верованиях даймонам аналогичны гении. Рай и ад в христианстве, учитывая относительно более позднее складывание представлений о загробной жизни (в евангелиях и в новом завете в целом концепция загробного царства плохо разработана), также воспроизводят параллели со множеством мифологических и религиозных концепций всего Ближнего и Среднего Востока, а также Греции. У того же Вергилия в Раю (Элисии) пребывают претерпевшие раны в сражении за родину, целомудренные (!) жрецы, благочестивые прорицатели, изобретатели искусств, украшавших жизнь, и другие, сделавшие свою жизнь достойной воспоминания (Вергилий. Энеида. VI, 660-664). Образ души – маленького крылатого человечка – эллинистический. Сошествие в ад Иисуса Христа также находит параллели в античной культуре (Орфей, выводящий из Аида Эвридику), а также в иных мифологиях (сошествие Иштар в царство мертвых и др.) Думать о Вифлеемской звезде, как о неповторимом религиозно-культурологическом христианском образе, столь же наивно: Плиний Старший описывает народное суеверие, согласно которому каждый человек имеет свою звезду, при его рождении она загорается и гаснет при его смерти; у богатых и знатных людей звезды ярче; самые яркие звезды зажглись при рождении Александра Македонского, Митридата и Цезаря (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 195-196), а смерть знаменитых людей, согласно тем же суевериям, нередко сопровождалась солнечным затмением. Воскресение из мертвых – стародавняя идея египетских верований, причем, именно в Египте это воскресение представлялось телесным (для последующего телесного воскресения имело смысл сохранять мумифицированное тело покойника). В иудаизме же эллинистической эпохи идея воскресения была новой и очень спорной (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 590). Правда, и в Риме эта идея в описываемый период также достаточно нова, но быстро популяризируется. Вознесение в равной мере характерно и для иудаизма (на небо возносятся живыми Енох и пророк Илия), и для греко-римских верований (именно в I веке н.э. вознесение стало обязательным для признания божественности римского императора: согласно распространенным народным верованиям рубежа эр, душа Цезаря в виде кометы вознеслась к богам на небо (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 171)). Идея второго пришествия характерна для митраизма, однако, в митраизме она получает прямо противоположную трактовку: не бог победит окончательно мировое зло, а сами люди, победив зло, приготовят приход бога. Образ Антихриста сложился в христианстве под влиянием зороастризма:

Трехпастый, шестиглазый,

Коварный, криводушный,

Исчадье дэвов, злой,

Могущественный, сильный,

Он сделан Анхра-Манью

Сильнейшим быть во Лжи

На гибель всего мира,

Всех праведных существ.

(Яшт 5. 34)

Таково описание Ажи-Дахака. В зороастрийских верованиях Ажи-Дахак – узурпатор, захвативший власть над Ираном на заре цивилизации и побежденный в поединке Трайтаоной. Считалось, что он не убит, а заточен в преисподнюю, либо прикован в жерле потухшего вулкана. Перед концом мира, когда произойдет решающая битва сил добра и зла, он вырвется из заточения, вновь захватит власть над миром и, наконец, будет убит могучим воином Кэрсаспой или благим духом Сраошей (Книга об Антихристе. М.,2007, с 12). Христианское причастие (т.е. ритуальное употребление «плоти и крови» бога, подменяемых преображаемыми с помощью молитвы продуктами – хлебом и вином) сформировалось под влиянием дионисийских мистерий Греции. Даже евангельская история с плащаницей позаимствована из ритуалов мистерии Аттиса (Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М.,1983, с 327). Оттуда же в христианский лексикон пришло обозначение бога как сакрального «жениха». Датировка рождества Иисуса Христа 25 декабря – самая откровенная уступка культу Солнца, явная капитуляция перед традицией «языческого» праздника, свойственного, как традиционным верованиям, так и митраизму. Перечень удивительных совпадений можно продолжить до самых незначительных мелочей: вряд ли кто из православных и католиков знает, что привычный христианский месяцеслов ведет свое происхождение от римских календарей, где были отмечены даты юбилеев знаменитых событий в жизни императора и его семьи, а также указывалось, в какой день и к каким богам следует обращаться с молитвами (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 179). Строго говоря, с теологической точки зрения, Иисус Христос и христианство в целом не принесли в мир ничего нового, что было бы не знакомо людям задолго до 1 года н.э. Таким образом, христианство вполне можно считать «языческой» религией (если мы понимаем под словом «языческий» неиудаистическое происхождение), учитывая, что основные положения христианских верований: учение о страдающем, умирающем и воскресающем боге, ипостасность божества, боговоплощение, богочеловечество воплотившегося божества, образ богоматери, священный брак божества со смертной женщиной абсолютно не свойственны иудаизму I века нашей эры, а идея о телесном воскресении мертвых только начинает в это время проникать в иудаизм. Зато все эти положения находят соответствие в верованиях «языческих» народов интересующего нас региона, и отрицать их участие в сложении христианства можно, лишь на основании веры (которая сродни упрямству апостола Павла, желающего соединить несоединимое), но не на основании научного подхода. Можно сделать еще более смелый вывод: если бы иудаизма вообще не существовало на свете, ничто не помешало бы христианству появиться на свет.

Если оставить в стороне теологическо-догматическую сторону христианства, которая очень неоднородна (что вполне естественно, если учесть синтетический характер христианства, вобравшего в себя многие верования разных народов и религиозных традиций), то остается этика и социальная доктрина христианства, которые также крайне противоречивы. Буквально нет такого утверждения, либо рекомендации в рамках всего нового завета, которым нельзя было бы (иногда в рамках одной и той же книги) обнаружить прямо противоположные утверждения или рекомендации. Поскольку христианство претендует на строгую историчность и реальность Иисуса Христа, как богочеловека, имевшего определенные вехи биографии и, в конечном счете, совершившего определенные поступки, христианские священные тексты неизбежно будут сакрализировать описываемые поступки и даже отдельные бытовые мелочи, а поскольку сюжеты разных евангелий противоречат друг другу (и поскольку христианство претендует также на весь ветхий завет, то количество противоречий возрастает на порядок), возникает проблема интерпретации этих противоречий и выработки социальной доктрины. Отрицая и, в то же время, сохраняя ветхозаветные заповеди и законы, проклиная богатство и, в то же время, признавая существующий социальный строй, пропагандируя отказ от семейных ценностей и, в то же время, освящая семью, как социальную ячейку, насмехаясь над ученостью и, в то же время, прославляя ее, призывая проклинать нехристиан и, в то же время любить их и прощать им все, что бы они не сделали, провозглашая свободу и, в то же время, требуя от человека быть верным рабом бога, разные авторы нового завета создали существенные проблемы для последующих адептов, которые видели во всем тексте в целом абсолютную истину и «божье слово» и старались на его основе создать непротиворечивую программу для каждого человека и всего общества. Обычно те или иные положения, ради примирения их противоречия друг другу, трактовались в «духовном» смысле в противоположность «плотскому», создавалась концепция разных смыслов и пониманий, разности контекстов и т.д., но это не давало никакой надежной гарантии: всегда находился мятежный интерпретатор, который вытаскивал какую-либо цитату, абсолютизировал ее, развивал на ее основе целое учение и вступал в конфликт с официальной доктриной (которая чаще боролась с ним силовыми, чем чисто богословскими методами). Опять же, нельзя сказать, что эти проблемы характерны исключительно для христианства; все религии, в силу закономерности такого развития событий, исходящей из их природы (поскольку религия принципиально уводит доказательную базу своих убеждений из реального мира в сакральный, апеллируя к самому божеству, спрятавшемуся в этом сакральном мире, и поэтому, в принципе, верующий может утверждать все, что ему заблагорассудится, в доказательство ему достаточно лишь произнести магическую формулу: «я верю в это» - религиозное сознание признает эту методу доказательств как вполне результативную; впрочем, солидные религиозные организации, на попечении которых оказывались целые страны и даже части света, во избежание неизбежной радиации солипсизма и роста неконтролируемой индивидуальной религиозности (которая есть ересь) противопоставляли индивидуальному «духовному опыту» коллективный, но и это не решало проблемы), оказались раздроблены внутри себя на множество течений и сект, чьи адепты иной раз относились друг к другу более враждебно, чем к представителям других религий (особенно ярко это проявлялось в генотеистических религиях, ограничивающихся одним народом, либо группой родственных народов). На одном полюсе религиозного сознания оказывалось отвержение всего и вся, вполне возможное даже для одного-единственного человека в союзе с богом (забавно, что христиане часто в апологетических целях привлекают аргументы многочисленности христианских конфессий и совершения евангельских и иных – даже современных – чудес, хотя ни многочисленность представителей иных верований, ни какие бы то ни было чудеса в контексте этих верований не являются для христианина каким-либо доказательством их истинности, и, таким образом, честнее для христианских апологетов будет отказаться от подобной аргументации, если такая же аргументация со стороны оппонентов не принимается). На другом полюсе, стремясь интегрировать новую религию в привычный образ жизни, религиозное сознание может оправдать и освятить любые социальные нормативы, и даже те, которые прямо противоречат изначальным принципам религии. Во всех религиях бог начинает с признания в любви к человеку, а заканчивает призывом уничтожать тех, кто отвергает его любовь. Следовательно, божественная любовь к человеку – своему творению, которой так гордятся апологеты всех религий, ограничена (а концепция, согласно которой бог мучит человека, не любящего его, с целью, чтобы человек любил его – бога, создает образ бога как некого садо-мазохиста и делает бога уж совсем непривлекательным и аморальным). На это ограничение накладывается еще одна важная проблема любой религии: несоизмеримость личностей бога и человека. Заданая всей логикой условностей религиозного мышления (постулирующего как аксиомы бесконечность бога и конечность человека) она никак не решается даже в христианском боговоплощении. Христианский бог в целом все равно несоизмерим с человеком. И христианское богословие мечется между констатацией того, что божественная справедливость, ум, любовь и иные свойства отличны от аналогичных человеческих и несоизмеримы с ними, и мистическим утверждением о тождестве божественного и человеческого. Само по себе обращение к мистике как к «богу из машины» - последнему средству апологетики может считаться правомерным в рамках религиозного мышления, но оно разом перечеркивает все 2500-летние развитие религиозной философии, претендующей на определенную рациональность – этот труд пропадает даром, а религиозное мышление все-же стесняется окончательно укорениться в мистике (которая, как правило, и не претендует на разумность), в силу претензий религии на общедоступную объективность. К тому же религиозное сознание мыслит догматику в виде конкретного осмысления этических и социальных вопросов. Здесь уместно рассмотреть христианское понимание проблемы греха (в христианстве более тяготеющую к сфере этики и социальной доктрины, чем к догматике, учитывая строгий историзм воплощенного христианского бога), доктринально отличающее христианство от других религий. Христианские апологеты подчеркивают, что главное и принципиальное отличие их религии от других – признание всеобщей греховности тварного мира и невозможности мира (и человека в том числе) избавиться от греха без божьей милости. Хотя идеи греховности мира характерны для всех без исключения религий, следует согласиться в том, что христианство проводит эту идею максимально последовательно. Оно интерпретировало иудаистический миф об Адаме и Еве как историю о непослушании первочеловека богу (выдвигая на первое место именно мотив непослушания, правда, к мотиву непослушания уже в раннем христианстве примешивается мотив первого сексуального акта, но это особая тема, к которой следует специально вернуться). Хотя это непослушание – прямое следствие свободы, христианство не исключает ее из своей доктрины и не низводит до уровня греха, правда, свобода отныне возможна для христианина только «в боге» - т.е. будучи его «рабом». Понятие раб могло трактоваться вполне юридически (т.е. теология могла использовать юридический смысловой инструментарий): «Раб является своего рода частью господина, как бы одушевленною и отделенною частью его тела» (Аристотель. Политика I 2, 20). Это противоречие «свободы в боге» и «рабства в боге» сохраняется на протяжении всего существования христианства, никак не разрешаясь диалектически, поскольку свобода рядом с бесконечным богом-бытием теряет свой абсолютный характер и может рассматриваться лишь как акцидент (случайное свойство) божества (в христианстве – свойство его ипостаси Святого Духа). В лучшем случае свобода может быть интерпретирована как путь к богу, после преодоления которого она уже не нужна. С материалистической точки зрения, это противоречие сформировалось из столкновения идеологии деспотических режимов и определенной симпатии к атмосфере демократических городов-государств (не только греческих), в условиях которого античное мировоззрение не могло не признавать определенных достоинств за каждым из этих социально-политических укладов. Христианские апологеты (как в те далекие времена, так и наши дни) всегда могут возразить на это в том духе, что рабство в боге равнозначно свободе от греха. И здесь мы открываем самое главное в христианской этике. Мир, с т.з. христианина, тотально греховен, «лежит во зле» (причем в это состояние его привела та самая свобода, которую христианский бог дал человеку при сотворении). Выше, при рассмотрении иудаистических верований, было показано, как реальное, заурядное (с т.з. мировой истории) военно-политическое поражение одного ничем особым не примечательного народа было интерпретировано онтологически, как мировое зло, а поражение, нанесенное верховному божеству этого народа, осмысленно как борьба против всего мироздания, поскольку этот бог остался единственным – в роли Атланта, держащего весь мир. Христиане (вероятно, через посредство перешедших в христианство евреев) восприняли эту идею. Следует помнить, что в других религиях проблематика мирового зла также присутствует, хотя и не в такой экстремальной форме (что следует интерпретировать как меньшую степень геополитических поражений): в зороастризме зло актуализировано в определенных явлениях и объектах, ограничено ими, и уже по одному этому не может быть тотально (хотя это не делает его безвредным), в иудаизме зло, являющееся парадигмой непослушания, легко одолимо – достаточно лишь усилий самого человека, и лишь в большинстве школ буддизма зло, как страдание, тождественно реальному миру. Чтобы проиллюстрировать христианское мироощущение следует процитировать почти всю нагорную проповедь, произнесенную Иисусом Христом, согласно Евангелию от Мафтея (5:3-7:14):

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном. Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное. Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта. Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось

от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует. Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом,

потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого. Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный. Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь. Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших. Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы. Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего. Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? и когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него. Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки. Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».

Концепция господствующего мирового зла со всей отчетливостью выражена в этом отрывке, и если бы этот текст попался на глаза ученому буддисту, либо джайнисту, они отметили бы практически полное совпадение этических ценностей христианства со своими. Нагорная проповедь пронизана социальным пессимизмом, осознанием невозможности что-либо изменить в мире, который «лежит во зле», и лишь призывает приспособиться к нему, причем это приспособление осуществляется не вполне традиционным способом. Христианское мироощущение, выраженное автором этого фрагмента Евангелия от Матфея, также несамостоятельно. Перед нами текст, вполне соответствующий всем канонам этики и эстетики стоицизма. Стоицизм – греческая философская школа, сформировавшаяся около 300 года до н.э. Главная идея стоической этики — казуально и телеологически предустановленный ход мировых событий. Поскольку внешние блага всегда недоступны, внутренняя позиция — единственное, что во власти человека. Внешняя свобода человека состоит лишь в сотрудничестве с судьбой. Сенека говорит: «Кто согласен, того судьба ведёт, кто не согласен, того она тащит». Цель человека заключается в том, чтобы жить «в согласии с природой». Это единственный способ достижения гармонии. Счастье достижимо, лишь если покой души не нарушает никакой аффект, который не рассматривается как чрезмерно усиленное влечение. Он по своей природе зиждется на представлении, которому придается ложная значимость. Действуя, он становится пафосом, страстью. Поскольку ее объектом человек редко овладевает полностью, он испытывает неудовлетворенность. Стоический идеал — апатия, свобода от подобных аффектов. Различаются четыре вида аффектов: удовольствие, отвращение, вожделение и страх. Их необходимо избегать, пользуясь правильным суждением (ортос логос), поскольку влечение становится аффектом лишь тогда, когда разум одобряет ценность его объекта. Понимание истинной ценности вещей препятствует стремлению к ложным благам или гасит страх перед мнимыми бедами. Понимающему свойственно знание о том, что никакие внешние блага не имеют ценности с точки зрения счастливой жизни. Все вещи стоики делят на благо, зло, безразличие (адиафора). Благими являются добродетели, к злу относится противоположное им. Безразличны все остальные вещи, поскольку они ничего не значат для достижения счастья. Они либо совершенно безразличны, либо «предпочтительны» или «непредпочтительны». Предпочитать следует вещи, сообразные с природой. Такие же различия стоики проводят и между поступками. Существуют дурные и благие поступки, средние поступки называются «подобающими», если в них реализуется естественная предрасположенность. Добродетель — самое важное для счастья. Она заключается главным образом в нравственном понимании значимости вещей. Из этой добродетели следуют другие (справедливость, мужество и т.д.) Добродетели можно научиться, тогда она становится неотъемлемой. Между добродетелью и пороком нет ничего среднего, поскольку можно действовать либо с пониманием, либо без него. На правильном суждении базируется правильное отношение к вещам и к влечениям. Достигнутая гармония — это и есть счастье. Центральная для этики стоиков идея выражена в учении о присвоении (ойкейосис), благодаря которому нравственное стремление человека уже содержится в его природной предрасположенности. Оно состоит в обращении к тому, что в самосознании переживается как относящееся к нему. Человек присваивает себе сообразные для него с природой вещи и различает полезное для себя и вредное. Поэтому любое живое существо и стремится к самосохранению. Созревая, человек постепенно познает, что разум — его сообразная с природой сущность (Фрагменты ранних стоиков. М.,1998, Т 1, с 9-21). Любопытно также, что левое крыло стоиков выдвигало еще в III веке до н.э. проекты эгалитарно-коммунистического устройства общества (Евгемер Мессенский и Ямбул с его «Солнечным государством») (Грант М. Римляне. М.,2005, с 141-142). Таким образом, даже то, чем христианство гордится как исключительно своим собственным – христианская этика, отнюдь не оригинально и естественным образом вырастает из греческой стоической философии. Когда среди христианской апокрифической литературы появилась переписка апостола Павла с Сенекой, ее автор просто связал то, что очевидно было почти тождественно. Безусловно, христианство как явление гораздо сложнее стоической философии, и нельзя считать его лишь одной из мистическо-стоических школ, но влияние философии стоиков на всех, без исключения, христианских авторов I-II веков очевидно. Однако стоики жили в реальном мире. В своей физике они признают «сущим» лишь то, что действует или претерпевает, то есть тело. Пассивному началу соответствует материя (хюле), активному же — логос. Логос есть мировой разум, пронизывающий дыханием (пневмой) бескачественную материю и тем самым целесообразно направляющий ее развитие. Во всех вещах содержатся «семенные логосы», в которых и заложено их планомерное развитие (Степанова А.С. Физика стоиков: Доминирующие принципы онтокосмологической концепции. СПб.,2005). Стоиков можно даже назвать атеистами, хотя стоическая этика почти тождественна христианской. Соединив стоическую этику с представлением о делении мира на профанный («злой») и сакральный («добрый»), христиане, оказавшись волею рождения в «неправильном» мире, пытаются преодолеть его такой же «неправильностью», но уже по отношению к нему самому. Получается перевернутая этика и эстетика. То, что «недостойно» в профанном мире, «достойно» в сакральном. Сакральный мир оценит высочайшей оценкой то, что презренно в мире профанном. Бесчестие профанного мира есть честь сакрального. Зло профанного мира есть добро сакрального, и наоборот. Чем больше человек страдает, испытывает лишения и терпит урон в профанном мире, тем большая награда ждет его на «небесах» – в сакральном мире. А поэтому всяческие неприятности в этом мире вполне желательны, в той мере, в какой они увеличивают сакральный капитал. Успех же в профанном мире нежелателен, поскольку закрывает дорогу в сакральный мир (поэтому Иисус Христос легко и беззаботно отвергает предложенные ему власть, богатство и изобилие; христиане вполне буквально могут воспринимать их в качестве атрибутов сатаны). Поскольку христианство в конце-концов восторжествовало и овладело властью и богатством, аналогию с сатаной церкви приходится отвергать путем сложной казуистики, либо путем апелляции к иррациональной вере человека. Взаимоотношения сакрального и профанного миров от этого только еще больше запутались. Христианство последовательно требует, чтобы человек отказался от ряда качеств, которые оцениваются им как «греховные». В исповедальной практике отдельных церковных организаций насчитываются десятки и даже сотни «грехов», в числе которых, помимо нарушения человеком верности христианскому богу и действий, влекущих реальный вред здоровью, содержатся нормы, мелочно регламентирующие буквально каждую минуту жизни верующего (и тем самым практика строгого соблюдения всех запретов может расцениваться по современным юридическим нормам как практика тоталитарной секты), и множество запретов – вплоть до полного запрета пользоваться косметикой и употреблять в пищу кровяную колбасу. Особенную напряженность этим нормам придает их сакрализация (со ссылками на авторитет библии и решений соборов), и в этом христианство идет по пути иудаизма с его 612 запретами и предписаниями, полностью соблюсти все из которых нормальному человеку невозможно. Аналогично понятие христианского «греха» столь многогранно, что под его определение может подпасть практически любой феномен поведения человека (а если у человека не сыщется никаких грехов, из этого следует, что он безгрешен, а, следовательно, превозносится над другими людьми и заражен грехом гордыни). Это вполне соответствует христианской концепции всеобщей греховности. В принципе, христианство может объявить грехом все, что угодно, в том числе отправление малой и большой нужды, и из факта невозможности воздерживаться от этого греха выводить всеобщую греховность человеческого рода (но объявляя отправление малой и большой нужды греховным, христианство вовсе не будет против принятия пищи; в этом существенное внутреннее противоречие христианства, по сравнению с буддизмом и джайнизмом, которые в данном случае последовательно признали бы греховным также употребление пищи, являющееся первопричиной отправления нужд). Сладострастие (похоть), гнев, зависть, чревоугодие, уныние, гордыня и алчность считались, согласно списку, составленному в VI веке римским папой Григорием Великим и окончательно утвержденному авторитетом Фомы Аквинского в XIII веке (речь идет о католицизме, а в православии, как это не странно, до сих пор нет общепринятого перечня грехов), смертными грехами. Физическая сила, занятия спортом, смех, воля, ум, внешняя красота были на подозрении, как свойства, ведущие к грехам. Формируется особый социальный норматив поведения, основанный на самоуничижении, иногда вполне целенаправленном. Ф.Ницше в своих полемических работах «Генеалогия морали», «Человеческое, слишком человеческое», «по ту сторону добра и зла» произвел достаточно подробный анализ христианской морали, и его выводы, в принципе, сохраняют свою актуальность. С его точки зрения, христианская мораль противоестественна (здесь мы сталкиваемся с различием семантики слова «естественный», которое может восприниматься как «нормальный», но с разной – вплоть до прямо противоположной – оценкой значения слова «нормальный» - она ведь может быть сугубо отрицательной). С т.з. соотношения христианства и античности, можно говорить, что хотя христианство зародилось в античной культуре, и может считаться частью этой античной культуры, оно наиболее последовательно отрицает античный героизм как этическую и эстетическую категорию. Одним словом, христианский бог оказался сообщником представителей социального дна (бродяг, нищих, уличных проституток, калек, прокаженных, преступников и проч.), а равно ненавистником социальных верхов. Это мировоззрение бомжа, наблюдающего за увеселениями богатеев и властителей, одновременно ненавидящего их и завидующего им (а поэтому мечтающего о том – «сакральном» - пространстве, где он сам будет предаваться подобным увеселениям и получать аналогичную честь и славу), точно указывает на социальную среду, в которой зародилось христианство (и все последующие богословские ухищрения не могут исправить этого первоначального акцента). Иудаизм сумасшедшую безумную зависть к державам-победителям превратил в национальную идею, требующую скорого апокалипсиса. За христианством никакой национальной идеи никогда не стояло. Мнение о делении истории раннего христианства на «еврейский» и «эллинский» периоды ошибочно, в раннем христианстве никогда не было «еврейского» периода (теологи и верующие библеисты пытались обосновать такое деление тем, что, якобы, первоначально Иисус Христос рассчитывал на христианизацию именно евреев, но уже после распятия разочаровался в них и призвал крестить «все народы»). Иисус Христос в евангелиях задолго до распятия одновременно проклинает «язычников» и тут же исцеляет их слуг и восхищается их верой в себя (Евангелие от Матфея 8:5-13), и вообще ведет себя как человек без национальных предрассудков. Поскольку евангелия создавались в расчете на еврейскую аудиторию, их авторы должны были насытить их определенным национальным колоритом, но писавший преимущественно для «язычников» грек Лука свободен от этих условностей, и в его тексте менее всего встречается ссылок на ветхозаветную традицию и различных арамеизмов. Раннее христианство имеет подчеркнуто социальный характер, но никогда не доходит до пропаганды классовой борьбы, тем более, что апостол Павел, более всего обращавший внимание на социальную этику, был человеком консервативных взглядов и вовсе не считал, что христианство должно изменить социальный строй Римской империи. Не исключено, что если бы рабовладение как социальный феномен официально сохранилось до нашего времени, выступающие по телевидению христианские пастыри обязательно подчеркивали бы, что учение Христа со времен апостола Павла до наших дней неизменно стояло на страже социального порядка, отвергая экстремистские призывы разного рода аболиционистов к нарушению права частной собственности рабовладельцев, и в то же время гуманизируя взаимоотношения рабов и рабовладельцев. Следует заметить, однако, что в реальности в I-III века н.э. отпуск рабов на волю был очень распространенным явлением (Культура Древнего Рима. М.,1985. Ч 2, с 312), (в целом еще в эпоху поздней республики масштабы освобождения рабов оцениваются в 500 тысяч человек за период 90-50 гм. до н.э. (Грант М. Римляне. М.,2005, с 137), хотя Август несколько ограничил и упорядочил этот процесс), а поэтому призывы апостола Павла: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван. Рабом ли ты призван, не смущайся» (1 Послание коринфянам 7:20-21) не находили отклика у современников. Что же касается гуманизации рабства как такового, то эта тема отнюдь не была христианским новшеством. К примеру, Сенека в «Нравственных письмах к Луцилию» увещевает: «Обращайся со своим рабом по-доброму, а также вежливо; говори с ним, делись с ним твоими размышлениями, дай ему побыть в твоем обществе» (Грант М. Римляне. М.,2005, с 163). Если бы христианство продолжало существовать в качестве низовой народной религии и сохраняло свой неофициальный характер, все эти озвученные идеалы отрешенности от устоявшихся социальных порядков не вступали бы в противоречие с его социальной практикой, но поскольку христианство стало официальной и всеобщей религией, для примирения его идеалов с реальностью понадобилась целая система смещенных акцентов, представлений об «иносказательности» тех или иных призывов (в целом, христианские революционеры вдохновлялись революционными призывами Иисуса Христа в евангелиях, а консерваторы более тяготели к мировоззрению апостола Павла). Длительная традиция интерпретаций и толкований христианских текстов позволяет выводить из них оправдания и даже санкции практически любых политических идей, общественных феноменов и эстетических ценностей. Республиканцы, равно как и монархисты, могут черпать аргументы из библии. Самый революционный коммунизм и самый откровенный консерватизм, самый последовательный анархизм и самый фатальный государственный бюрократизм могут найти свое обоснование в христианстве. Даже гомосексуалисты, как это не странно на первый взгляд, находят аргументацию своему поведению в евангелиях, и существование на современном Западе специальных церквей для гомосексуалистов, возмущает других христиане не более, чем современных православных державников – наличие у многих православных республиканских политических взглядов. Эта всеядность и многозначимость христианства сыграла свою роль в превращении его из мелкой секты в мировую религию, но с другой стороны, христианство вынуждено оправдывать те или иные феномены общественной жизни, исходя из своей теологии, в которой присутствует лишь один всемогущий бог, и он вынужден нести ответственность за все, происходящее в созданном им мире. Дело здесь не в ответственности христианского бога за мировое зло, а в том, что если христианство отождествило бы «божий мир» с четко определенными феноменами общественной жизни и не желало признавать других, эти непризнанные феномены, одержав победу над феноменами, отождествленными с христианским идеалом, лишили бы этот идеал исторической почвы и вновь превратили бы христианство в гонимую секту, ненавидящую окружающий мир. Что же касается ответственности христианского бога за реальное зло, совершаемое в мире, то в этом вопросе христианство заняло промежуточную позицию между дуализмом и монизмом. С одном стороны, христиане не могли признать ответственность бога (признаваемого «всеблагим»), например, за гибель христианина (хотя, как правило, не отрицали роль своего бога в погублении врагов христиан), но и не могли признать существование равноправного и равносильного противника бога (в чем заключается главное отличие христианской теологии от зороастрийской), совершающего все зло мира. Христианская теология сформулировала очень сложное учение о «попущении» бога в отношении совершаемого в мире зла через дарование свободы всем действующим лицам (и, следовательно, бог оказывался в роли хозяина взбесившейся собаки, который медлит в наказании ее за нападение на ее жертвы; это опять же вытекало из христианской концепции двух миров: сакрального и профанного, и если в профаном мире бог очевидно оказывался бессилен покарать зло, то христиане тешили себя надеждой, что в сакральном мире будет иначе). Впоследствии гностики сделают однозначный выбор в пользу сакрального дуализма (который не следует путать с реальным дуализмом зороастризма), и распространение их идей едва не погубит христианство и нарождающиеся христианские цивилизации. Гностики имели все основания сделать именно такой вывод из христианской доктрины, поскольку, какие бы усилия в следовании за Христом не предпринимали христиане, они ничтожны, мир все равно лежит во зле, количество которого со временем, скорее, увеличивается, чем уменьшается, и лишь прямое вмешательство христианского бога в конце времен окончательно победит зло. В этом роль человека в христианском мировоззрении прямо противоположна роли человека в митраизме. Митра – посредник между верховным богом и людьми, вечный борец со злым началом в мире, вернется на Землю, когда сумма добра превысит сумму зла, и тогда настанет царство всеобщего блага и счастья. Отсюда строгая и активная мораль, предписывавшаяся митраистам, обязанным умножать добро и тем приблизить пришествие Митры (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 249).

продолжение следует

 

Еще одна тема христианской эстетики органически вырастает из христианского мировоззрения, а ее педалирование в ряде христианских источников придает христианству особый колорит. Это отношение христианства к сексуальности. Данная сфера жизни человека представляет для христианства заметный интерес, и, можно даже сказать, является самым больным вопросом христианства. Если не останавливаться на сакрализации сексуальности в мифологических системах и первобытных верованиях (на эту тему существует обширная литература, и нам нет необходимости подробно освещать ее), а сосредоточиться на оценке сексуальности в описанных выше религиозных традициях, выявляется следующая картина. В зороастризме нигде не содержится образа сексуальности как проблемы. Вообще, зороастрийские этические нормы в этом вопросе обнаруживают трезвый консерватизм, наряду с оценкой интимных отношений как определенной ценности, достойной быть наградой служителям Ахура-Мазды:

Возлюбленные жены

У них сидят на ложах,

Разубранных подушками,

Красуясь позолотой

Искусных украшений,

Браслетов, ожерелий,

В серьгах четырехгранных,

Друг другу говоря:

«Когда придет хозяин,

Когда мы вкусим радость

Любви любимых тел?» –

У тех, благая Аши...

...Ты мне последуй Аши,

Обильная, могучая.

У них сидят девицы,

Украшены браслетами,

Перепоясан стан,

Прекрасны, длиннопалы,

И так красивы телом,

Что сладостно смотреть, –

У тех, благая Аши...

...Ты мне последуй, Аши,

Обильная, могучая.

(Яшт 17, 10-11)

Здесь интересно отметить то, что описания женщин и их прелестей относятся не к сакральному миру, а к миру реальному, и здесь нет никакого взаимозачета «лишений и страданий в реальном мире» и «наслаждений и радостей в сакральном мире» - зороастризм в интимном вопросе не проявляет тенденции к вытеснению этой сферы из реальной повседневности. Далее по тексту гимна «благая Аши» сообщает:

«Не приму я

Тех возлияний, что мне

Приносятся мужчиной

Неплодием больным,

Ни женщиной бесплодной,

Ни отроком незрелым,

Ни девушкою юной,

Не знавшею мужей.

(Яшт 17, 54)

А также осуждает сексуальные отношения с проститутками (Яшт 17, 57), незаконные рождения (Яшт 17, 58) и неплодность в браке как таковую (Яшт 17, 59). Т.е. в зороастризме наличествует обычная патриархальная этика восточного гарема. В иудаизме сексуальность как таковая также не является проблемной. Наблюдается тот же самый патриархальный норматив поведения (причем, отнюдь не исключающий многоженства; для христианства с его проблемным отношением к ветхозаветным нормам в целом представляется, что данная норма отменена новым заветом, тем более, что даже среди современных иудаистов многоженство не практикуется; однако, естественно, появилась целая христианская группа (мормоны), которая заявила, что эта ветхозаветная норма новым заветом не отменятся, тем более что, хотя мормоны считают себя христианами, для них гораздо большим авторитетом, чем новозаветные книги, является Книга Мормона). Правда, в «Псалмах Давида», созданных в III веке до н.э., содержится странный пассаж: «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя» (Псалтирь 50:7) – что полностью идентично масоретскому тексту (Тегилим 51:7). Что означает это странное указание на незаконность рождения царя Давида? Если теологически приписывать авторство псалмов самому Давиду (как, вероятно, мыслили авторы сборника псалмов), получается, что самый почитаемый древнеизраильский царь был незаконнорожденным, и является таким же «мамзером», как Иешу. Либо речь идет именно о зачатии и рождении как таковых, которые признаются «греховными» сами по себе (и тогда можно найти определенные параллели в иудаистическом и христианском понимании сексуальности). Есть и третья версия: родители Давида не были евреями (т.е. не признавали «закон» - завет с Яхве), а, скорее всего, были хеттами (на это указывает светловолосость Давида (1 Книга Царств 16:12, 17:42), правда в масоретском тексте говорится не о «светловолосости», а о «румяности» (Сефер Шмуэль 16:12, 17:42)), и отобрав у хетта Урии его жену Вирсавию (тоже, вероятно, хеттскую женщину), Давид стал отцом чистокровного хетта Соломона (подобные хеттские, хурритские и арийские династии были нередки в городах Сирии и Ханаана с семитическим населением в то время). Также в иудаистической риторике есть одно любопытное олицетворение. Неверность еврейского народа завету с Яхве зачастую описывается в сексуальной терминологии, как «блудодействие» с другими богами, а верность отдельных евреев и народа в целом трактуется как должное поведение верной жены в отношении любящего мужа (в пророческих книгах израильтяне в целом нередко обозначаются как «дочь Сиона» - т.е. налицо необычная трактовка религиозных отношений в рамках сексуальных образов). В противоположность этому, нигде в зороастрийских текстах неверность иранцев заветам Ахура-Мазды (либо, наоборот, верность ему) не описывается в сексуальной терминологии и образном ряде, и в этом отношении подобная трактовка является оригинальной иудаистической. Ассоциация Яхве с «мужем», а евреев – с «женой» (Книга пророка Исайи 61:10, 62:5), вероятно, является реликтом древнееврейской языческой мифологии, в которой Яхве – громовержец и муж своих жен – богинь Анат и Хохмы. В ходе монотеистической реформы Эзры оказалось либо совершенно невозможно исключить подобные ассоциация из ветхозаветных текстов, либо составителям представилось вполне возможным перенести женские эпитеты с богинь – жен Яхве на «избранный народ», и таким образом, избрание стало трактоваться как некая «священная свадьба». Сексуальность в буддизме, как и любая иная страсть, предосудительна по определению, и поэтому буддийский аскетизм чем-то напоминает самые яркие проявления христианского аскетизма, и даже недопустимость причинения вреда животным находит аналогию в проповедях Франциска Ассизского. Правда, в буддизме распространены тантрические течения, которые наоборот, превозносят сексуальность, как канал получения космической энергии. В христианстве, прежде всего, примечательно сексуальное поведение главных персонажей евангелий и авторов новозаветных источников. Апостол Павел, как следует из его подлинных посланий, не состоял в браке и не имел детей (высказываемое мнение, что этого не могло быть, поскольку для правоверного иудаиста безбрачие и бездетность считались позором, представляется неубедительным, поскольку образ жизни евреев диаспоры в Малой Азии и других грекоязычных регионах приближался к образу жизни греков, к тому же речь идет о городских жителях, брачность и рождаемость в среде которых во все века уступала брачности и рождаемости в сельской местности (Народонаселение. Энциклопедический словарь. М.,1994, с 75-76)). Иисус Христос в евангелиях вообще не имел никаких интимных отношений (христиане даже саму постановку такого вопроса считают кощунственной, и это само по себе показательно). Рождение Иисуса Христа, по своему качеству зачатия – от «духа божия», выделяется из прочих рождений и обозначается словом «непорочное», из чего следует, что все прочие рождения и зачатия «порочны», а, следовательно, сексуальная жизнь и даже ее результат (рождение детей) – есть определенное зло. Это удивительно, но и здесь христианство неоригинально: во времена римского императора Августа получило распространение верование о том, что он родился путем проведения операции «кесарево сечение», получившей свое название от цезаря, а Бируни в своем труде «Памятники минувших поколений» добавляет к этому: «Август хвалился перед другими царями тем, что он не вышел из влагалища женщины; Ахмед ибн Сахль ибн Хашим ибн аль-Валид ибн Хамла ибн Камкар ибн Ядзиджирд ибн Шахриар также похвалялся этим, ибо с ним случилось то же самое, и он ругал людей такими словами, то есть "сын влагалища"» (Бируни. Памятники минувших поколений. 40). Вероятно, авторы евангелий от Матфея и Марка учли это обстоятельство. Еще более удивительно, что Иисус Христос в евангелиях не был анахоретом, вел достаточно обычную жизнь, не отказывался от участия в пирах, не чурался людей самого низкого происхождения и мог запросто беседовать с «язычниками», а сцена изгнания торговцев из Иерусалимского храма показывает, что он мог прибегать к силовым («экстремистским» - по терминологии современного российского законодательства) действиям. И все это отнюдь не считалось «греховным» (мнение многих библеистов в подтверждение реальности Иисуса Христа, хотя бы в качестве простого смертного бродячего проповедника нравственности, чей реальный образ мог повлиять на литературный образ Иисуса Христа в евангелиях, не может быть признано бесспорным в силу того, что описание Иисуса Христа именно таким, каким он изображен в евангелиях, укладывается в образ мысли и повседневный образ жизни авторов евангелий; они сами вели аналогичный образ жизни, и ничего другого, как правило, не знали, а следовательно, и не могли описать, поскольку автор лучше всего описывает именно знакомую себе среду и ситуации, и, как говорится, лучше всего у кинематографистов получаются фильмы о жизни и творчестве кинорежиссеров). Однако нет ни малейших упоминаний о сексуальной жизни Иисуса Христа, из чего следует, что авторы евангелий, считали эту сферу однозначно греховной, в любых своих проявлениях. Подоплека этих взглядов понятна: если мир греховен и «лежит во зле», благочестивый христианин должен по возможности воздержаться от умножения этого зла и греха, поскольку дети вовсе не обязательно (обладая свободой воли) изберут святость. Если мы попробуем составить, опираясь исключительно на новозаветные тексты, представление о христианском взгляде на брак, сколько-нибудь целостной картины не получается. В Евангелии от Матфея Иисус Христос разрешает развод, но лишь по одной-единственной причине: «Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует» (Евангелие от Матфея 5:31-32). В другом месте Иисус Христос вновь повторяет, что разводиться можно лишь по факту супружеской неверности, но тут же добавляет, что лучше совсем не жениться, «ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Евангелие от Матфея 19:8-12). Здесь прямо говорится о том, что безбрачие (в т.ч. не от природы) возможно и непредосудительно, но не все на это способны (интересно, что хотя автор не утверждает, что безбрачие есть некое высшее состояние, по сравнению с браком, именно такой вывод был сделан в последующем, а поскольку каждый верующий желает усовершенствоваться в вере, неизбежно христиане будут стремиться к безбрачию, и неизбежно достигшие этого состояния, а тем более «сохранившие» его с рождения, будут смотреть на состоящих в браке свысока). В целом Иисус Христос выступает не столько против развода как такового, сколько против повторных браков разведенных (Евангелие от Марка 10:11-12; Евангелие от Луки 16:18). Но здесь в очередной раз мы не встречаем ничего сверхъестественного: именно на период 18 года до н.э. – 9 года н.э. падает ряд римских императорских законов о защите семьи и брака, а также о поощрении рождаемости (вплоть до предоставления льгот по случаю рождения ребенка), причем Август настаивал на необходимости повторных браков вдовцов и разведенных, но против этого выступили высшие слои римского общества, разгорелась дискуссия, и лишь в законе Папия и Поппея 9 года н.э. была найдена компромиссная позиция (Ковалев С.И. История Рима. М.,1986, с 482-483); Иисус Христос здесь курьезным образом оказывается на стороне людей, выступавших за сохранение свободной сексуальной жизни после развода и отвергавших, следовательно, обязательность для разведенных повторного брака. Совсем иная позиция у апостола Павла: «А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не касаться женщины. Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим. Впрочем, это сказано мною как позволение, а не как повеление. Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться. А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, - если же разведется, то должна оставаться безбрачною, или примириться с мужем своим, - и мужу не оставлять жены своей. Прочим же я говорю, а не Господь: если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее; и жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его. Ибо неверующий муж освящается женою верующею, и жена неверующая освящается мужем верующим. Иначе дети ваши были бы нечисты, а теперь святы. Если же неверующий хочет развестись, пусть разводится; брат или сестра в таких случаях не связаны; к миру призвал нас Господь» (1-е Послание к Коринянам 7:1-15), и далее: «Относительно девства я не имею повеления Господня, а даю совет, как получивший от Господа милость быть Ему верным. По настоящей нужде за лучшее признаю, что хорошо человеку оставаться так. Соединен ли ты с женой? не ищи развода. Остался ли без жены? не ищи жены. Впрочем, если и женишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти; а мне вас жаль. Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие» (1-е Послание к Коринянам 7:25-29) и (самое любопытное!): «Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу. Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения. Если же кто почитает неприличным для своей девицы то, чтобы она, будучи в зрелом возрасте, оставалась так, тот пусть делает, как хочет: не согрешит; пусть таковые выходят замуж. Но кто непоколебимо тверд в сердце своем и, не будучи стесняем нуждою, но будучи властен в своей воле, решился в сердце своем соблюдать свою деву, тот хорошо поступает. Посему выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше. Жена связана законом, доколе жив муж ее; если же муж ее умрет, свободна выйти, за кого хочет, только в Господе. Но она блаженнее, если останется так, по моему совету; а думаю, и я имею Духа Божия» (1-е Послание к Коринянам 7:32-40). Из этого длинного и путаного объяснения (автор сам понимал, что не может максимально четко выразить свою мысль) следует, что брак однозначно хуже безбрачия, сам Павел, будучи безбрачным, дает окружающим совет в брак не вступать, хотя и не считает это сакральным правилом; он элементарно боится сексуальности и брака, как сексуальности узаконенной; к тому же брак препятствует служению богу, а, следовательно, даже в браке истинные верующие должны жить безбрачно (интересно, что в самом конце Павел не высказывается однозначно против повторных браков разведенных, но это резко контрастирует со всей его концепцией брака в целом). Наконец, в Апокалипсисе однозначно говорится о том, что 144 тысячи праведников у «престола божия» - девственники (Апокалипсис 14:4), чем они явно отличаются в лучшую сторону от других людей, ожидающих у престола божия. Почему христианство не узаконило безбрачие, как обязательное состояние для верующего, хотя имело очень сильную тенденцию к этому? Зародившись в среде малоазийских культов, для которых были характерны, с одной стороны, оргиастические мистерии, а с другой – практики самокастрации, что воспринималось как сострадание с мучающимся богом (не имеющий никаких интимных отношений Иисус Христос вполне соответствует Аттису, не имеющему с юности способности к деторождению), первоначальное христианство заняло некую срединную позицию, хотя следы ожесточенных споров сохранились в новозаветных источниках. Брачность и проявление сексуальности (строго в брачных рамках) допускается, но считается недостойным служащего богу человека – «греховным» (таким образом, не так уж неправы те, кто утверждает, что именно христианство сделало сексуальность «греховной»). Понимание сексуальности как зла вполне укладывается в концепцию деления мира на сакральный и профанный и соответствующей реакции сакральных, «духовных» сущностей на витальные, материальные силы, действующие в профаном мире. В иудаизме I века н.э. аналогию подобным настроениям можно найти в кумранской общине ессеев, которые также жили в безбрачии, но воспитывали усыновленных детей (часть ессеев вступала в брак, но исключительно ради деторождения, после которого сексуальные отношения прекращались), и хотя апокалиптическому мышлению свойственно представление о возможности трактовки сексуальных отношений как «греховности», в иудаизме это не получило распространения. Христианское безбрачие и асексуальность, как необходимая практика совершенствования верующего, из чего впоследствии выросло монашество, как образ жизни, настолько сходны с буддизмом хинаяны, что сам собой напрашивается вывод о влиянии буддизма на христианство в этом отношении (хотя буддизм в I веке н.э. еще не проникал вглубь территории современного Ирана, но уже функционирующий к тому времени Великий Шелковый путь вполне мог быть каналом передачи информации на всем пространстве Азии от Хуанхэ до Антиохии, к тому же не стоит приуменьшать значение другого торгово-информационного пути через Красное и Аравийское моря от Египта и Палестины в Индию). Однако, неожиданные соответствия христианской асексуальности можно обнаружить гораздо ближе, чем Индия или Срединная Азия. Безбрачие и асексуальность не было специально характерно ни для пифагорейцев, ни для орфиков (и поэтому нельзя говорить о каком-либо влиянии этих тайных религий на христианскую аксиологию). Зато для древнеримских обрядов характерно требование сохранения целомудренного воздержания при общении с богами (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 191). В Греции относительно поздно появился культ богини Гестии (в «Иллиаде» и «Одиссее» она не упоминается), который затем перешел в Рим и там пережил настоящий расцвет. Согласно мифам, Гестия (Веста) не только сама осталась целомудренной, как ни добивались Посейдон и Аполлон ее любви, но и служение ей могло совершаться только целомудренными девушками. Древнейший храм Весты, выстроенный, согласно легенде, Нумой Помпилием, находился на склоне Палатина, обращенном к Форуму. Это был крытый очаг круглой формы, на котором пылал вечный огонь — символ жизни государства. Служение Весте совершалось девственницами (весталками), главной задачей которых было поддерживать священный огонь и ежедневно у алтаря богини молиться о благе римского народа. Угасание священного огня считалось предзнаменованием близкого несчастья для государства и влекло за собой наказание невнимательной жрицы. Хотя угасание огня Весты считалось дурным предзнаменованием, в первый день нового года (1 марта, затем 1 января) его гасили и зажигали вновь трением дерева о дерево, а от него зажигали огни очагов курий. В частных домах Весте посвящали вход в дом – вестибюль (Мифы народов мира. М.,1991. Т 1, с 234). Главные атрибуты Весты: жертвенная чаша, факел и скипетр. Выбор весталок лежал на Великом понтифике. Они выбирались из лучших римских семейств и оставались служительницами на продолжение тридцати лет, обязанные все время сохранять самое строгое целомудрие. По истечении этого срока они могли снова возвратиться к частной жизни и, по желанию, даже выйти замуж. Но большинство весталок до самой смерти оставалось при храме, пользуясь исключительными почестями и привилегиями. Осужденные преступники, при случайной встрече с весталкой, подлежали освобождению. Нетрудно догадаться, что все комплименты раннехристианских авторов в адрес «целомудренных и благочестивых» римских матрон (одна из которых, по преданию, похоронила апостола Павла), связаны с вышеописанной эстетикой служения Весте. Чувственная любовь и сексуальное удовольствие в римском браке считалась нежелательными, и к этому супруги не стремились. С юридической точки зрения, близость в браке не являлась обязательной, её прекращение и даже жизнь врозь не прерывали течение брака с юридической точки зрения. Однако супружеская любовь, доходящая до самопожертвования, прославлялась римскими моралистами (Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. IV 6, 1-5). Цицерон в одном из писем замечает, что считает жизнь холостяков самой прекрасной на свете, а греческий философ II века Секунд на свой же вопрос, что такое женщина, отвечал, что это «порча мужчины, ненасытное животное, оплот уничтожения, гибельная гадюка». Возможно, в глазах критиков жизнь женщины, чья роль отличалась от традиционной, ограниченной домом и детьми, казалась уже скандальной. Проповедь и реализация строгого безбрачия и воздержания от любых сексуальных отношений, как «греховных», на уровне всей христианской общины неизбежно вели к физическому вымиранию христиан (причем в условиях демографического подъема в Римской империи I-II веков). Понимали ли это апологеты решительного подавления сексуальности? Современные их единомышленники обычно на аналогичный вопрос отвечают в том духе, что если души всех праведников покинут «мир, лежащий во зле», даже не оставив потомства, это есть благо, и тогда у бога вообще не будет причин щадить остальной мир. Бытующее мнение, что христианство в целом стоит на страже семейных ценностей, в свете вышеизложенного, представляется слишком преувеличенным; христианство относится к браку в целом нейтрально. Установление церковного брака как особого церковно-правового института в истории христианства произошло очень поздно. Армянская Церковь первой признала необходимость церковного обряда для действительности брака (канон 7 Шахапиванского Собора 444 года). Церковного брака как института не существовало, хотя христиане предварительно испрашивали на него благословение у своего епископа. Браки, не объявленные церковной общине, по свидетельству Тертуллиана, приравнивались в церкви к блуду и прелюбодеянию. В Византийской империи долгое время (до предписания Алексея I Комнина в 1092) заключение брака регулировалось нормами римского права, которое требовало юридического оформления (заключения письменного договора) только для высших сословий. 89-я новелла императора Льва VI Мудрого (около 895 года), предписывавшая заключать брак только с церковного благословения, касалась лишь свободных лиц, то есть, не рабов. Окончательное запрещение заключения брака без ведома и благословения приходского священника последовало при Императоре Андронике II Палеологе (1282—1328). Из Канонических ответов митрополита Киевского Иоанна II (1078—1089) видно, что на Руси венчание считалось принадлежностью брака князей и бояр, а простой народ продолжал придерживаться при вступлении в брак «языческих» обычаев умыкания и купли невест (Цыпин В. Церковное право. 54. 1-3). Разрешая брак, как сексуальное сожительство, христианские церкви постарались по возможности уменьшить количество сексуальности: в православии воспрещается иметь интимные отношения на протяжении 300 из 365 дней в году, и хотя христианские проповедники не высказывается, как правило, против брака, в христианской литературе с первых веков до наших дней монашество (даже в миру) превозносится как более высокий уровень христианской жизни:

«Два старца, жившие в пустыни, просили Бога открыть им, насколько подвиги их угодны Ему. Молитва была услышана, и голос свыше возвестил им, что они не сравнялись еще святостью жизни с одним простолюдином Евхаристом и женою его Мариею, которые живут в одном из селений Египта. Иноки тотчас пошли отыскивать этих людей и скоро нашли дом их, Евхарист был в отсутствии, и отцы остались ждать его, и дождались. Вечером он возвратился со стадом овец домой, и, увидав старцев, умыл им ноги, приготовил пищу и просил вкусить ее. «Нет, сказали монахи, ты сначала поведай свои добрые дела, а потом уже корми нас. Пока не расскажешь не вкусим у тебя ничего!» Смиренный Евхарист отвечал: «какие у меня могут быть добрые дела? Я – пастух, а вот и моя жена». Старцы настаивали на своем; он же молчал. Видя его непреклонность, они, наконец, сказали ему: «отвечай нам: ибо Сам Бог послал нас к тебе!» Слыша это, Евхарист убоялся и отвечал: «овцы, которых вы видели, суть наследство мне после моих родителей; все то, что получаю от них, я делю на три части: одну отдаю нищим, другую употребляю на приятие странных, а третью на свои нужды. С тех пор, как Мария стала моею женою, оба мы соблюдаем строгое целомудрие, на ночь облачаемся в власяницы – и никому доселе об этом не было известно». Сие услышав, старцы удивились, прославили Бога и возвратились в пустыню» (Пролог в поучениях. М.,1912. Ноябрь, 17 день).

Подобные трактовки сексуальности как «главного зла» (в т.ч. понимание «грехопадения» Адама и Евы как сексуального акта, запрещенного богом) продолжают существовать на протяжении всей истории христианства, прорываясь на поверхность в вероучениях сект и отдельных богословов (Ориген осознанно совершил самокастрацию, но этот метод все же смущал многих христиан – его современников), а также в мировоззрении монашества как социального явления. Если Иисус Христос изображался свободным от сексуальности, то дьяволу в христианстве, наоборот, приписывалась повышенная сексуальность, и сатанинские шабаши изображались почти исключительно как сексуальные увеселения. В оправдание неприязни к «земной» и «греховной» сексуальности (а также чтобы хоть как-нибудь реабилитировать сексуальность ради деторождения) христианские богословы попытались создать учение о преображении человеческого тела после второго пришествия Иисуса Христа и конца истории. Однако опереться на новозаветные тексты эта концепция не могла, поскольку в новом завете эта тема практически не затрагивается, хотя можно сказать определенно: Иисус Христос отрицает какую-либо брачную (и, видимо, сексуальную вообще) жизнь после воскресения: «в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» (Евангелие от Матфея 22:30), и она не получила догматического оформления, оставшись в рамках частных мнений богословов. Неприязнь в той или иной форме к «плотскому» браку породила стремление заменить биологическую сексуальность «духовной» сексуальностью: получила распространение традиция именовать священнослужителей «отцами», а крещение – «духовным рождением». Естественно, «духовная» сексуальность противопоставлялась биологической, как праведность – греху. В христианской мистике возникает образ некой «священной свадьбы» верующего (как женского, так и мужского пола) и его жениха – христианского бога, а в христианском богословии церковь – организация верующих – прямо именуется «христовой невестой». Все это создавало атмосферу ненависти верующего к «естественной» сексуальности, как к греху (а порой и к женщине, как символу сексуального греха). В итоге верующий христианин либо был вынужден жить в постоянном страхе вечной погибели из-за сексуального влечения к своей жене, находясь на грани принятия решения о самокастрации, чтобы избавиться от «сатанинского наваждения», либо вообще не воспринимать всерьез подобные запугивания со стороны церкви, вполне резонно полагая, что нет такого греха, который бы не был прощен богом (эта концепция всепрощения существенно обесценивает христианское учение о грехах, поскольку тенденция к уравниванию праведников и грешников делает, в общем-то, тщетной какую бы то ни было борьбу с грехами и значимость грехов в посмертной жизни человека; это противоречие абсолютно неразрешимо, поскольку вытекает из приписывания божеству прямо противоположных качеств: божьего гнева и всепрощения), хотя признавая саму по себе сексуальность «грехом». Подавляющее большинство христиан (особенно, необразованных) выбрало второй способ. Таким образом, объявив «греховным» способ размножения homo sapiens (разумной обезьяны отряда приматов, класса млекопитающих, подтипа позвоночных, типа хордовых, царства животных; отрицая происхождение человека от обезьяны, верующие незаметно для себя отрицают млекопитание и позвоночность человека, логически отрицая, по сути, его реальность) христианство в ответ получило скептическое отношение не только к доктрине греха, но и к остальным своим верованиям. Если бы верующие всерьез восприняли учение о греховности сексуальных отношений, христианская часть человечества давно бы уже вымерла. Народная религиозность, на которую к месту и не к месту так любят ссылаться богословы, сохранила традиционное отношение к природной среде, как к истинной реальной производящей силе, которую не может заменить никакая «духовность». Британский исследователь Дж.Фрэзер, пытавшийся обнаружить в христианстве те самые земледельческие культы плодородия, в основе которых лежит сельскохозяйственный (растительный) цикл, которые он интерпретировал как истинную природу культов умирающих и воскресающих богов Ближнего Востока (хотя эти культы по своему смыслу и семантике выходят за предел чисто земледельческих культов), стремясь (как приличный англичанин викторианского века) несколько затушевать «непристойный» смысл изображаемого, пишет:

«Во многих частях Европы справлялись посевные и жатвенные обряды, которые основывались на том же самом примитивном представлении. Например, в день святого Георгия (23 апреля) на Украине священник в рясе в сопровождении других служителей церкви направляется в поля, на которых едва начинают зеленеть побеги, и благословляет их. После этого женатые молодые люди парами ложатся на засеянное поле и перекатываются по нему по нескольку раз в уверенности, что это благоприятствует росту побегов. В некоторых областях России женщины, невзирая на грязь и рытвины, которые могут попасться на пути, тащат по побегам священника. Если духовный пастырь упирается или протестует, прихожане начинают роптать: «Вы что же это, батюшка, не хотите нам добра, не хотите, чтобы у нас был хлеб? А ведь есть-то его вы любите!» В некоторых районах Германии во время сбора урожая мужчины и женщины, жнущие хлеб, катаются в обнимку по полю. Это, возможно, является смягченной формой древнего и грубого обычая, направленного на то, чтобы сообщить плодородие полям с помощью действий, к которым издавна прибегали индейцы-пипилы из Центральной Америки и к которым до настоящего времени обращаются рисоводы с острова Ява» (Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М.,1983).

Без соединения с «языческими» культами сил природы и известной их обработки, христианство не смогло бы стать всеобщей религией. Мир состоял не только из мечтательных монахов и проповедников с несложившейся личной жизнью.

Другая тема в истории раннего христианства, которая до сих пор получала чересчур однобокое освещение, это история гонений на христианство со стороны «язычников» вообще и со стороны римских императоров в частности. Для христианских историков и богословов в этом вопросе вообще нет никакой проблемы, поскольку для них ненависть «язычников» и их властителей к христианству естественна и закономерна, вытекая из самой концепции борьбы зла (олицетворенного профанным, в данном случае языческим, миром) и добра (христианской церкви), подобно тому, как для иудаиста все неевреи – патологические потенциальные антисемиты. Другие историки преуменьшали масштабы репрессий, но при этом признавали факт непримиримого противостояния христианства в целом и остального мира (в силу существующего представления о христианстве как об особой религии). История гонений на христиан начинается еще в середине I века н.э., поскольку все раннехристианские источники и предания согласны в изображении императора Нерона первым гонителем христиан (некоторые библеисты: Ренан и др., даже полагали, что Антихрист в Апокалипсисе – сакрализированный образ Нерона). Дальнейшая история гонений такова: гонения христиан приписывались императору Домициану (81-96), затем следует долгий период взаимного отчуждения, когда ни власть не пыталась уничтожить христианство, хотя относилась к нему враждебно, ни христианские общины не выступали открыто против императорской власти, и только около 200 года начинаются массовые гонения на христиан, которые инициировал император Септимий Север, а еще ранее – в конце II века было издано постановление, запрещавшее введение новых культов, которые давали повод к народным смутам (Свенцицкая И.С. Тайные писания первых христиан. М.,1980). С некоторыми перерывами и ослаблениями гонения на христиан продолжались весь III век. В III веке христианство становится многочисленно и христианские деятели уже участвуют в борьбе различных группировок за власть, что завершается их победой при Константине в 313 году. Возникает вполне закономерный вопрос: а были ли реальные гонения на христиан во времена Нерона и Домициана? Нероновы гонения на христиан описаны Светонием и Тацитом, но они, как показано выше, опирались на информацию, предоставленную ими самими христианами. К тому же эти гонения явно не выходили за пределы города Рима. Еще одним весьма интересным источником по истории раннего христианства является письмо Плиния Младшего, которое следует еще раз процитировать полностью:

«Я никогда не присутствовал на следствиях о христианах: поэтому я не знаю, о чем принято допрашивать и в какой мере наказывать. Не мало я и колебался, есть ли тут какое различие по возрасту, или же ничем не отличать малолеток от людей взрослых: прощать ли раскаявшихся или же человеку, который был христианином, отречение не поможет, и следует наказывать само имя, даже при отсутствии преступления, или же преступления, связанные с именем. Пока что с теми, на кого донесли как на христиан, я действовал так. Я спрашивал их самих, христиане ли они; сознавшихся спрашивал во второй и третий раз, угрожая наказанием; упорствующих отправлял на казнь. Я не сомневался, что в чем бы они ни признались, но их следовало наказать за непреклонную закоснелость и упрямство. Были и такие безумцы, которых я, как римских граждан, назначил к отправке в Рим. Затем, пока шло разбирательство, как это обычно бывает, преступников стало набираться все больше, и обнаружились случаи разнообразные. Мне был предложен список, составленный неизвестным и содержащий много имен. Тех, кто отрицал, что они христиане или были ими, я решил отпустить, когда они, вслед за мной, призвали богов, совершили перед изображением твоим, которое я с этой целью велел принести вместе со статуями богов, жертву ладаном и вином, а кроме того похулили Христа: настоящих христиан, говорят, нельзя принудить ни к одному из этих поступков. Другие названные доносчиком сказали, что они христиане, а затем отреклись: некоторые были, но отпали, одни три года назад, другие много тому лет, некоторые лет тому двадцать. Все они почтили и твое изображение, и статуи богов и похулили Христа. Они [христиане] утверждали, что вся их вина или заблуждение состояли в том, что они в установленный день собирались до рассвета, воспевали, чередуясь, Христа как бога и клятвенно обязывались не преступления совершать, а воздерживаться от воровства, грабежа, прелюбодеяния, нарушения слова, отказа выдать доверенное. После этого они обычно расходились и сходились опять для принятия пищи, обычной и невинной, но что и это они перестали делать после моего указа, которым я, по твоему распоряжению, запретил тайные общества. Тем более счел я необходимым под пыткой допросить двух рабынь, называвшихся служительницами, что здесь было правдой, и не обнаружил ничего, кроме безмерного уродливого суеверия. Поэтому, отложив расследование, я прибегаю к твоему совету. Дело, по-моему, заслуживает обсуждения, особенно вследствие находящихся в опасности множества людей всякого возраста, всякого звания и обоих полов, которых зовут и будут звать на гибель. Зараза этого суеверия прошла не только по городам, но и по деревням и поместьям, но, кажется, ее можно остановить и помочь делу. Достоверно установлено, что храмы, почти покинутые, опять начали посещать; обычные службы, давно прекращенные, восстановлены, и всюду продается мясо жертвенных животных, на которое до сих пор едва-едва находился покупатель. Из этого легко заключить, какую толпу людей можно исправить, если позволить им раскаяться» (Письма Плиния Младшего. 96).

Из этого документа следует, что христиане подверглись преследованию не за свое вероисповедание, а за нежелание поклоняться изображению императора как бога (сами римляне не считали божественных императоров полноценными богами, но лишь богоподобными, а поклонение им и почитание их было формальностью, вроде уважения государственного флага и гимна в современных государствах, и трудно предположить, что христиане не знали таких тонкостей). Кроме этого, Плиний Младший обнаружил, что многих людей оговорили, и они на самом деле не являются христианами, а также, что многие христиане отошли от христианства, хотя все еще считались членами общин. Это последнее обстоятельство способно смутить многих христианских историков. Хотя апологеты христианства первых веков признавали факт отступничества некоторых христиан под угрозой гонений, массовый уход из христианских общин самостоятельно и по доброй воле никогда не афишировался. Однако, судя по тому, что Плиний получил целые списки бывших христиан, такой уход имел место, и, вероятно, христианские общины не оставляли попыток вернуть этих людей обратно, а для этого составили списки (начинающиеся с 91-92 годов), чтобы оказывать давление на них, и эти списки оказались в руках у доносчиков. Далее, не совсем понятно, сколько христиан подвергалось казни за нежелание присягать образу императора. Христианские авторы, и особенно Евсевий Памфил, описывающий в своей «Истории церкви» массовые казни христиан с каким-то болезненным сладострастием, смакуя подробности их мученичества, не видели ничего странного и противоестественного в непреодолимом желании «злого» мира уничтожить христиан просто на основании того, что они – христиане. Однако серьезный историк сталкивается с непростой проблемой: если все христиане однозначно подлежали смертной казни, всех их за два – два с половиной века гарантированно бы уничтожили. К тому же, описывая многочисленность христиан (Тертуллиан даже заявлял о том, что Римская империя рухнет, если все христиане покинут ее), число жертв христианские авторы определяют как относительно незначительное: сотни, максимум тысячи человек (Евсевий Памфил. Церковная история. VIII 4. 1). Также вызывает сомнение сама мотивировка христианскими историками репрессий. Они трактуются, как кара за нежелание поклоняться «языческим» богам. Однако трудно представить, чтобы император своим специальным указом карал людей, не признающих Зевса или Афродиту. Император был заинтересован в наказании людей, которые не желали признавать его божественным – т.е., по терминологии того времени, отрицавших его легитимность, а равно не желавших приносить жертвы на его (императора) алтарях. Таким образом, речь идет не о религиозных преследованиях как таковых (помимо христианства, в Риме существовало в этот период полдюжины других восточных религий, и хотя они также иногда испытывали нажим властей, это не приводило к физическому истреблению их адептов), а о расследовании политической неблагонадежности, которую императорская власть видела в нежелании приносить жертвы на алтарях императорских храмов (тем более, что в письме Плиния Младшего речь идет о Малой Азии, где местные жители во времена Августа и Ливии сами выступили инициаторами их обожествления); Вифиния считалась к моменту приезда туда с чрезвычайными полномочиями Плиния Младшего достаточно неблагонадежной (не из-за обилия христиан, а по причине общего нежелания почитать императора Траяна), но, судя по письму, ситуация была исправлена. Почти весь II век христианство держится в тени, особых гонений со стороны императоров на него не возникает (хотя христианские историки находят и в это время множество христианских мучеников, но опять же казненных по политическим причинам (Евсевий Памфил. Церковная история. IV 15. 15)). Таким образом, христианские мученики – это те, кто был казнен за откровенное нежелание присягать императору и императорской власти в целом, а основная масса христиан такую присягу давала, не считая это изменой христианскому богу. К тому же, учитывая материалы христианских захоронений в Малой Азии I-III века, можно утверждать, что в христианстве изначально не было принципиальной нетерпимости к другим религиям и культам (расхождение между цифрами Баррета, исчислившего долю христиан в империи к 300 году в размере около 40% населения, и православных историков, чья цифра в 4 раза меньше – 10%, объясняется именно этим различием между общим числом крещеных, но сохранявших двоеверие (а точнее, многоверие, учитывая множество новых культов и религиозных традиций) христиан, которые не считали отступничеством присягу императорской власти, и небольшой группы «ревнителей», средой которых зачастую ограничивались гонения. Примечательно, что первый эдикт персонально против христиан (!) издал лишь император Валериан в 258 году (Иисус Христос в документах истории. СПб.,2007, с 94). С.И.Ковалев также отметил немаловажное обстоятельство в понимании механизма гонений на христиан: в III веке получили распространение конфискации, которые производились исключительно с хозяйственными целями, но христиане воспринимали покушение на свое имущество, а тем более на имущество церковных общин, как гонение на религию (Ковалев С.И. История Рима. М.,1996, с 678) (аналогично иудаист видит в каждом уголовнике, нападающем на еврея, лишь злодея-антисемита – такова специфика религиозного сознания, которое не считает ни одно происшествие случайным). Начало крупных репрессий против христиан в III веке можно объяснить вовлечением усилившейся христианской церкви (а точнее, разных христианских течений, действовавших, вероятно, друг против друга; примечательно, что католические и православные историки вообще не упоминают ни о каких гонениях римских властей в адрес христианских сект и ересей: монтанистов, монархиан и др.; с т.з. ортодоксального христианского сознания, основания у римских правителей для их преследования не было, поскольку еретики вливались в общий антихристианский фронт врагов церкви) в политическую борьбу, хотя христианские авторы, следуя традиции, идущей еще с Тертуллиана, всячески отмежевывались от политической конъюнктуры. Можно с уверенностью говорить об определенной поддержке большинством христианских групп Каракаллы (211-217), Александра Севера (222-235) (Евсевий Памфил. Церковная история. VI 21. 3), Филиппа Араба (которого Евсевий причисляет к христианам) (244-249) (Евсевий Памфил. Церковная история. VI 34), Галлиена (260-268) (Евсевий Памфил. Церковная история. VII 13), и о борьбе христиан против Септимия Севера (193-211), Максимина Фракийца (235-238) (Евсевий Памфил. Церковная история. VI 28), Деция Траяна (249-251) (Евсевий Памфил. Церковная история. VI 39. 1), Валериана (253-260) (Евсевий Памфил. Церковная история. VII 10), Аврелиана (270-275) (Евсевий Памфил. Церковная история. VII 30. 20-21), наконец, Диоклетиана (284-305). От борьбы за власть в периоды правления Гелиогабала (218-222), Гордиана III (238-244) и Проба (276-282) христиане в целом, похоже, остались в стороне. Впрочем, это не исключает участия в интригах и переворотах мелких христианских группировок, и этот вопрос в рамках исторической науки следует признать еще недостаточно изученным. Оттенки взаимоотношений христианских общин с различными императорами не исключает конфликтов с участием христиан на низовых уровнях – в т.ч. с представителями других верований в частном порядке, но следует отдавать себе отчет, что в подобных конфликтах обычно виноваты в равной степени обе стороны. Что же касается мотивировки принятия мучений за веру самими христианами, то объяснение этого христианскими богословами, как некоей полной отрешенности от себя и преодоления самого сильного «животного» инстинкта – инстинкта самосохранения, не может быть признано удовлетворительным. Христианские апологеты почему-то становятся на минутку атеистами и приписывают мученикам, добровольно идущим на смерть ради Христа, фаталистическое отрицание самосохранения и самоуничтожение. Однако, если верующие были именно «истинно верующими», картина мира, в их представлении, не была атеистической, и смерть земная не означала самоуничтожения. Полагая, что помимо профанного мира существует мир сакральный, который имеет свои законы и правила, верующие видят за смертью не самоуничтожение, а наоборот жизнь вечную, и поскольку мученичество есть верный путь в небесное царство христианского бога, стремление принять его означает не отрицание инстинкта самосохранения, а самый настоящий «животный» инстинкт желания вечной жизни (тем более, что воскресение в христианстве телесно), который пересиливает страх телесных мучений, как желание вылечиться перевешивает тяготы лечения. Эта странная для нехристиан логика вполне объясняет поведение христианских мучеников, которые иногда сами провоцировали «мучителей». Различные христианские церковные организации хвалились друг перед другом количеством мучеников, все из которых, по общему мнению христиан, находились в раю.



продолжение следует

 

Численность христиан в первые века росла отнюдь не поступательными темпами, как это представляется многим историкам (и не только верующим), а скачкообразно и даже зигзагообразно. Численность первохристиан – малоазийского культа, обнаруженного апостолом Павлом, вероятно, не превышала 100 тысяч человек, что составляло около 1% населения Малой Азии в начале I века н.э. Его усилиями христианство получает распространение в Греции, Сирии, проникает даже в Рим и Палестину. Этому способствует привлечение в число христиан небольшой, но достаточно деятельной и «громкой» (учитывая, что большая часть новозаветных текстов принадлежит этой среде) еврейской группы. После смерти (или казни) Павла христианство переживает кризис, количество его приверженцев уменьшается, а оставшиеся переживают ряд расколов на разные секты. Бытующее мнение о существовании на протяжении всей истории христианства некой «правильной» линии, от которой «откалываются» ереси, представляется надуманным; ситуация выглядела иначе: по мере развития христианского вероучения и его догматизации возникали догматические вопросы, а различные школы по-разному отвечали на эти вопросы, что вело к расколам, но в конечном счете, как правило, побеждала некая срединная формулировка, устраивающая большинство спорщиков – как в случае с «неслиянностью», но и «нераздельностью» лиц троицы; к этому следует прибавить неизбежные личные конфликты и организационную неразбериху. Именно в этот период развития христианство впервые упоминается в римских источниках (Тацит, Светоний и Плиний Младший) – между 110 и 120 гг. В период между смертью Павла и 120 годом создаются евангелия (канонические и неканонические), а также другие новозаветные книги. Но даже в первой половине II века христианство – это все еще малочисленный восточный культ, чья главная база – Малая Азия, за пределами которой крупные христианские общины к 150 году существуют лишь в Греции, Сирии, Палестине и Александрии Египетской (более мелкие общины отмечены в Риме, Южной Италии, Карфагене, Киренаике и во Фракии). Численность христиан в Риме в этот момент, согласно Баррету, может достигать 3 миллионов человек, что равняется 3% 90-миллионного населения Римской империи, и даже в Малой Азии христиан не более 15% населения (местами до 25% (Культура Древнего Рима. М.,1985, Ч 2,с 324-327)); за пределами Рима существуют очень небольшие христианские общины в Армении, Парфии и ближайших районах Аравии. Ситуация меняется только во второй половине II века, когда в христианские общины приходят достаточно образованные люди, чтобы христианство из мистической секты превратилось в философское учение. Именно на вторую половину II века падает деятельность «отцов церкви» (до этого никакой христианской философии не существовало, и даже приписываемое епископу Афин Дионисию, якобы жившему в I веке, собрание сочинений «Ареопагитики» в действительности составлено на рубеже V и VI веков в монофизитской среде (Лосский В.Н. Очерк мистического богословия восточной церкви), а т.н. Апостолические конституции, приписываемые Клименту Римскому, также якобы жившему в I веке, составлены в Сирии около 380 года). Годы жизни раннехристианских философов и богословов: Афинагора – вторая половина II века, Ипполита Римского – 170-235, Иринея Лионского – 130-202, Иустина Философа – ум. 165, Климента Александрийского – 150-215, Татиана – ум. 175, Тертуллиана – 155-220. Это означает, что христианская философия возникает не ранее 150 года, а ее расцвет относится уже к 200 году. Если бы эта философская традиция не возникла, и христиане пренебрегли «мудростью языческой» - философией, христианство так и осталось бы мелкой сектой. Впрочем, даже около 200 года христиане очень малочисленны за пределами Малой Азии, и только в середине III века начинается быстрый рост христианских общин, а к моменту принятия Миланского эдикта (313 год) христиане составляют половину населения Римской империи (также начинается христианизация Армении, крупные христианские общины существуют в Иверии, Месопотамии, христианство спорадически проникает за дунайскую границу Рима). Именно к концу II века н.э. относятся первые античные антихристианские сочинения. Наиболее известные из них – «Правдивое слово» Кельса и написанный уже в конце III века сирийским неоплатоником Порфирием трактат «Против христиан». Порфирий идет теми же путями, которыми впоследствии шла атеистическая библеистика XVIII-XX веков: он указывает на противоречия в новозаветных текстах (что говорит не столько о том, что в священных книгах других религий подобные противоречия отсутствовали, сколько о том, что христиане категорически отрицали какие бы то ни было противоречия вообще), пытается рационально комментировать поведение новозаветных персонажей, а также критикует христианскую эстетику с позиций неоплатонизма: «Если и среди эллинов попадаются столь тупоумные люди, что думают, будто боги обитают внутри статуй, то у них все же более чистое представления о боге, чем у того, кто верует, будто Бог вошел во чрево девы Марии, стал зародышем, родился и его спеленали, перепачканного кровью детского места, мерзостью и кое-чем более неприличным, чем это» (Порфирий. Против христиан. IV 22).

Хотя все книги нового завета уже были созданы в более-менее завершенном виде к 150 году (самыми поздними являются соборные послания Иакова, Иуды и Петра), новозаветный канон сложился гораздо позже. Понятие «канон», как и слово «евангелие», пришло к христианам из «языческого» мира. Слово «канон» употреблялось в значении стандарта, нормы, правила, образца. Так, знаменитый греческий скульптор V века до н. э. Поликлет написал сочинение «Канон», где он пытался обосновать идеальные пропорции при изображении человеческого тела. В ранних христианских писаниях слово «канон» встречается в значении «правило» (Свенцицкая И., Трофимова М. Апокрифы древних христиан. М.,1989). Западные списки канонических книг часто пропускали Послание к Евреям (авторство Павла уже тогда вызывало сомнения), а восточные – Откровение Иоанна Богослова (его таинственность подавала немало поводов для еретических толкований). Вопрос о пригодности тех или иных книг для богослужения и домашнего чтения разрешался «на местах». Понятие «Новый Завет» (Novum Testamentum), в смысле собрания книг, было впервые упомянуто Тертуллианом около 200 года. Известен так называемый канон Муратори, названный так по имени миланского библиотекаря, открывшего в XVIII веке древний папирусный фрагмент – датированный VII—VIII веках латинский перевод с перечислением канонических книг нового завета. Судя по тому, что о понтификате римского епископа Пия I (142—157) автор говорит как о событии недавнем, перечень едва ли мог быть составлен позднее 170 года, в нем отсутствует ряд произведений, впоследствии вошедших в канон: Послание Павла к евреям, оба Послания Петра, Третье Послание Иоанна, Послание Иакова. Зато в этом каноне фигурирует Апокалипсис Петра, впоследствии причисленный к апокрифам. Большие споры долго вызывал вопрос о включении в канон Апокалипсиса Иоанна. Лаодикейский поместный церковный собор (364 год), утвердил новозаветный канон в составе 26 книг, составляющих его и теперь, — без Апокалипсиса. После этого вопрос о новозаветном каноне обсуждался ещё на двух поместных соборах, — Гиппонском (393 год) и Карфагенском (397—419 годов), и был окончательно принят вторым правилом VI Вселенского собора (Трулльского) (692 год). Большое количество произведений первоначальной христианской литературы были признаны апокрифическими, хотя принципиального отличия их от канонических книг не существует. Христианские писатели конца II – IV веков упоминают, цитируют, пересказывают различные евангелия: от Петра, от Андрея, от Варфоломея, два евангелия от Фомы, совершенно различные по содержанию, Евангелие от Марии. Во фрагменте письма богослова Климента Александрийского около 200 года говорится, что имели хождение и три евангелия от Марка: каноническое (признанное), «подложное» (написанное неким проповедником по имени Карпократ) и тайное евангелие (написанное якобы самим Марком для «избранных») (Filson Т. V. New Greek and Coptic Gospel Manuscripts // Biblical Archeologist. 1961. XXIV. 1. р 6). Распространение христианства в разной этнической и социальной среде, влияние нехристианских верований и философских систем, знакомство с которыми шло через новообращенных, неизбежно усиливали расхождения между отдельными группами христиан и их писаниями. К прежним расхождениям в устной традиции добавились расхождения между устной и писаной традицией и между различными писаниями. Как некогда первые христианские проповедники в Палестине полемизировали с кумранитами, так теперь в сочинениях христиан появляется полемика, направленная против единоверцев. Характерно в этом отношении одно из первых речений в коптском Евангелии от Фомы: «Иисус сказал: "Если те, которые ведут вас, говорят вам: смотрите, царствие в небе! – тогда птицы небесные опередят вас. Если они говорят вам, что оно – в море, тогда рыбы опередят вас. Но царствие внутри вас и вне вас"». Это речение одновременно полемизирует с идеей установления материального царства божия на земле и со складывающимся учением о «царстве небесном» (выражение это появляется уже у Матфея, заменяя в отдельных речениях словосочетание «царство Божие»). В Евангелии от Филиппа содержится полемика с защитниками учения о непорочном зачатии (Свенцицкая И., Трофимова М. Апокрифы древних христиан. М.,1989). Таким образом, исторически нельзя отделять апокрифы от новозаветного канона, и обвинение апокрифов в том, что они отражают не христианскую картину мира, а гностическую, указывает не на содержание как таковое, а на его интерпретацию (поскольку гностики вполне признавали все канонические книги нового завета, однако, интерпретировали их по-своему).

Гностики – колоссальное явление религиозной жизни Рима и Парфии первых веков. О гностиках и гностицизме существует обширная литература, и освещение этого явления требует отдельной большой книги, но в данном случае важно рассмотреть соотношение гнозиса с религией как явлений. Изучение гностицизма до сих пор велось по двух противоположным методикам: в нем видели либо христианские секты, появившиеся уже после возникновения христианства (в новом завете даже указывается «родоначальник» гностических ересей – Симон Волхв), либо наоборот, рассматривали христианство как одну из разновидностей гнозиса, что столь же сомнительно, учитывая специфические отличия гностических учений от религий. Христианские богословы видели в гностицизме, при некотором наличии христианских элементов, «языческое» содержание (впрочем, здесь опять встречается характерное для христиан правило бездумно обзывать «языческим» все, что им не нравится). Однако представляется, что все огромное пространство гностических учений нуждается в более точной датировке и классификации. Подобно христианству, гностические учения возникли благодаря завоеваниям Александра Македонского, и следовавшему после них столкновению и синтезу античной культуры с малоазийскими, левантийскими, месопотамскими, египетской и иранской (а также индийской) культурами. Если эпоха III-I веков до н.э. – латентный период гнозиса, когда возникают лишь отдельные идеи и взгляды, то около начала н.э. гнозис уже существует в устойчивых формах. Гностицизм проходит в своем развитии три этапа: ранний гнозис, противоречиво сочетающий в себе несистематизированные разнородные элементы античных и библейских мифов (например, культ змея у офитов, восходящий, с одной стороны, к архаической мифологеме крылатого змея, олицетворявшего собой единство земли и неба как космогонических прародителей, а с другой — к символу библейского змия, разрушившего райскую гармонию); зрелый гнозис I-II веков — классические гностические системы Валентина (Египет) и Василида (Сирия), а также Карпократа Александрийского, Сатурнина Сирийского и Маркиона Понтийского, что нашло общее завершение в манихействе; к гнозису вполне можно отнести и так называемый поздний гнозис — полухристианские дуалистические ереси средневековья: павликанство, богомильство, альбигойские ереси катаров и вальденсов, которые часто считаются результатом проникновения в Европу идей манихейства. По своему происхождению, есть гнозис иудео-христианский, трактующий определенные иудаистические и христианские верования (например, каиниты, считавшие Каина и Иуду героями – борцами против злого Демиурга), но есть гностицизм исключительно христианский – без малейшего влияния иудаизма (его отголоски есть в евангелии от Иоанна – самом «духовном евангелии», которое потом служило вдохновением поздних гностиков и ересиархов Средневековья с их «эоном Святого Духа», сменившего эоны Бога-Отца и Бога-Сына; представление об эоне времени также происходит из греческой философии – греческие материалисты (Демокрит и Эпикур) считали атомарным не только пространство, но и время, и таким образом, «атом времени» Демокрита – переводя на язык современной физики – это мельчайший неделимый промежуток времени; подобная концепция в ХХ веке разрабатывалась в рамках теории «кварков». Однако, был гностицизм совершенно нехристианский – например, манихейство, не смотря на использование некоторых христианских терминов и образов (Мани, правда, считал себя последним и главным из пророков «бога добра», а до него пророками были Авраам, Моисей, Заратуштра, Иисус, Будда, но здесь простое механическое перечисление «религиозных лидеров» – аналогично современные кришнаиты считают, что все религии однозначно свидетельствуют о «господе Кришне» и ведут к их учению – кришнаизму, а их пророки – все были кришнаитами; также и Блаватская считала, что первоначальное христианство, например, ничем не отличалось от ее теософии, а потом православные и католики его переврали и исказили. Отметим один из основных признаков гностицизма – мнение о том, что вся интеллектуальная деятельность на протяжении мировой истории исходит не откуда-нибудь, а именно из их учения (даже если этому учению без году неделя и его адептов можно пересчитать на пальцах). Причем, гностики будут с очень серьезным видом и очень аргументировано доказывать: манихей – что все пророки прошлого были манихеями, исмаилит – что пророк Мухаммед был исмаилитом – как и все его предшественники, теософ (а теософия – типичный гностицизм) скажет, что все это чепуха, а на самом деле все они были «великими посвященными», а талмудист с той же степенью убедительности докажет, что вся «мудрость мира» – от иудеев. Возражение сомневающегося воспринимается как открытая враждебность по отношению к группе гностиков и желание их уничтожить. Греку, поклоняющемуся Зевсу, было глубоко безразлично, что перс в это же самое время молится Ахура-Мазде, христиане, в общем и целом, признавали по факту определенное благоволение христианского бога даже к «язычникам» и иноверцам, но гностикам не сидится спокойно от мысли, что кто-нибудь на свете думает иначе, чем они. Такова закономерность любого гностического учения. Гностические вероучения по форме очень похожи друг на друга. «1. Установка на принципиальный эзотеризм. Все люди делятся гностиками на «телесных» (соматики, гилики), «душевных» (психики) и «духовных» (пневматики). Из них только последним доступны тайны гнозиса — высшего и подлинного мистического знания. 2. Весь видимый материальный мир — зло. Это темница духа, порабощенных материей и аффектами частиц божественного света, оказавшихся во власти небытия и хаоса. Освобождение из темницы мира достигается через причастность божественному знанию (гнозису) и через постижение природы собственного духа как частицы единственного истинного Бога — Абсолюта, Отца Нерожденного. 3. Чувственный мир есть результат трагической ошибки, трагедии в Абсолюте, или вторжения сил мрака в миры света. Отец Нерожденный, самообнаруживаясь, являет себя в особых сущностях—зонах (в еврейской каббале — сефирот), зачастую образующих пары или четы (сизигии). Завершенность этих теофаний, эонов или сефирот образует божественную полноту (плерома). Гордыня или ошибка одного из эонов (обычно Софии) приводит к нарушению этой полноты, его отпаду от плеромы и началу космогенеза в результате которого создается множество несовершенных миров (иногда 365) во главе с их владыками – архонтами (в лурианской каббале эта трагедия называется «шевират гак келим» - «Разбивание сосудов»). Низший их этих миров – наш материальный мир. 4. Мифологизм языка описания. Гностики предпочитают описывать как теософские таинства внутрибожественной жизни, так и процессы миропорождения и спасения не понятийным, а образным, мифо-поэтическим языком. В таком случае абстрактные сущности (например, зоны) персонифицируются и гипостазируются, превращаясь в некие божественные существа-личности (даже сам Всевышний Бог может персонифицироваться в мистической фигуре Божественного Адама, космического Первовсечеловека; ср. с каббалистическим Адамом Кадмоном). Понимая неописываемость мистического опыта, гностики пошли не по пути апофатики, чисто отрицательного описания Абсолюта, а по пути метафоризации описания, превращающегося в миф-символ, требующий не буквального понимания, но особой герменевтической процедуры усмотрения обозначаемого и невыразимого через обозначающее и фигуральное. 5. Представление о спасении как полном избавлении от материальности и уходе из чувственного космоса. Плерома стремится восстановить свою целостность, что приводит к появлению нового зона Иисуса или иногда двух — Иисуса и Христа (в лурианской каббале речь идет о простом процессе восстановления – тиккун, завершающемся с приходом Машиаха — Мессии), который и сходит в материальный мир, обучая избранных носителей духа высшему гнозису (интересно, что в гностических апокрифических евангелиях очень часто истинными учениками Христа, которым он открывает тайное учение, оказываются женщины — Мария Магдалина и др.). После того, как все частицы мира покинут мир и вернутся в плерому, материя вновь окажется в состоянии аморфного хаоса и прекратит свое существование (у Василида, учение которого не рассматривается Г.Йонасом в его книге, финал космической драмы сложнее — это апокатастасис, «восстановление всего»). Телесность Христа обычно считается гностиками призрачной (докетизм). 6. Спасение достигается через практику строжайшего аскетизма (известны сообщения и о крайнем либертинизме, например, у карпократиан, однако, скорее всего, они не заслуживают серьезного к ним отношения), преодоление всех привязанностей и влечений и достижение бесстрастия. Гностики занимались практикой заклинаний (возможно, аналог индийских мантр), участвовали в мистериальных ритуалах и склонны были к смешению эллинистических и христианских образов, ценя в них некое архетипическое единство. 7. Ведущее настроение гностицизма — чувство экзистенциальной разорванности человека, его затерянности в злом и чуждом материальном мире, отгороженном сотнями небес и миров с их архонтами и демиургами от истинной родины человека, того духовного пространства, где дух человека в-себе-и-у-себя — от плеромы Отца Нерожденного. Этот экзистенциальный пессимизм, особенно подчеркивающийся в монографии Г.Йонаса, преодолевает сам себя в вере в окончательное освобождение и возвращение в плерому божественной жизни» (Торчинов Е.А. Вступительная статья// Йонас Г. Гностицизм. СПб.,1998). Гностицизм родился из невозможности объяснить существование в мире зла, исходя из простого монотеизма (в рамках которого бог, неизбежно, становится ответственным за все происходящее, даже если он лишь «попущает» злу совершаться). Таким образом, гностицизм – неизбежное последствие возникновения религиозного сознания, создающего образ единого бога. Есть профанный, греховный и несовершенный – неистинный злой мир, который не способен к спасению в принципе (отметим также это общее место у всех гностиков): «В гностическом чувстве природы всегда есть нечто тоскливо-щемящее и загубленное, одновременно безвыходное, но затаенным образом страстно ищущее и бессильно обнадеженное» (Лосев А.Ф. История античной эстетики. Кн 1. М.,1992, с 287). В этот мир из сакрального мира приходит «свет истины», который заключается в определенной информации, коде, с помощью которого источник истины вступает в контакт с человеком (в наши дни в духе новомодных научно-технических представлений, согласно которым, например, ковер-самолет – это всего лишь антигравитационная подстилка, подобные древние фантазмы часто сравнивают с компьютерными технологиями). Воспринимают этот «свет истины» не все люди, а только «избранные», которые таким образом и оказываются, в конце концов, полноценными людьми (все прочие обречены на уничтожение). Собственно, система инициаций, выделяющая принявших ее из остального человечества, характерна для всех первобытных племен, но гностики доводят ее до логического предела, в то время как развитое «светское» цивилизованное общество отказывается от инициаций как от анахронизма. Далее, именно в деятельности этих «избранных» сосредотачивается вся мировая история – малейшие внутриобщинные события важнее любых масштабных событий во внешнем мире (шутник, который изрек афоризм 1970-х гг.: «Брежнев – мелкий политический деятель эпохи Сахарова и Солженицына», мыслил совершенно гностически). Профанный злой мир, естественно, ненавидит этих «избранных», хотя сам существует в отблеске «света истины», и строит против них всевозможные козни, вследствие чего вся жизнь общины «избранных» превращается в сплошную борьбу за существование. Ради выживания община «избранных» должна существовать подпольно, тайно (что вполне соответствовало образу жизни гностических сект, которые крайне редко где-либо приходили к власти на протяжении 2000 лет). Криптообраз жизни вполне естественным образом формирует криптосознание, в котором все перевернуто и запутано до невозможности (так, например, согласно теории всемирного масонского заговора, масонами оказались и якобинцы, и гильотинированный ими Людовик XVI, в результате чего становится не вполне ясным, кто и против кого боролся). Гипертрофированное представление о масштабах своей роли в мировой истории обрекало гностиков на построение сложных криптоисторий и зачисление в «свои» всех великих личностей прошлого и настоящего: например, многие иудаисты убеждены, что Христофор Колумб был евреем, что никак не подтверждается документами, а Блаватская столь же уверенно считала Моисея теософом своей теософской школы, и переубедить ее было совершенно невозможно, что отметил С.Ю.Витте в своих мемуарах (их матери были троюродными сестрами): «Когда я познакомился ближе с ней, то был поражен ее громаднейшим талантом все схватывать самым быстрым образом: никогда не учившись музыке, она сама выучилась играть на фортепиано и давала концерты в Париже (и Лондоне); никогда не изучая теорию музыки, она сделалась капельмейстером оркестра и хора у сербского короля Милана; давала спиритические представления; никогда серьезно не изучая языков, она говорила по-французски, по-английски и на других европейских языках, как на своем родном языке; никогда не изучая серьезно русской грамматики и литературы, многократно, на моих глазах, она писала длиннейшие письма стихами своим знакомым и родным с такой легкостью, с которой я не мог бы написать письма прозой; она могла писать целые листы стихами, которые лились как музыка и которые не содержали в себе ничего серьезного; она писала с легкостью всевозможные газетные статьи на самые серьезные темы, совсем не зная основательно того предмета, о котором писала; могла, смотря в глаза, говорить и рассказывать самые небывалые вещи, выражаясь иначе, — неправду, и с таким убеждением, с каким говорят только те лица, которые никогда, кроме правды, ничего не говорят. Рассказывая небывалые вещи и неправду, она, по-видимому, сама была уверена в том, что то, что она говорила, действительно было, что это правда, — поэтому я не могу не сказать, что в ней было что-то демоническое, что было в ней, сказав попросту, что-то чертовское, хотя, в сущности, она была очень незлобивым, добрым человеком» (Витте С.Ю. Воспоминания. М.,1960. Т 1, с 10-11). Тайноверие гностиков доходило, например, у манихеев и исмаилитов до степени полной конспирации, и таким образом, если манихеи, допустим, утверждают, что все великие исторические личности (Моисей, Иисус Христос, Будда и т.д.) были манихеями и при этом скрывали свою принадлежность к манихеям, опровергнуть подобное утверждение практически невозможно, правда, и доказать на уровне проверяемых аргументов, а не утверждений, также невозможно. Далее последует уничтожение сакральным миром реального мира – материи, а вместе с ней и всех «неизбранных» («спасутся» лишь «избранные», которыми, естественно, являются приверженцы данного учения). Можно резонно возразить, что христианство в таком случае также является гностическим вероучением, поскольку включает в себя вполне аналогичные верования, и вообще подобный инструментарий: поиск скрытых «духовных» смыслов и кодов, стал в I-II веках н.э. общеупотребимым повсеместно в Античном мире. И да, и нет. При всем наличии гностических тенденций в классическом христианстве (хотя люди с соответствующими настроениями, как правило, чаще уходили в секты, чем оставались в официальной, «греховной» церкви), есть очень важный момент, который возвращает самых духовных христиан к реальности. Это догмат о телесном воскресении (в исламе он тоже присутствует), который все-таки апеллирует к реальности и выглядит «грубо-материалистическим» на фоне бесконечных эонов и прочих нематериальных сущностей у гностиков (к тому же проявляющихся тайно). В сцене прикосновения Фомы Неверующего к Иисусу христианство заявляет о своем примирении с опытной наукой, сложившейся в Античном мире (дальнейшие их взаимоотношения касались лишь соотношения христианства и науки, вопроса: могут ли быть христианские догматы научными аксиомами? «двойственной истины» и т.д.) Само по себе стремление христианских историков найти у нехристиан свидетельства о реальном существовании Иисуса Христа строится на этом признании объективной науки. Христианство очень желало и желает в настоящее время стать научным, поскольку оно все же признает материальную реальность как критерий проверки веры. Помимо этого христианство все же (за исключением самых маргинальных групп) не пыталось создавать «своей» христианской науки, отличной от научного наследия Античности и других дохристианских цивилизаций, но старалось (в лице своих интеллектуалов) согласовать свои верования с научной картиной мира (и лишь по мере участившихся неудач в согласовании христианских верований с новейшими научными данными христианство вновь попыталось актуализировать свою доказательную базу в сфере мистики и мифологии). Гностицизм такого критерия не имеет, и его можно считать следующей стадией развития религиозного сознания. Таким образом, христианство и гностицизм резко отличны, хотя гностические настроения могут проникать в него, принимая, правда, формы ересей. Вполне правомерно считать гностицизм следующим, по-своему закономерным, этапом развития религии, тем более, что большинство известных гностических учений возникли на базе религиозных систем. В конце римского периода гностики, не смотря на усиленную пропаганду своих идей, как правило, не смогли создать больших устойчивых организаций (исключением является манихейство), их главной аудиторией были высокообразованные люди – учащиеся школ, представители социальных верхов и правители. Запретом в Византии в 529 году философских школ гностицизму был нанесен смертельный удар, остались лишь законспирированные «тайные ордена» и бежавшие на окраины цивилизации адепты, которые пытались обратить в свое учение «варварские» народы, и иногда это получалось (приход к власти в Уйгурском каганате манихейской общины в 766 году (Гумилев Л.Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М.,1993, с 189)).

Поскольку гностицизм не был связан исключительно с какой-либо одной внеэллинистической традицией (появившись из ее столкновения с греческой философией), можно выделить ряд групп, пользующихся для построения своего учения разными религиозными традициями:

Египетские гностики: герметики (I век до н.э. – VII век н.э.); маркозианцы (II век н.э.) – секта александрийского гностика Маркоса, увлекавшегося нумерологией; сетиане, которых не стоит путать с сифианами (I век до н.э. – I век н.э.); офиты (II век до н.э. – V век н.э.) – змеепоклонники, которые изначально опираются на египетские традиционные верования, а синкретизация традиционного образа змея с образами змея из райского сада в ветхом завете и медного змея Моисея возпроникла вследствие попыток, как это принято у гностиков, предстать в роли «родоначальника» иудаизма; христиане, правда, считали их внутрихристианской ересью (опять же по причине использования офитами образа Иисуса Христа).

Христианские гностики: василидиане, валентиниане, сифиане – все три направления датируются первыми тремя веками н.э., и всем трем свойственно сильное влияние платонизма, идеи сифиан, почитавших Сифа – третьего сына Адама и Евы и отрицавших «греховность» мира, лучше всего выражены в «Евангелии Иуды» - апокрифе, созданном около 150 года. Авелиты IV-V веков в Северной Африке, отрицавшие брак. Антиномисты (Антидакты), отвергавшие Ветхий Завет. Барбелониты II века н.э. – гностическое учение «первого эона». Вардесониты в Сирии II века н.э., считавшие тело Иисуса Христа эфирным, т.е. отличным по агрегатному состоянию от первоначального. Гермогениане II века н.э., заявившие о несотворенности материи. Докеты I-II веков н.э., считавшие воплощение Иисуса Христа в человеческом облике мнимым. Керинфиане II века н.э., учившие о земном характере грядущего царства Иисуса Христа. Мессалиане IV-XI веков, существовавшие во Фракии, а затем слившиеся с богомилами. Ператы II века н.э. считавшие третьим лицом троицы материю. Сатурнилиане в Сирии II века н.э. Отличие христианских гностиков от боровшихся во II-VI веках на Востоке между собой христианских течений, из которых проигравшие именуются исторически сектами, а победившая «срединная» линия – православием, состоит в отрицании спасения материального мира, с т.з. гностиков, спасаются только духовные элементы.

Иудео-христианские гностики: адамиты (II-V века н.э.) во главе с Продиком, отказывавшиеся от одежды во время сакральных церемоний, валезиане – гностическая секта скопцов в Палестине III века н.э., горфеане (I- II века н.э.), близкие симонианам, досифеане (I век н.э.), отвергавшие ветхозаветных пророков, каиниты (II век н.э.), считавшие Каина и Иуду героями – борцами против злого Демиурга, менандриане в Палестине (II век н.э.) Впрочем, следует представлять, что влияния и образы традиционной семитской мифологии в гностицизм могли попасть вовсе не обязательно посредством иудаизма: популяризация финикийской, сирийской, халдейской традиций в эллинистическое время привела к восприятию элементов этих представлений многими греческими философами и целыми философскими школами.

Иудаистические гностики: мандеи (существуют со II века н.э. в Южном Ираке, куда переместились через Курдистан из Палестины; одна из наиболее массовых гностических сект, почитающая Иоанна Крестителя), масбофеи (I в н.э.), талмудические иудаисты (это вероучение, отличающееся от монотеистического иудаизма периода второго храма, сложилось в Месопотамии к V веку н.э. и в настоящее время включает большую часть верующих евреев).

Сирийские гностики: симониане в Сирии I-IV веков н.э., которые использовали сирийскую символику сакральных супружеских пар (упоминание Симона Мага в Деяниях апостолов указывает на то, что ранние христиане сталкивались с симонианами в борьбе за умы верующих); клеобиане, отколовшиеся от симониан.

Армянские гностики: архонтики (IV век н.э.) во главе со священником Петром, признавали существование семи небес с тиранами.

Иранские гностики: манихеи (появились в III веке н.э., распространялись от Франции до Китая; их численность временами доходила до 1 миллиона человек), язданисты (в настоящее время представлены в основном йезидами; появились не позднее III века н.э. в среде курдов; до Х в н.э. почти все курды – потомки мидийских племен – были язданистами, но затем большая часть их перешла в шиизм, и с ХVI века йезиды – очень замкнутая секта).

Исламские гностики: шииты крайних толков – в первую очередь исмаилиты – их численность в 2000 году достигала 20 миллионов, аль-иллахи – 15 миллионов и ряд других сект (в т.ч. друзы), а также хариджиты – 2 миллионов и ахмадисты – до 13 миллионов (преимущественно в Пакистане и Африке). Шииты-имамиты (господствующее течение в Иране, Азербайджане и ряде других исламских стран) гностиками не являются.

Исламо-зороастрийские гностики: бахаи (возникли в XIX веке после подавления восстания бабитов) – в настоящее время до 7 миллионов адептов; они настроены принципиально антимонархически и являются сторонниками всемирного правительства.

Когда мы рассматриваем религиозную историю Римской империи I-III веков, приходится сталкиваться с представлением об этой эпохе, как о периоде быстрого и победоносного роста христианства, которому не в силах были помешать периодические гонения, а все иные верования выглядят переживающими глубокий кризис и исчезающими. Это ошибочная точка зрения, поскольку именно первые три-четыре века нашей эры были периодом расцвета конкурирующих с христианством восточных религий, пришедших в Рим из восточносредиземноморских государств II-I веков до н.э., либо сформировавшихся в восточных провинциях Римской империи уже в первые века нашей эры. Культ Исиды и Осириса распространяется по всему Восточному Средиземноморью, а затем – и в Западной Европе (вплоть до Рейна и Британии). Еще в IV веке до н.э. первый храм Исиды был построен в афинском Пирее, а во II веке до н.э. – на острове Делос, в том же веке культ Исиды известен в Южной Италии: храмы появляются в Риме, Помпеях, Беневенте и других городах. Культ Исиды играет самостоятельное значение, выделяясь из культа Сераписа-Осириса и Исиды. Образ Исиды – любящей матери и страдающей женщины, жертвующей собой во имя мужа и сына, несомненно, оказал определяющее влияние на сложившийся гораздо позже христианский культ Богоматери (в православии и других восточных церквях – после III Вселенского Собора 431 года, а в католицизме в VI веке). Уже в Средние Века статуэтки Исиды сохранялись как реликвии в церквях Сен-Жермена и Кельна (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 570). Культ Сераписа, основанный первым царем династии Птолемеев – Птолемеем I Сотером в начале III века до н.э. при содействии известного Манефона и афинянина жреческого рода Тимофея. В образе Сераписа происходило преобразование традиционных древнеегипетских верований в монотестическую религию ипостасного типа. Серапис был судьей в загробном царстве (точнее, Осирис стал его ипостасью), он – повелитель стихий (особенно, водной стихии), бог солнца, спаситель от несчастий, предсказатель будущего и целитель больных (в этой функции Серапис близок Имхотепу – верховному сановнику фараона Джоссера (XXVIII век до н.э.)) (Мифы народов мира. М.,1991, Т 2, с 427). Культ Сераписа также имел определенное распространение за пределами Египта, но гораздо меньшее, чем его супруга – Исида, преимущественно в Палестине и Сирии. В первые века нашей эры расцвет переживает финикийская культура. Тир, Сидон и другие города Леванта сохраняют свое экономическое и транзитное значение, будучи конечными пунктами на огромном Великом Шелковом Пути. Именно в эту эпоху арамейский алфавит – происходящий от финикийского – проник далеко в Среднюю Азию, и на его основе возникают алфавиты многих народов Азии (вплоть до уйгуров и позднейших монголов). Поскольку речь зашла о всемирно-цивилизаторском значении финикийской культуры, необходимо упомянуть о финикийском алфавите. См. таблица АЛФАВИТЫ.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

Алфавитные системы письма, по всей видимости, возникли на основе египетских упрощенных типов письма с консонантными знаками около XIX-XVIII века до н.э. Древнейшим алфавитом можно считать библский, от которого произошел ханаанский, с которым связано т.н. синайское письмо (вероятно, им пользовались мадианитяне и какие-то группы хурритов, проникшие в регион); финикийское письмо возникло на его базе в XIV веке до н.э., а на его основе – арамейский алфавит, который стал основой множества других алфавитов, в том числе алфавитов, использовавшихся религиозными общинами: в III веке до н.э. возникает еврейское т.н. «квадратное» письмо, в I веке н.э. – письмо «эстрангело», которое стало использоваться сирийскими христианами; в том же веке гностическая секта мандеев, почитавших Иоанна Крестителя, создала свое письмо на базе арамейского алфавита; в III веке иранские гностические секты манихеев и язданитов также создают свои алфавиты на базе арамейского; после выделения в V веке конфессий несториан и монофизитов-якобитов, а в VII веке монофелитов, эти церкви выработали свою письменность на базе алфавита «эстрангело». Арабское завоевание VII века привело к тому, что сирийские христиане восприняли арабский язык (впрочем, различные арабские племена – к примеру, итурейцы – проникали в Сирию ранее начала нашей эры) и создали на базе арамейского алфавита письменность каршуни. В целом алфавитами, возникшими на базе финикийского, в настоящее время пользуются более 50% населения Земли. Грекоязычный финикийский автор Филон Библский (64-141) на основе мифологической поэмы тирского жреца Санхонйатона, жившего где-то в XIV веке до н.э. (его имя может быть связано с древнеегипетским атонизмом), создал целую религиозно-философскую систему, соединив традиционные финикийские верования с греческой философией. Согласно его космогонической системе, первоэлементами были воздух и хаос, от которых произошли ветер и желание, породившие первобога Мота. Мот символизировал диалектическое единство жизни и смерти (в этом образе тоже можно усматривать тип умирающего и воскресающего бога) и породил все остальные элементы мироздания. В результате вселенской катастрофы – пожара (идея мирового пожара уходит корнями в финикийскую мифологию и даже была позаимствована у финикийцев греческими стоиками) возник космос и появились живые существа. От ветра – Колпия и его супруги Баау родились Айон («вечность») и Протогон («перворожденный»), их детьми были Генос и Генея (порождающие существа), которые дали начало следующему поколению богов. Так на свет родились Эльон («Всевышний»), который погиб растерзанный вепрем (влияние культа Адониса), и Берут («Договор») – покровительница города Берита (современный Бейрут). Очередное поколение богов – детей Эльона и Берут – Уран-Баалшалем и Гея-Арцай, которые породили шестое поколение богов: Илу, Кроноса, Бетэля, Дагона, Атласа, Зевса, Демарунта, который породил Мелькарта. Илу восстал против Баалшалема, победил его и породил седьмое поколение богов (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 458-459). Подобно Яхве финикийский Эльон имел непроизносимое имя, которое шифровалось тремя буквами ИАО (Финикийская мифология. СПб., 1999, с 39). Рядом с Сирией – в арабско-арамейской Пальмире в I-III веках существовал монотеистический культ Баалшамина, возглавлявшего две триады (или одну триаду с дублированными именами богов), которые состояли из верховного бога – «Того, чье имя благословенно в вечности» и двух богов дня и ночи – Аглибола (бога Луны) и Малакбела (бога Солнца), которые играли роль двух суточных ипостасей Баалшамина (Малакбел-Йарихбол, видимо, играл роль ангела – посланца Баалшамина. Сам Баалшамин именуется «великими, милосердным, добрым и воздающим», что указывает на этический характер культа (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 459-460). Таким образом, если бы Пальмира смогла отстоять свою независимость от Рима в 273 году, а тем более сохранить свои завоевания в Малой Азии, Сирии и Египте, на Ближнем Востоке могла возникнуть достаточно мощная монотеистическая религия, сходная с иудаизмом периода второго храма, но при этом достаточно терпимая к культам других семитских богов (впрочем, эти боги могли осмысливаться, как второстепенные божества в зороастризме, ставшие ангелами). Около 200 года в Римской империи повсеместно распространяется культ сирийского бога Элагабала – «Бога Горнего». Культовый город Элагабала – Эмоса, где в его честь воздвигнут огромный, богато украшенный храм. Сам Элагабал почитался в образе большого черного камня конической формы, закругленного снизу и островерхого (аэролит); адепты культа верили, что он упал с неба и был нерукотворным изображением Солнца. Для культа Элагабала характерны пышные, оргиастические мистерии (Мифы народов мира. М.,1991, Т 2, с 659). Римский император Авит Варий Бассиан (218-222), принявший имя Марка Аврелия Антонина, – дальний родственник императора Септимия Севера, стал жрецом культа Элагабала, и поэтому он больше известен как тезка этого бога – под именем Гелиогабал. В Риме, на холме Палатин Гелиогабал построил храм Элагабала-Бога Горнего и попытался ввести его в ранг верховного бога римлян. Здесь были собраны самые священные для римлян предметы: палладиум Афины, анцилии (щиты Салиев), огонь Весты, которым теперь пришлось отступить на второй план перед изображением черного камня, обозначавшего солнечного бога. Здесь император, называвший себя sacerdos amplissimus dei invicti Solis Elagabali, каждый день совершал богослужение в сирийском костюме, с подведёнными глазами и бровями, с набелёнными и нарумяненными щеками, в присутствии всех должностных лиц Рима. В заключение император исполнял священный танец под аккомпанемент инструментов и пение хоров девушек, сопровождавших гимны оргиастическими телодвижениями и верчением вокруг алтарей. Не довольствуясь обыкновенными религиозными церемониями, Гелиогабал устроил торжественное венчание своего бога с привезённой из Карфагена богиней Танитой. Надо отметить, что множество гадостей, написанных о Гелиогабале в «Истории Августов» в начале IV века, является преувеличением (многие сюжеты откровенно списаны с трудов Тацита и Светония). Еще одним центром создания монотеистического культа стал Гелиополь (современный Баальбек в долине Бекаа, в Ливане), где почитался Баалшамин (его образ был в эллинистическое время синкретизирован с образом Зевса Гелиополитанского). В Баальбеке сохранился в руинах грандиозный храмовый ансамбль римского времени, состоявший из пропилеев, богато украшенных резьбой дворов (в одном из них открыты остатки большого алтаря), Большого храма (т. н. храма Юпитера), хорошо сохранившихся Малого храма (т. н. храм Вакха или Меркурия) и круглого храма (т. н. храм Венеры) с 4-колонным портиком. Вероятно, Баалшамин-Зевс имел три ипостаси: Бога-Отца, Бога-Вестника и Богини-Матери. К местной традиции относится сказание о том, что в глубокой древности образ Зевса Геополитанского был доставлен в Гелиополь из Египта (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 459). Еще один Баалшамин почитался в селении Долихе в Коммагене (на севере Сирии) под именем Юпитера Долихенского. Этот монотеистический культ получил большое распространение по всему Восточному Средиземноморью, и для него характерны мистерии и церковная организация, сходная с общинами ранних христиан (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 459). Не смотря на формирование монотеистического иудаизма, христианизацию и последующее мусульманское завоевание, культы сирийских, ханаанских и финикийских богов продолжали существовать. В палестинском городе Йамния еще во II веке до н.э. местное население поклонялось богу Хорону в образе сокола (Мифы народов мира. М.,1991, Т 2, с 596), культ Баалшамина процветал в Эдессе в V веке н.э., а еврейский автор XII века Вениамин Тудельский видел в финикийских городах изображения древних богов (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 460). Таким образом, только в Сирии и Египте в интересующий нас период (I-III века н.э.) формируются монотеистические культы Сераписа, Баалшамина и Элагабала, которые заметно конкурировали с культом Яхве (даже если согласиться с современными израильскими историками, которые утверждают о распространении по всему Восточному Средиземноморью групп «себоменой» (букв. по греч. «почитатели»), эти почитатели вовсе не обязательно были полуиудаистами, а принадлежали к прозелитам вышеперечисленных монотеистических культов). Все эти монотеистические боги могли претендовать на отцовство в отношении к Иисусу Христу, все они имели культовые центры, священные писания, древнюю традицию, и если бы на месте апостола Павла оказался сириец – адепт культа Баалшамина или Элагабала, формирование «ветхозаветной» составляющей христианства выглядело бы иначе: Богом-Отцом мог стать не Яхве, а Баалшамин. Неизбежно присутствие в христианстве заметного семитического элемента, но при этом сохраняется эллинистическая основа (синкретизация сирийских богов с Зевсом и Юпитером создавала необходимый «мостик» для внедрения христианства Баалшамина или христианства Элагабала в греко-римскую среду; нарастание же в иудаизме I века до н.э. – I века н.э. антиэллинистических тенденций, несомненно, делает невозможным возникновение христианства в его исторической форме I-III веков внутри иудаизма как религии). А современные и не только современные библеисты с азартом и успехом находили бы интересные параллели и соответствия между христианскими новозаветными текстами и священными книгами культа Баалшалема или Элагабала (а чья-либо гипотеза о связи культа Иисуса Христа с культом Яхве рассматривалась бы как глубоко ненаучная и оскорбляющая чувства верующих). Помимо сирийских культов в I-III веках в Риме широко распространяется митраизм, митреумы появляются в западной части империи (численность митраистов вплоть до 250 года определенно превышала численность христиан, и возможно оставляла в середине III века более 10 миллионов человек, преимущественно в Италии, Испании и Галлии). Трудно говорить о каком-либо явном проникновении в Римскую империю в чистом виде буддизма и джайнизма, но греко-римские авторы в целом хорошо информированы о «гимнософистах» (о них упоминают Теофраст, Филон Александрийский, Страбон, Плутарх, Лукиан, Климент Александрийский). Диоген Лаэртский даже утверждает, что Пиррон, основатель философии скептицизма, подвергся сильному влиянию гимнософистов, вместе со своим учителем Анаксархом сопровождая Александра в Индию и, по возвращении в Европу, следовал их образу жизни (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. IX 61). Греко-буддийская культура Средней Азии III века до н.э. – V века н.э. – оригинальный феномен синкретизма буддизма и греческой культуры, чей ареал оказался отделен от Рима Парфянским и Сасанидским царствами. Он оказал значительное влияние на Индию вообще и буддизм в частности (достаточно сказать, что иконография Будды появилась впервые именно в греко-индской среде, а буддизм махаяны сформировался в результате синтеза первоначального буддизма и греческой философии). «Одной из отличительных черт гандхарской школы искусства, появившейся на северо-западе Индии, стало то, что она явно взяла многое из искусства классической Греции. Таким образом, с одной стороны эти изображения всецело передают ощущение внутреннего мира, который достигается следованием пути Будды, с другой стороны они оставляют ощущение людей, которые ходили, говорили, спали также как и мы. На мой взгляд, это очень важно. Эти фигуры вдохновляют не только потому, что описывают общую цель, но и потому что передают чувство, что простые люди, как и мы, могут достигнуть ее, если постараются» (Dalai Lama XIV. Echoes of Alexander the Great. 2000). Этот греко-индийский буддизм далее по Великому Шелковому Пути распространился в Китай, Корею и Японию. Некоторые буддийские представления приписываются гностикам. На западе Римской империи также начинается процесс появления монотеистических (точнее, тяготеющих к монотеизму) культов богов-спасителей. «Римская религия эволюционировала не под влиянием восточных культов и синкретизма, что якобы свидетельствовало о ее кризисе, а по собственным законам, определявшимся как законы эволюции всякой идеологии, изменениями в социальной структуре, в положении и взаимоотношениях различных классов и социальных слоев» (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 234). Крупнейшим из таких культов стал культ Сильвана. В посвященных ему надписях особенно часто говорится, что они поставлены «вследствие сна», «видения», «по приказу бога», что свидетельствует о силе религиозного умонастроения его почитателей. Характерно, что Сильван не имел официального культа, в глазах поэтов и писателей он был малозначительным божком дикой природы, что демонстрирует различия в интерпретации одного и того же божества разными социальными слоями. Изображался он в крестьянской одежде, несущим кипарис или серп и сопровождаемым собакой. Одним из отличительных признаков Сильвана была его функция хранителя границ имения. Он первый поставил на земле межевой камень, и потому каждое владение почитает Сильвана «домашнего», Сильвана «полевого», посвященного пастухам, и Сильвана «восходящего», которому посвящалась роща, к которой восходят две или три межи. Сильван воплощал более или менее осознанный простыми людьми того времени идеал справедливого общественного строя, когда каждый имеет свой, своим трудом возделанный участок, который никто не может отнять, когда соседи, совместно владея общественными землями в водами, помогают друг другу, собираются на общие праздники для трапез, составляют сплоченную общину равных. Как регулятор человеческих отношений Сильван приобретал черты великого и могучего бога. В одном посвященном ему в 156 году стихотворении отпущенник Латерана Евтих именует Сильвана великим и могучим богом, святейшим пастырем, правящим лесом на горе Иде; он играет на сладкозвучной свирели, ведет блаженную жизнь и помогает людям; дедикант просит бога быть милостивым к нему и его близким и призывает тех, кто радостно и успешно исполняет свое дело, надеяться на будущее. О такой интерпретации образа Сильвана свидетельствуют также его эпитет «небесный» и его связь с горами и скалами, где обычно почитались могучие небесные боги. В метрической надписи описывается праздник в честь Сильвана, когда из земли поднимаются молодые побеги, зеленеют и оживают леса, весенние ливни орошают новорожденные цветы, у лесного источника раздаются возгласы: «Воздайте почести отеческому богу Сильвану! Скала родила рощу! По слову серпоносного отца мы приносим ему козла и его обычный сосновый венок! Так говорит старший жрец: играйте на свирелях и флейтах! Пойте, фавны, наяды, дриады, обитательницы лесов!» Символ Сильвана – угломер был одним из строительных инструментов, изображавшихся на надгробиях и алтарях, и символизировал правильную жизнь (таким образом, один из масонских символов связан не с Иерусалимским храмом, а с итальянским «языческим» богом). Культ Сильвана отправляли не официальные жрецы, а жрецы из его коллегий. В надписи из Капуи девять рабов называли себя «кандидатами Сильвана» - термин, обычно употреблявшийся магистратами, назначенными императорами или военными, получившими повышение от командира легиона. Сильван не имел мистерий, что отвечало взглядам близких простонародью киников, считавших нелепым полагать, будто посвященный в мистерии развратный богач становится более угодным богам, чем честный, всю жизнь трудившийся бедняк. Верующие в Сильвана надеялись заслужить его милость добродетельной жизнью, а не какими-то тайными знаниями (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 235-238). Этика трудолюбия в культе Сильвана, несомненно, оказала влияние на устав католического монашеского ордена бенедиктинцев, возникшего в начале VI века в Италии. Кроме культа Сильвана следует отметить рост популярности культа Доброй Богини (Боны Деи). Добрая Богиня стала так популярна, что надписи ей посвящали и исключавшиеся из ее культа мужчины. Многие женщины из рабынь, отпущенниц, плебеек были ее неофициальными жрицами. В надписях ее называли богиней полей, близкой Церере, пагов, кормилицей, целительницей, покровительницей отдельных мест и фамилий. Вместе с тем она – «небесная», «могучая», «светоносная», «царица и победительница» — regina triumphalis. Она изображалась с рогом изобилия и змеями — символами Гениев домов и мест; ей посвящались участки рощ, часовни с очагом, зеркала, бывшие орудием чародейства (Апулей. Апология. 10). Во II веке греческий писатель Лонг популяризировал в своем романе «Дафнис и Хлоя» своеобразный «пантеистический» культ бога Пана, чье имя указывает на беспредельность бога и его доброту к людям. Этот типичный пасторальный (с авантюрно-приключенческими элементами) роман интересен также тем, что он прославляет простую, хотя и очень эротическую, любовь подростков и жизнь не в шумном городе, а в кругу семьи на лоне природы, отдавая себя покровительству сельских божеств, опекающих людей с самого дня рождения (то есть мы встречаем здесь своего рода экологическое сознание, хорошо знакомое нашим современникам). Сентиментализм античного пасторального романа соперничает с лучшими произведениями этого жанра в последующей, уже христианской, европейской литературе: «А однажды порадовала их сизая голубка, проворковав в лесу свою пастушью песню; и когда Хлоя узнать захотела, что же такое она говорит, Дафнис ей рассказал всем известную сказку: "Была она девой, о дева, такой же, как ты, красивой. В лесу пасла она стадо большое коров. Была она певуньей, и коровы любили пенье ее; и, пася, не била она их посохом, не колола заостренным шестом, но, сидя под сосной и надевши венок из сосновых ветвей, песни пела в честь Пана и Питии, и, звуком песен очарованные, не отходили от нее далеко коровы. А поблизости быков пас мальчик-пастух. И сам был он красив и такой же певун, как и девушка. И, заспорив с ней, кто красивей поет, он своим голосом, сильным, как у мужчины, и нежным, как у ребенка, переманил у нее в свое стадо лучших восемь коров и угнал их. Огорченная ущербом в стаде и пораженьем в пении, стала девушка молить богов, чтоб дали ей лучше птицей обернуться, чем домой вернуться. Боги исполнили просьбу ее и в птицу ее обратили, как и она, в горах живущую, и такую ж, как она, певунью. И доныне песнею повествует она о несчастье своем, говоря, что все ищет своих коров заблудившихся"» (Лонг. Дафнис и Хлоя. I 27). Таким образом, в мироощущении греко-римского простонародья I-II веков мы вряд ли можем констатировать кризис традиционных верований и массовое обращение к восточным культам (в том числе к христианству). Переломный этап наступает только в следующем – III веке.

продолжение следует

 

Здесь мы можем опять вернуться к нашей хронологии истории религий. 100 год нашей эры. Расцвет римской цивилитеистической религии – почитания римских императоров и императорской власти как таковой, хотя на окраинах империи существует религиозная оппозиция: друиды, часть из которых мигрируют в Британию, а после ее завоевания Римом – в Ирландию, киники (сторонники известного течения греческой философии – своеобразные анархисты Античности), иудаисты и представители некоторых восточных культов монотеистического типа. В Риме запрещены коллегии – общественные организации самого широкого спектра: от профсоюзных до религиозных; начало гонений на восточные культы (впрочем, эти гонения спорадические и не могут помешать распространению восточных культов по всей империи). После подавления еврейского восстания 66-70 годов и разрушения Иерусалима в восточной части Римской империи сохраняются крупные общины евреев-иудаистов в Сирии, Палестине, Киренаике, Египте, Кипре и в Малой Азии. Продолжается рост антиримских и апокалиптических в целом настроений в иудаистической среде. Часть иудаистов эмигрирует из пределов Рима в Месопотамию. Складывается т.н. масоретский канон ветхого завета. О христианстве в I веке иудаистические писатели поразительно плохо осведомлены (о нем упоминает только Иосиф Флавий, впрочем, это упоминание сомнительно). Самаритяне почти не пострадали в ходе событий т.н. иудейской войны, и их общины сохраняются как в Самарии, так и в ряде центров Восточного Средиземноморья. Митраизм победоносно шествует по Римской империи, распространяясь в Северной Африке и Западной Европе. Главные центры его распространения – лагеря легионеров, и митраизм сохраняет характер солдатской религии, хотя растет количество гражданских адептов этой религии. Вторым по численности из восточных культов является культ Исиды и Осириса-Сераписа; его адепты встречаются во всех провинциях Римской империи. В различных центрах Сирии и Финикии складывается монотеистический культ Баалшамина. В Италии усиливается популярность предмонотеистических народных низовых культов Сильвана и Доброй Богини. Христианство после смерти апостола Павла переживает упадок и целый ряд расколов: евреи-христиане продолжали соблюдать иудаистические обряды и правила, что вело к расколу с остальной частью христиан, еще одна небольшая группа евреев-христиан приняла имя назореев и пропагандировала идею о принадлежности к назореям Иисуса Христа (что вошло без всяких комментариев в евангелические тексты), последователи Досифея в Самарии отвергали обоснование пришествия Иисуса Христа со ссылками на древнеизраильских пророков, николаиты – последователи диакона Николая – создали учение об общности имущества и жен, эвиониты отвергли наследие апостола Павла и проповедовали учение о бесконечной доброте божьей. Основная часть малоазийских христиан поклоняется «богу священному и справедливому». Название «христиане» происходит не от перевода на греческий язык еврейского слова «мессиане», а от презрительной клички «намазанные», данной им в Антиохии. Повсеместно возникают гностические учения на базе традиционных верований и новых восточных религий. В Дакии продолжает существовать городская элитарная религия Залмоксиса. Ортодоксальный зороастризм борется с зурванизмом и другими более мелкими ересями. Буддизм, укрепившись в Средней Азии, проникает дальше на восток – в тохарские государства под китайским протекторатом и Китай. Одновременно начинается проникновение митраизма в Тибет, где он играет роль государствообразующей религии – бон. Первым митраистским государством становится Шангшанг с иранской шакской династией на северо-западе Тибета. В традиции бон есть много учений, отличающихся друг от друга формой и уровнями доступности: для разных людей одни и те же вещи объяснялись по-разному, к одним и тем же целям они были направлены разными путями. Таким образом, реализовывалась идея «каждому по возможностям». Жрецы «черной веры» бон относили появление своей религии к XVI тысячелетию до н.э., когда из среднеазиатской страны Олмо Лунгринг в Тибет пришел мудрец Тонпа Шенраб. В Индии начинается закат буддизма и джайнизма: множество джайнистов переселяется с севера на юг Индийского субконтинента. В буддизме сохраняет свои позиции школа тхеравада (не вполне точно именуемая в популярных источниках буддизмом хинаяны – «малой колесницы»; это название не употребляется в силу его оскорбительности). Однако буддизм Средней Азии ближе всего к современным школам махаяны. Кушаны поддерживают буддизм, и царь Канишка созвает Четвёртый Буддийский Собор в Джаландаре. Именно этот собор обычно ассоциируется с датой поъёма буддизма махаяны и его отделения от буддизма тхеравады. Представители традиции тхеравады не признают этого собора, и иногда называют его «собором еретических монахов». Канишка собрал 500 бхикшу (монахов-аскетов) во главе с Васумитрой для редакции Трипитаки (первого буддийского канона). В ходе собора было собрано триста тысяч стихов и более девяти миллионов положений, которые приводили в порядок около двенадцати лет. Новый канон уже не опирался более на палийскую Трипитаку, а был переписан на классическом санскрите вместе с основными положениями махаяны. Новая форма буддизма опиралась на представление о подобии Будды божеству и о том, что все существа обладают природой Будды. Буддизм укрепляется в Бирме и начинает проникать далее на юго-восток. В Юго-Восточную Азию приходит с купцами и переселенцами также индуизм, который становится государственной религией страны Тьямпа (современный Южный Вьетнам), а также получает распространение в империи Фунань (Бапном) – современной Камбоджи. Определенный интерес к индуизму проявляют также мелкие правители индо-скифских и индо-парфянских царств к северо-западу от Индии. Индуизм в самой Индии переживает определенное возрождение, но уже под сильным влиянием буддизма и ряда философских школ, происходящих из традиций Упанишад. Господствующее течение индуизма – вайшнавизм, на юге Индии более популярен шиваизм. Какие-либо следы христианства в Индии в этот период отсутствуют, и все легенды об апостоле Фоме, крестившем индийцев, следует считать столь же недостоверными, как и легенды о путешествии апостола Андрея, крестившего древних славян, вверх по Днепру и далее к Новгороду (которого в тот момент еще не существовало). В Китае официальное конфуцианство (которое все еще является в чистом виде философской школой, а не религией) сохраняет свои позиции, пошатнувшиеся было в результате реформ Ван Мана и восстания краснобровых, однако, в подполье растет популярность радикальных школ даосизма – эти тайные организация стали прообразом будущих даосских церковных организаций. Фигура Лао-цзы обожествляется, разрабатывается сложная иерархия божеств и духов, возникает культ, в котором центральное место занимают гадание и обряды, изгоняющие злых духов. Пантеон даосизма возглавил Яшмовый владыка (Шан-ди), который почитался как бог неба, высшее божество и отец императоров («сынов неба»). За ним следовали Лао-цзы и творец мира – Пань-гу. На Японских островах у небольшой группы племен Ямато, живущих между северными айнами и южным индонезийским по языку племенным союзом Кумасо (Хаято), уже складываются верования, сходные с последующим японским синтоизмом. Это добуддийскйй период истории Японии.

200 год. Цивилитеистическая религия Рима достигает своего наибольшего расцвета. Идеология прогресса, вечности Рима и божественности существующего порядка выражена в концепции Roma Aeterna (Вечного Рима), сформулированной при императоре Адриане, и выражается в представлении о вечном обновлении, связи божественной императорской властью с вечностью, роли императора, как гаранта «золотого века», эры нового всеобщего счастья. Враги Рима повержены: последние друиды бежали в Ирландию или ушли в подполье, большая часть иудаистической верхушки после ряда еврейских восстаний начала II века (из которых самое значительное – восстание Бар-Кохбы, объявившего себя мессией, в 132-135 годах), также успешно подавленных римской армией, бежала в Месопотамию и Аравию. В Аравии три арабских племени (кауника, курайба и надир) перешли в иудаизм, хотя в их составе было немало этнических евреев. В Палестине в иудаистической среде составляется Мишна – дополнение к Торе, базирующееся на т.н. «устном законе», согласно традиционному иудаистическому мировоззрению, служащем дополнением к письменной Торе и, подобно ей, возникшем в результате синайского откровения Яхве, во время которого Моисею было дано еврейское законодательство то ли в форме общих принципов, то ли в виде детализированных законов (http://www.eleven.co.il/article/14230). В 192 году во время борьбы за власть между Септимием Севером и Песценниусом Нигером самаритяне поддержали последнего, и после его поражения отношения между самаритянами и римскими властями стали напряженными (http://www.eleven.co.il/article/13668). На юге Месопотамии, под покровительством парфянских царей, проживают сотни тысяч мандеев – иудаистических гностиков, ведущих свое происхождение от учеников Иоанна Крестителя и переселившихся из Рима, после целой резни в Палестине, через Верхнюю Месопотамию. Ими составляется свод священных текстов – Гинза («Великая Сокровищница»). Образ жизни мандеев отличается замкнутостью. Повсеместно в Риме и Парфии существуют десятки гностических сект, самые главные из которых: адамиты, барбелониты, вардесониты, василидиане, валентиниане, герметики, гермогениане маркозианцы, каиниты, керинфиане, клеобиане, менандриане, офиты, ператы, сатурнилиане, симониане, сифиане. Христиане заметно увеличивают свою численность на востоке Римской империи, проникают в Месопотамию, где формируется Ассирийская церковь (Селезнев Н. Ассирийская церковь Востока. М.,2001, с 4-7), но все еще являются достаточно замкнутой группой общин, враждующих друг с другом на почве различного понимания своих верований. Возникает христианская патристика – учение «отцов церкви», призванное интеллектуализировать христианские верования (впрочем, говорить о единстве патристики не приходится). Возглавляемые жрецом Кибелы Монтаном группы христиан Малой Азии и Фракии проповедуют живое духовное общение с божеством, свободное от иерархии и обрядов и проявляющееся в индивидуальных харизмах, то есть особых дарах Святого Духа, преимущественно в пророческом даре – это была реакция раннехристианских общин на попытки создать церковную иерархию (к монтанистам примыкает римлянин Тертуллиан). Против монтанистов выступают алоги, не признающие Евангелие от Иоанна и Апокалипсис. Квартодецимиане отмечают Пасху совместно с иудаистами (вопросу о праздновании Пасхи был посвящен первый крупный христианский собор – Лаодикийский в 170 году). Маркион в попытке предотвратить юдаизацию христианства и вернуть христианство в первоначальное состояние начала I века н.э. отвергает евангелия (кроме Евангелия от Луки). Его последователи в этот период составляют большинство в христианских общинах Малой Азии, но в общинах за ее пределами маркиониты встречают отпор. После смерти Маркиона его многочисленные последователи распадаются на гидропарасатов, причащающихся водой, а не хлебом и вином, и энкатидов («воздерживающихся») – последователей Татиана. Против Иустина Философа, который утверждал равноправие трех лиц в Троице, выступили монархиане, отрицавшие равноправие лиц Троицы и выдвигающие приоритет Бога-Отца. Против сексуальности и телесной опрятности как таковой выступили саккофоры – аскетическая христианская секта. Первоначальный – т.н. Апостольский символ веры, сформулированный в начале II века в ходе борьбы с докетами, не мог предотвратить споров и расколов внутри христианства, чьих приверженцев объединяла лишь общая вера в Иисуса Христа и его воскресение (других общепризнанных догматов в этот период не существует): «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, И в Иисуса Христа, Единого Его Сына, Господа нашего, Который был зачат от Духа Святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребён, сошёл в ад, в третий день воскрес из мертвых, восшёл на небеса, сидит одесную Бога Отца Всемогущего, оттуда придёт судить живых и мертвых. Верую в Духа Святого, Святую Вселенскую Церковь, святых общение, оставление грехов, воскресение плоти, жизнь вечную. Аминь» - как видно эта формулировка допускала самые разнообразные понимания упоминаемых лиц Троицы и иных моментов. Митраизм, сохраняющий свое преимущественное положение среди религий Римской империи, вступает в сложные синкретические реакции с верованиями римских провинциалов – появляются культы «фракийского всадника» и «дунайского всадника», сочетавших элементы древних местных культов с образами, заимствованными из философских идей и мистерий митраизма. Это позволяет митраизму перешагнуть границы Римской империи и распространяться в Центральной и Северной Европе. Вероятно, к митраизму примкнули последние адепты религии Заломксиса, которая была запрещена после завоевания Римом Дакии. Растет количество митраистов в Тибете. Митраизм воспринимают народы Срединной Азии и Южной Сибири (Полосьмак Н.В., Шумакова Е.В. Очерки семантики кулайского искусства. Новосибирск,1991,с 63). Митраистская церковь Рима достигает расцвета и имеет фиксированное устройство и степени посвящения верующих. Стоическая философия приходит в упадок. В столице Рима зарождается философия неоплатонизма, мобилизовавшего на борьбу с христианской философией все античное наследие и ряд идей восточных философий. Исчезают киники. Продолжают существовать множество мистерий, в т.ч. Дионисийские (в их рамках складывается сложная система рангов посвящения: иерофанты, теофоры, селены, цистофоры, архибуколы, буколы, иеробакхи, бакхии, фалофоры). Восточные монотеистического типа культы Исиды и Осириса, Элагабала и Баалшамина по-прежнему очень популярны и привлекают адептов по всей империи. Хотя христианство проникает на Кавказ и в Месопотамию, зороастризм успешно дает ему отпор; поначалу численность грузинских и армянских христианских общин минимальна. Вместе с купцами и переселенцами религия Ахура-Мазды распространяется по южному берегу Персидского залива и в Омане. На востоке зороастризм успешно противостоит буддийскому влиянию. Однако новые иранские племена, вторгающиеся на Средний Восток из Срединной Азии по-прежнему равнодушны к Ахура-Мазде. Буддизм начинает терпеть поражения в борьбе с индуизмом в Индии, но прочно утверждается в китайском Западном Крае и в Юго-Восточной Азии. Последний кушанский император – Васудева I переходит из буддизма в индуизм. Из новых школ буддизма следует отметить Мадхъямаку, которая доказывает, что невозможно утверждать ни реальность, ни нереальность дхарм: и то, и другое решение приводит к логическим противоречиям. Единственно возможным она считает срединное («мадхъяма» — «середина») решение проблемы: дхармы ни реальны, ни нереальны — они пусты. Подлинно реальным могло бы быть лишь то, что обладало бы самобытием (свабхава), т. е. существовало бы само по себе. Но именно такого бытия и невозможно допустить логически: все существует лишь благодаря другому, и нет никакого конечного пункта, который мы могли бы считать первоосновой. Отсюда же вытекает относительность вообще всех наших понятий и противоположений, даже противопоставления сансары и нирваны. Все философские концепции поэтому — лишь путь к истине, но, ни в коем случае, не сама истина, которая усматривается только в йогическом созерцании. Мадхъямака признает не просто существование объективного мира, но и считает это более полезным для человека. Буддизм махаяны, который до тех пор базировался лишь на невозможности большей части населения следовать «узкому пути» Будды, получает философское основание. Джайнизм переживает кризис и упадок. Эта религия не смогла выйти за пределы Индии, и ей остается на протяжении двух тысячелетий быть небольшой сектой на юге Индостана. Конфуцианская идеология Китая терпит урон в ходе мощного восстания «желтых повязок». Китай находится на грани развала. Ранее в китайском даосизме происходит обожествление Лао-цзы, который именуется теперь Лао-цзюнь («Государь Лао») и рассматривается как «воплощение», или «тело Дао» (дао чжи шэнь, дао чжи ти, дао чжи син). В 142 году усилиями Чжан Даолина возникает даосская Школа Небесных Наставников. Она исповедует принципы почитания небесных божеств (тянь цзунь), проведения предписанных традицией покаяния и постов (чжай) и общинных ритуалов (цзяо) и наличия наследственного духовенства. Школа Небесных Наставников возглавляет восстание «желтых повязок», в ходе которого Чжан Лу (внук и наследник Чжан Даолина в ранге даосского патриарха) взял под свой контроль область Ханьчжун в провинции Шэньси при перевале в провинцию Сычуань. Здесь Чжан Лу создал даосское теократическое государство, о котором сохранилось много сведений и которое продержалось до 215 года; часть обычаев области Ханьчжун вошли в более поздние ритуалы Школы Небесных Наставников. Проникновение буддизма в Китай пока еще очень незначительно, но с буддизмом знакомится императорский двор, о чем свидетельствуют жертвоприношения Лао-цзы и Будде, совершенные императором Хуань-ди в 165 году. Основоположником буддийской традиции в Китае считается парфянский монах Ань Шигао, прибывший в Лоян в 148 году. С помощью группы китайских помощников Ань Шигао перевёл на китайский язык около 30 буддийских сочинений. Всего в Лояне в конце II века над переводами буддийских сутр трудились около десяти иностранных монахов. Тогда же в хрониках появляются первые упоминания о массовых религиозных празднествах, устраивавшихся буддийскими монастырями.

Карта религий в 200 году н.э.

Жирными линиями показаны:

Желтой – ареал буддизма и джайнизма;

Оранжевой – ареал индуизма;

Коричневой – ареал зороастризма;

Белой – ареал митраизма;

Красной – ареал христианства;

Синей – ареал иудаизма;

Темно-сиреневой – ареал мандеизма;

Черной – ареал расселения самаритян;

Светло-зеленой – ареал культа Баалшамина;

Салатной – ареал культа Исиды и Осириса.

Границы государств даны на конец 200 года н.э.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

300 год. Системный кризис, который пережила в III веке Римская империя, и который едва не уничтожил ее, существенно уменьшил количество населения (оно сократилось со 100 до 60 миллионов человек). Хотя Диоклетиану удалось стабилизировать положение и консолидировать империю, современникам было ясно, что римская цивилизация уходит в прошлое. Римский миф уступил место банальной деспотии. Начинается варваризация Рима. Известны попытки придания традиционным римским богам монотеистических черт (согласно надписи из Апулума, Юпитер – правитель божеских и человеческих дел и судья судей (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 295)). Во Фракии бытуют культы различных героев с эпитетами – названиями соответствующих местностей. Древние римские верования становились реликтом на фоне усилившихся новых восточных религий, количество адептов которых составляет большую часть населения. По некоторым оценкам, количество христиан всех течений и сект сравнялось с количеством митраистов (при этом восточные провинции империи – основная база христианства, а запад Рима – преимущественно митраистский), а число приверженцев религиозного культа Исиды и Осириса существенно уменьшилось. Митраизм сохраняет характер почти официальной религии, и под его знаменами римские легионы воюют с зороастрийцами-иранцами. Христианство существенно увеличивает свое влияние, и хотя борьба за власть в этот период заканчивается неудачей, часть римской элиты принимает религию Иисуса Христа (впрочем, не стоит забывать, что даже «равноапостольный» император Константин в течение всей жизни оставался митраистом, а христианство принял только перед смертью (Сократ Схоластик. Церковная история. I 39)). Христианство продолжают терзать расколы. Из течений предыдущего столетия сохраняют многочисленность и популярность монтанисты, маркиониты, монархиане (новую силу которым придало учение Павла Самосатского) и эвиониты. Преследования христиан в ходе борьбы за власть привели к массовому отречению от христианства, и последующее возвращение в церковную организацию встретило препятствия: римский епископ Новатиан (фактически первый антипапа, боровшийся против другого римского епископа Корнелия) считал, что церковь не должна прощать грешников, отрекшихся от Христа во время гонений, и провозгласил создание новой Церкви Чистых. Эта организация просуществовала на западе до конца VII века (к ней принадлежал церковный историк Сократ Схоластик). Еще одна небольшая секта – элксаиты – отвергала наследие апостола Павла. В Аравии среди местных племен появилась христианская секта арабитов, согласно учению которой душа человека перестает существовать одновременно со смертью тела, чтобы воскреснуть в день страшного суда (Ориген боролся с влиянием арабитов на соборе 246 года). Христианство было близко к победе в Армении, получило распространение в Иверии и Алвании, а также среди некоторых аравийских племен. К востоку Сасаниды – властители небольшого княжества Фарс – восстановили Иранское царство от Евфрата до Памира. Сасаниды опирались на ортодоксальное зороастрийское духовенство, и поэтому в истории зороастризма начинается новый этап. Его вероучение окончательно оформляется и канонизируется. Выстраивается зороастрийская церковная иерархия во главе с мобедан мобедом. Мобедан мобед может принимать обязательные к исполнению зороастрийцами решения по религиозным (гатик) и социальным (датик) вопросам. Решения по религиозным вопросам должны быть одобрены общим собранием мобедов. Союз трона и алтаря в Иране способствует победе ортодоксального зороастризма над зурванизмом, однако в этом же веке появляется самая крупная разновидность иранского гностицизма – манихейство. Мани, происходивший из более-менее знатного иранского рода, принявшего христианство гностического типа, и претендовавший на превращение своего учения в государственную религию нового Ирана, был казнен в 276 году. Манихейство собрало в себе все достижения гностицизма, претендуя на роль конечного и всеобъемлющего учения в мировой истории. У манихеев даже была своя физика и астрономия, заметно отличающиеся от научной астрономии и физики того времени (Хосроев А.Л. История манихейства. СПб.,2007, с 165-202). Манихеи создали достаточно мощную и резистентную к гонениям церковную организацию, которая, не смотря на запрет этого гностического учения в большинстве стран мира, просуществовала еще около 1000 лет на огромных пространствах – от Франции до Монголии. Еще при жизни Мани его последователь Аддай основал манихейскую общину в Египте. Там же – в Египте – в это время возникает алхимия. Превращение толерантной Парфянской империи в Сасанидское царство, для которого характерен союз трона с зороастрийским алтарем, повлекло гонения не только на манихейство – в ходе завоевания Средней Азии войска Сасанидов разрушили множество буддийских храмов. Проникновение христианства, иудаизма и зороастризма в Аравию вызывает религиозное брожение среди арабских племен, которое вскоре приведет к появлению предмонотеистических традиций, а затем – ислама. Митраизм усиливается в Тибете, Срединной Азии и Сибири; существует гипотеза о влиянии митраизма на верования древних славян III-X веков. В Месопотамии бежавшие из Рима иудаисты начинают составление в продолжение Мишны Талмуда – сборника комментариев к Торе, а также свода правил поведения. Другой Талмуд создается в Палестине (Иерусалимиский Талмуд). В Иерусалимском Талмуде нет педантичного обсуждения языковых особенностей Мишны, которыми изобилует Вавилонский Талмуд; способы цитирования и обсуждения, пояснения Мишны, отличны от принятых у амораев (составителей Талмуда) Вавилонии. Так, нередко амораи Вавилонии, толкуя какой-либо стих Торы, произвольно меняли огласовку составляющих его слов, что в свою очередь изменяло значение стиха и позволяло сделать новое галахическое заключение. Подобного метода комментирования почти нет в Иерусалимском Талмуде. Дискуссии в Иерусалимском Талмуде гораздо короче, и в них отсутствуют некоторые этапы диалектического процесса, характерного для ВавилонскогоТалмуда. В Иерусалимском Талмуде нет признаков поздней редакции. Иерусалимский Талмуд написан на западном диалекте арамейского языка с включениями ивритских, греческих и латинских слов, Вавилонский — на восточном диалекте арамейского языка с включениями персидской лексики (http://www.eleven.co.il/article/14021#07). По мере превращения монотеистического иудаизма в гностический во II-V веках понадобилась выработка этических, юридических, обрядовых и прочих норм жизни замкнутой общины в инородном окружении. В этой степени Талмуд является новым учением, но базируется он (в целом) официально на Торе. В Индии усиливаются позиции индуизма и слабеют позиции буддизма и джайнизма. Индуистские правители Непала преследуют буддистов. В Западном крае наблюдается расцвет буддийского искусства (в т.ч. таримских фресок). Буддийские монахи ланкийского монастыря Абхаягиривихары стали исповедовать буддизм махаянистского толка и повели борьбу с тхеравадинами монастыря Махавихары. Индуизм и буддизм проникают в Индонезию и Тайланд. Расцвет переживает индуистская империя Бапном. Буддийские миссии махаянистов из Восточной Индии создали свои общины в долине реки Иравади, где находилось бирманское государство Шрикшетра. Солдатская империя Цзинь в Китае, возникшая после непродолжительного периода Троецарствия, сохраняла общую ориентацию на конфуцианскую идеологию, но даосские движения продолжали будоражить империю своей борьбой за «желтое небо и справедливость». Возникли школы мистико-оккультного даосизма, например, в горах Маошань и недалеко от Лояна, которые развили теорию достижения бессмертия через прием «пилюль бессмертия» и дыхательные упражнения.

скоро окончание

 

400 год. За прошедший век геополитическая карта Западной Евразии значительно изменилась. Если еще около 350 года все берега Средиземноморья были заключены в состав единой Римской империи, а по ее границам располагались слабые «варварские» племена, в большей степени желающие приобщиться к римской цивилизации, чем просто уничтожить ее, то в 400 году единое римское пространство разорвано (не вполне точно по линии, разделяющей грекоязычную и латиноязычную среду) на две Римские империи, западная из которых называлась Гесперией, а восточная условно именуется в трудах поздних (почти современных) историков Византией. На северных рубежах этих двух империй складывалась огромная гуннская империя и росла агрессивность германских племен. Резко усиливается варваризация Рима. Не менее значительно изменилась и религиозная карта региона. Христианство восторжествовало в обеих римских империях (в Византии христиане составляли уже подавляющее большинство населения, а в Гесперии оплотом христианства становятся города, но при этом сельские местности еще несколько веков сохраняют «языческие» верования). Впрочем, уходящий «языческий» мир по прежнему представлен неоплатонизмом (согласно неоплатонику Плотину, мир вечен и определяется неким планом, прекрасным и гармоничным (Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. М.,1987, с 279)), а на западе Рима еще очень много митраистов и представителей других культов: Исиды и Осириса, Сильвана и др. Приход христианства к власти (фактически в 313 году и окончательно в 364) отнюдь не стал решением проблемы христианского единства. Моментально из христианства выделилось донатистское направление, которое обвинило остальных христиан в богоотступничестве и коллаборационизме с властью. Оплотом донатистов стала Северная Африка, которая на фоне хозяйственного и демографического упадка других частей Рима переживает определенный ренессанс. Донатизм в свою очередь разбился на несколько сект: агонистиков, клавдианистов, максимианистов, рогатистов, урбанистов и более знаменитых циркумцеллионов, превративших христианство в вооруженную борьбу против всех. В проправительственном христианстве произошел раскол на ариан, отрицавших несотворенность Иисуса Христа, и никейцев, заявивших о единосущии лиц Троицы и несотворенности Бога-Сына. Никейское христианство группировалось вокруг нового символа веры, принятого на I Вселенском соборе в 325 году. Ариане обвиняли никейцев в монархианстве, никейцы ариан – в гностицизме. Попытки примирить две стороны религиозного спора привели к появлению ряда промежуточных учений. Выяснение отношений между ними превратило весь IV век в арену ожесточенных богословских споров. Ариане, хотя и потерпели поражение в восточной части Рима, сумели распространить свою веру среди ряда «варварских» германских племен: готов, вандалов, бургундов, и их вторжение в пределы обоих Римов носило также религиозный характер: на захваченных или полученных для поселения территориях арианская церковь получала государственный статус. Помимо ариано-никейской борьбы происходит разделение никейских христиан на католиков и православных. Это разделение носило характер не столько теологический (знаменитое католическое filioque появилось только в 589 году на Толедском соборе, а окончательно Рим и Константинополь рассорились в 1054), сколько культурологический. Католицизм стал латиноязычным благодаря переводу Иеронимом Стридонским ветхого завета и редакции латинских версий нового завета. Православие Византии было грекоязычным (хотя в отличие от католицизма оно, в принципе, не стремилось к греческой языковой монополии). Византия хотя и была Новым Римом (Ромеей), все же базировалась на греческом эллинистическом наследии; католическая церковь, ставшая своего рода наследником развалившейся Гесперии, опиралась на латинское, италийское наследие, и распад единой никейской церкви был неизбежен на фоне политического разделения еще в 395 году. Католики хвалились перед православными высоким интеллектуальным уровнем, православные – большей духовностью и простотой. В этом же веке появляется монашество как учреждение, в условиях, когда после превращения христианских цеквей из малочисленных общин единомышленников в общенациональную среду размылись внешние границы христианства (и даже происходила синкретизация его с заведомо нехристианскими верованиями). Христиане-аскеты чувствовали необходимость решительно отказаться от «плотского» образа жизни греко-римского мира. На развитие монашества оказали влияние аскетические иудейские секты (ессеи, терапевты), гностики, египетское отшельничество приверженцев культа Сераписа, и аскетизм некоторых течений митраизма. Отшельничество развивалось под влиянием Антония Великого и Илариона. Основателем другой формы монашества, общежительной, или киновитной, считается Пахомий Великий. В Верхнем Египте, в Табенне, около 340 году возник монастырь по уставу Пахомия, быстро распространившемуся в христианском мире. Вскоре монашество проникает в Италию, Испанию и на Британские острова. Вероятно, там же – в Египте в это время возникает на основе техники фаюмских портретов христианская иконопись. Православие начинает проникать в Нильскую Эфиопию, в этот период разделенную на царства Алоа и Макурия. Первые христианские общины появляются в Аксуме (современной Эфиопии). Помимо арианства и донатизма, сохраняют влияние монтанисты и маркиониты, идет на спад активность квартодецимиан, новатиан и эвионитов. Появляются секты аполинариан (во главе с епископом Лаодикийским Аполинарием в Сирии, который отрицал наличие у Иисуса Христа души и душевного ума), маркеллиан (отрицавших, но по своему, вечность Иисуса Христа), а также произошел ряд чисто административных расколов во главе с епископами Сардинии Люцифером, Антиохии – Евстафием и Мелетием. В Армении принятие христианства привело к развалу страны, поскольку армянская знать христианского вероисповедания тяготела к Византии, а сохранившие зороастрийскую веру аристократы ориентировались на Иран. Армянская апостольская церковь, к тому же, стала сильным соперником царской власти. В отличие от Руси, в истории которой вооруженная борьба христиан и староверов после крещения киевского князя и его дружины, а также значительной части горожан, происходила относительно редко, и сосуществование православных и староверов продолжалось пять веков, в Армении борьба христиан и зороастрийцев приняла характер взаимного истребления (Лэнг Д. Армяне. М.,2007, с 186-194). В 387 году Армения была окончательно разделена по договору между Римом и Ираном. Христианство в его никейской форме побеждает в Лазике, Иверии, а также Алвании (но и в этих странах целые провинции сохраняют «языческие» верования), начинает распространяться в западной части Северного Кавказа. В Иране и Аравии живут десятки тысяч христиан (православие распространяется среди арабского племенного союза салихидов близ византийской границы). Зороастризм успешно борется против христианского прозелитизма в иранской среде, но в Месопотамии, принадлежащей Ирану, христианство пускает прочные корни, и зороастрийская власть по традиции еще времен Кира и Дария в целом лояльно относится к христианским, а также иудаистическим и мандейским верованиям своих подданных неиранцев. В курдской среде (курды-кордиены – одно из мидийских племен) появляются гностики-язданиты, которые подобно талмудическим иудаистам, ставшим этнообразующей конфессией для современных евреев, играют аналогичную роль в истории курдов. Но в целом гностицизм не имеет успеха (в чем играет не последнюю роль то, что гностики, не связанные с какими-либо этническими традициями – «чистые» гностики считали деторождение злом и элементарно вымирали), хотя манихеи продолжают свою агитацию по всему Ирану. В Аравии возникают первые монотеистические религии – рахманиты и ханифиты (впрочем, ханифиты, скорее всего, появились позднее). В Южной Аравии намечается постепенная унификация пантеона, превращение городских божеств в общейеменские, выдвигается в качестве главного бог Луны Алмаках, превращающийся постепенно в единого владыку неба и земли, часто обозначаемого одним эпитетом рахманан («милостивый») (Пиотровский М.Б. Южная Аравия в раннее средневековье: Становление средневекового общества. М.,1985, с.155-156). Митраизм исповедуют все 20 мелких княжеств Тибета. Позиции буддизма в Средней Азии заметно ослабевают. В Индии буддизм и индуизм продолжают сосуществовать, борьба между ними идет с переменным успехом, но в целом завоеватели – саки, кушаны и эфиталиты, приходившие в северо-западную Индию, были склонны поддерживать буддизм. В индуизме возникает школа Шакти («шакти» в буквальном переводе — «доктрина силы» или «доктрина богини»), чья ритуальная практика основана на поклонении Шакти или Деви — Божественной Матери в индуизме — как абсолютной и изначальной форме божественного (иногда осуществляющегося в форме сексуальных оргий). Наблюдается расцвет индуистской культуры в Юго-Восточной Азии, куда из Индии приходит не только религия, но и целые индо-скифские династии. В южновьетнамском государстве Тямпа развивается династийный культ Шивы Бхадрешвары и связанное с ним поклонение шивалинге. Индуизм преобладал в официальной идеологии государств Явы и Калимантана (западнояванское царство Тарума исповедовало вишнуизм, царство в Кутэе – шиваизм), культы индуистских богов и индуистские погребальные обряды отмечены в прибрежных государствах Малаккского полуострова (Лангкасука, Тунсун, Паньпань и др.) Буддизм Индии вступает в последний период своего развития, получивший в буддологической литературе название «тантрический». Буддийские тантрические системы, как правило, повторяют соответствующие индийские шактийские, хотя похожесть можно назвать скорее имитацией. Внешняя фабула тантр была перенята у индуизма, но в дальнейшем буддийские тантры оказали обратное влияние на индийские, передав им часть практик. От индуизма были переняты многие символы и названия, сексуальная символика, чакры, упражнения, мантры, семенные слоги и другие элементы, тем не менее, буддийские тантрические системы внесли совершенно иное понимание тантры. Династия Гупта в Северной Индии покровительствует буддизму. Созданы многочисленные центры по изучению махаяны, в первую очередь — университет Наланда в северо-восточной Индии, который многие сотни лет был наиболее влиятельным из буддийских высших учебных заведений. В Средней Азии буддизм сосуществует с зороастрийскими верованиями. Падение и развал Китая наносит сильнейший удар по конфуцианской идеологии, что резко усиливает позиции буддизма – наступает его золотой век в Китае. Махаянистская школа Йогачара распространяется в Северном Китае, захваченном варварами. Эту система характеризуется субъективным реализмом, при котором индивидуальные кармические факторы, определяющие восприятие реальности, являются своими для каждого существа. Другое направление буддизма – Школу Белого Лотоса, впоследствие превратившуюся на японской почве в амидаизм, создал Хуэйюань. Первые буддисты проникают в Корею. В Южном Китае формируется даосский канон Дао цзан (Сокровищница Дао), включавший уже более 250 даосских текстов по образцу буддийского канона махаяны. Наиболее мощное течение даосизма в этот период – школа Маошань (Шан Цин – «Высшая чистота»), обожествлявшая сексуальность как способ достижения бессмертия. Появляется целая литература, схожая с рыцарскими романами, о встрече смертного человека с божественными феями, с последующей трапезой и священным бракосочетанием; бракосочетание с богиней – это нечто большее, чем духовное событие, для даосов школы Маошань этот союз означает вхождение смертного в ряды божественных бессмертных, момент его спасения. Эта иерогамия открывает врата рая для смертного супруга. Союз инь и ян преодолевает разделенность Неба и Земли. Близкая к Маошань даосская школа Линбао («Духовная Драгоценность») стремилась совместить символический ритуализм «Небесных наставников» с оккультно-алхимической традицией южнокитайского даосизма и уделяла значительное внимание приемам медитативного созерцания. В целом северные направления даосизма (Чжэнъи-дао и другие) тяготели к коммуналистским формам, активному воздействию на верующих, тогда как южный даосизм был более элитарным, нацеленным на самосовершенствование. Крупнейший представитель даосской мысли в этот период – Гэн Хун.

500 год. После распада Западной Римской Империи и определенной консолидации Восточной (хотя именно в 500 году с т.з. современников ее дальнейшее сохранение было вовсе не очевидно), христианство в Западной Европе вступает в новый этап своей истории: оно становится цивилизационно образующим началом, по мере того, как на развалинах Рима возникает Запад. Для Византии христианство как религия эллинистическая и суммирующая все достижения античности также стала основой ее цивилизации. При этом, не стоит забывать, что переходный период от Рима к Западной цивилизации затянулся на 400 лет и занял «темные века» - с V по VIII, и лишь империя Карла Великого стала зародышем новой цивилизации. Византия в отличие от Запада такого перехода не знала, она возникает в готовом виде уже в IV веке и существует до XIII, а в качестве реликта до XV века. Поэтому Византия представляет более развитой цивилизацией, по сравнению с Западом, но, в то же время, она гораздо ранее его приходит к концу. Наверное, впервые в истории Средиземноморских цивилизаций начинается преследование инакомыслия: христиане стремятся наложить запрет на деятельность «язычников», а также друг друга, если считают противную сторону «ересью». Ожесточенные религиозные споры раскололи византийское христианство. По вопросу о природах и лицах христианского бога никейские христиане окончательно разошлись и разделились на православных, монофизитов и несториан. Монофизиты закрепились в Египте и Сирии, к этому же вероисповеданию примкнули Эфиопия и Армения. Даже в самом Константинополе одна из двух главных спортивно-политических партий – прасины («красные») была ориентирована на монофизитство, а венеты («голубые») были преимущественно сторонниками православия. Несториане, будучи наследниками Антиохийской богословской школы, возобладали среди христиан Ирана и начали распространяться по всей Азии, в том числе в Индии, Омане и Средней Азии. Православие удержалось лишь в Малой Азии и на Балканах, а также в грузинских и алванских землях, среди готов Крыма и алан. Египетские православные миссии проникли в далекую Ирландию, которая в течение нескольких веков не подчинялась Риму. Догматических различий между православными Византии и католиками Западной Европы формально нет, но уже вполне можно говорить о двух оформившихся традициях. В 484 году начался и продолжался до 519 т.н. Акакианский раскол восточных и западных церквей, названный так по имени константинопольского патриарха Акакия. В 482 году у него возник конфликт с новым александрийским патриархом Иоанном I, который был вынужден бежать в Рим, ища защиту у римского папы Феликса III. При поддержке Акакия александрийскую церковь возглавил монофизит Петр Монг, подписавший «Энотикон» императора Зенона — объединительное послание к Александрийской церкви, написанное при участии Акакия. Этот документ является не столько догматическим, сколько церковно-политическим, его целью было укрепление Византии путём урегулирования церковных споров с монофизитами через предоставление им ряда уступок. На Западе, пользуясь покровительством варварских королей, процветают ариане, а кое-где все еще действуют новатиане. В Малой Азии еще сохраняются заметные общины монтанистов и маркионитов. В Северной Африке, захваченной вандалами, сохраняют силу и влияние донатисты. Текст нового завета переведен на 600 языков разных народов того времени. Переселение варварских племен на юг и запад и общий развал управления и гражданской жизни привели к усилению нехристианских верований в Западной Европе; сельская местность Галлии и Испании в значительной степени «языческая». В Британии нашествие англосаксов уничтожает следы римской христианизации. Иран сумел подавить восстания грузинских, армянских и алванских христиан. К 500 году Армения под властью Ирана раздроблена на 34 княжества, которыми управляют 20 династий (Лэнг Д. Армяне. М.,2007, с 196). Арабское княжество Хира в Южном Ираке исповедует монофизитство, и в целом Иран поддерживает монофизитов и несториан, что диктуется логикой борьбы с православной Византией. Митраизм теряет сторонников в бассейне Средиземноморья, но сохраняется в Тибете, Сибири, Срединной Азии и, возможно, в славянской среде Восточной Европы. Иран сотрясает борьба маздакитов и ортодоксальных зороастрийцев. Маздакиты (зардуштаканисты) – гностики иранского типа, эта секта возникла под влиянием александрийского гностика Карпократа II века, видевшего задачу жизни в отрешении от мира и в презрении к создавшим его мятежным звездным духам. В конце III века маздакизм оформляется как самостоятельное течение. Главный постулат маздакизма гласил, что в основе мирового процесса лежит борьба между светлым, добрым началом, действующим разумно и закономерно, и темным, злым началом, представляющим собой хаос и случайность, и эта борьба неизбежно завершится (уже в «этом мире») победой «добра» над «злом». «Добро» маздакиты, естественно, отождествляли с самими собой и своей партией. Религиозно-идеологическая борьба привела к физическому уничтожению оппонентов и масштабному общественно-политическому кризису. Иногда маздакитов именуют «гностическими коммунистами», однако стоит отметить, что коммунизм как образ жизни может быть характерен для любой религиозной традиции, включая христианскую, и поэтому сам по себе коммунизм никак с гностическими учениями не связан. Продолжают тайно существовать манихейские общины в городах вдоль Великого Шелкового Пути и по берегам Средиземного моря. В Междуречье завершено создание Вавилонского Талмуда. Талмудический иудаизм принимает современный вид. На окраинах цивилизации иудаистам удается распространить свои верования среди племен Аравии и Берберии, политическая борьба в Иране приводит к эмиграции оттуда еврейских иудаистических общин на север – в дельту Терека, где позже возникнет Хазарский каганат. В Аравии монотеистические религии рахманитов и ханифитов получают распространение среди местного населения. Закат древнеиндийской цивилизации, которую вскоре сменит раджпутская традиция – традиция Индии средневековой, сопровождается уменьшением роли буддизма и окончательным оформлением индуизма. В Бирме индуизм и буддизм синкретизируются в своеобразную бирманскую религию, сочетающую элементы пришлых индийских традиций. На юге Индии джайнисты составляют канон своего учения. В Восточной Азии наступает золотой век буддизма. В Китае махаянистские школы буддизма складываются в течение чань-буддизма. В Японии складываются основные верования синтоистской традиции.

На этой дате – 500 годе н.э. – мы можем остановиться. «Осевое время» религий – религиогенез, занявший 1100 лет, заканчивается. Отныне идет борьба религиозных традиций, но ничего принципиально нового не появляется. Здесь конец нашего исследования, и остается лишь осветить последние смежные с «чистым» религиоведением темы.

Распространенное в рамках религиозного (преимущественно, христианского) сознания мнение о существовании разряда авраамических религий, ведущих свое происхождение от веры ветхозаветного персонажа Авраама и представленных в настоящее время тремя религиями: христианством, иудаизмом и мусульманством, нуждается в уточнении. Утверждения христиан, считающих современный иудаизм едва ли не точной копией («истинной», но устаревшей традицией) иудаизма I века н.э., проистекают лишь из элементарного незнания предмета и желания подогнать реальность под свое о ней представление. Итак, с т.з. христианства, иудаизм – это некогда истинная, но после отвержения иудаистами (в подавляющем большинстве) Иисуса Христа утратившая «благодать» и истинность, религия еврейского этноса. Христиане, правда, развили сложное учение о «новом Израиле» - «Израиле по духу», согласно которому ветхозаветные обетования после принятия Иисуса Христа распространяются на всех христиан, однако, «Израиль по плоти» - т.е. этнические евреи – также «спасется». Иудаизм, «застряв» на уровне ветхого завета, не желает принять Иисуса Христа, а поэтому является анахронизмом. Мнение самих иудаистов в целом также базируется на отождествлении современного талмудического иудаизма и монотеистического иудаизма последних веков до н.э. и I века н.э. Однако, с определенными оговорками талмудический иудаизм в целом (а не только отдельные элементы иудаистических верований: кабалистика и др.) можно отнести к гностическим вероучениям, которые могут иметь сходства с классическими религиями, но лишь по форме и ни в коем случае не по содержанию. На первый взгляд, данное мнение сомнительно. Гностические учения начала н.э. в обязательном порядке предполагали наличие представлений об абсолютном «зле» реального мира, «добре» духовного мира, необходимости для человеческой души бежать из греховного мира, созданного злым демиургом, и, как следствие, гностические общины логически вымирали от нежелания их членов плодить новое зло в виде следующих поколений. Однако, этот признак неуниверсален в рамках гностицизма, и существуют гностические традиции, которые, подобно талмудическому иудаизму, являются этнообразующими (например, курдский йезидизм-язданизм) и которые отнюдь не предполагают установку на исчезновение из материального мира. С другой стороны в современном иудаизме присутствует ряд других чисто гностических (по форме) элементов, и прежде всего – догмат о духовной избранности его носителей, принявший форму этноизбранности в силу отождествления понятий религиозной конфессии и этнической группы, бытующего в иудаизме. Хотя современные иудаисты, как правило, отрицают то, что иудаизм – этническая религия, и утверждают, что любой человек на свете, в принципе, может принять иудаизм, нет русских-иудаистов или китайцев-иудаистов, принятие иудаизма (даже в форме «сионистских» сектантских верований, как в случае геров Центрального Черноземья) неминуемо влечет усвоение этнических еврейских традиций (хотя и не тождественных этническим традициям евреев I тысячелетия до н.э., как не тождествен, не смотря на все уверения, традиционный костюм евреев-хасидов, повторяющий костюм народов Восточной Европы в XVIII веке, костюму древних евреев времен вавилонского пленения, но все же отличающих евреев от других народов). Это неизбежно хотя бы в силу того, что количество иноэтнических прозелитов иудаизма ничтожно мало, и они, принимая иудаизм, неизбежно оказываются отделенными от своих соплеменников прежней веры и неизбежно замыкаются в еврейско-иудаистической общине. Если бы несколько крупных народов приняли иудаизм (как принимали ислам или христианство) можно было бы проверить, насколько иудаизм сам по себе связан именно с еврейской этнической традицией, но в истории таких экспериментов не происходило (и даже хазары, по археологическим данным, были скорее поликонфессиональным этносом, лишь часть которого приняла в VI-IX веках иудаизм). Впрочем, такая проверка возможна на логическом уровне. Для этого необходимо убрать из иудаизма идею «богоизбранности» евреев именно как этноса и проверить, насколько иудаизм изменится после этой операции. Идея этнической «избранности» оказалась для иудаизма неизбежна в условиях разрушения второго храма в 70 году и рассеянья евреев по всей Евразии и Северной Африке. Поскольку иудаизм лишился сакрального пространства в реальном мире и материальных символов своего бытия, иудаистам пришлось окончательно спрятать своего бога в сакральном (нематериальном, духовном) мире, а единственными материальными его представителями (эманациями еврейского бога) становятся сами евреи, как этнос. Именно с этого момента вполне можно отождествлять понятия «еврей» и «иудаист». Если есть святыня, всегда найдется осквернитель. Давно уже нет ни Дельфийского святилища, ни вечного огня ирокезов, ни запретного города китайских императоров, даже мусульманскую Каабу исмаилиты похитили и использовали в качестве сортира – все эти святыни испытали объективные и субъективные посягательства (такова логика религиозного сознания, утверждающего себя не только доказательством своей истинности, но и уничтожением истинности других религий и верований), но шли века, и появлялись все новые и новые святыни, чтобы также объективно сгинуть в чреде времен. Иудаистическая святыня – это сами евреи – людская масса, причисляющая себя к этому этносу, тождественному религиозной конфессии. Такова логика иудаизма как гностического учения и его главное отличие от настоящих религий. Берем ли мы буддизм или католицизм, православие или ислам – всегда и везде смысловой центр религии вне человека как этноса. Хотя они также делят человечество на представителей «истинной веры» и всех прочих (причем, как бы ни мала была численно религия, эти две части представляются ее носителям вполне сопоставимыми, и доля и значение «истинной веры», как правило, даже больше, чем всех остальных), грань эта никогда или почти никогда не проходит по этническим рубежам. В иудаизме грани совпадают. Отсюда неизбежно проистекает логика понятия «антисемитизм» как «главного греха». В глазах верующего еврея любой конфликт нееврея с евреем есть посягательство нееврея на «святыню», аналогичный осквернению христианских храмов или мусульманских мечетей. Разумеется, и это не является чем-то уникальным: многие генотеистические религии – т.е. религии, ориентированные на определенный этнос, либо на группу родственных этносов (синтоизм, индуизм) также неизбежно сакрализуют своих носителей. Отличие, скорее, в условиях проживания евреев в диаспоре, которые превращали их в некую подпольную организацию. Когда христиане или мусульмане начинали дискуссии с иудаистами, они совершали всегда одну и ту же ошибку, которая раз за разом приводила к схожему результату. Они видели в современном им иудаизме просто религию со своими догматами и положениями, которые можно определить и, как следствие, опровергнуть. Гностицизм (любой, а не только иудаистический) лишен привычных для классической религии базовых определений, которые критика может легко «раскачать» и опрокинуть всю систему верований. Религиозными методами гностические учения неопровержимы. Это представляется, на первый взгляд, странным: иудаизм, в принципе, имеет, как и другие религии, систему верований, но эта система – лишь камуфляж гностического диалога еврейского бога с евреем, в котором не может быть окончательных истин или определений. Дискуссия иногда принимает совершенно анекдотическую форму; на вопрос: «являются ли евреи национальностью или религией?» следует, как правило, ответ: «Нет, это религиозная конфессия», а на следующий за первым вопрос: «Должны ли в таком случае евреи защищать свои национальные интересы?» ответ: «Разумеется, должны». Талмуд носит характер сборника дискуссионных материалов (трудно представить себе христианский катехизис в виде сборника разных, иногда диаметрально противоположных суждений, но Талмуд в отличие от него именно таков), и в соответствии с этими комментариями у иудаистов формируется совершенно иное понимание общего дискуссионного материала с христианами – ветхого завета. Христианские полемисты стремятся к догматизации дискуссии, в то время как со стороны иудаистов она принципиально не догматизируется. Дело здесь вовсе не в «истинности» одного метода, и «ложности», допустим, другого, а в принципиальной несовместимости самих методик. Поэтому христианство не может «переспорить» талмудический иудаизм, впрочем, и само оставаясь неуязвимым. Задача христианства или ислама – обращение в свою веру максимально возможного числа людей, задача иудаизма – выживание любой ценой «избранной» этнической группы. Эта полемическая неуязвимость дорого обошлась гностическому иудаизму. Оно потеряло историзм мироощущения. Процесс мировой истории стал восприниматься верующими евреями как пунктирная линия (отдельные черточки которой никак друг с другом не сопрягают, впрочем, это и не нужно: этой задачи иудаистическое мировоззрение не ставит), ее основным содержанием стала история евреев как этноса и религиозной традиции. Это дополнялось иногда совершенно невежественными теориями еврейского влияния на мировую цивилизацию (что встречало полное, хотя и негативное, понимание со стороны антисемитов). Ассимилированные евреи, сталкиваясь с нееврейской системой информации, обнаруживали резкое несоответствие ее иудаистическому этосу. По этой причине иудаизм имел, вероятно, наибольшую долю вероотступников за последние полторы тысячи лет.

Хотя ислам хронологически выходит за пределы рассматриваемого в настоящей работе периода, его соотношение с другими религиями не менее важно и показательно для истории возникновения религиозного сознания. Относительно ислама и арабской традиционной культуры бытует немало абсолютно превратных мнений, которые в ходе межконфессионального и даже чисто научного диалога представителей западной и исламской цивилизаций никак не находят правильного освещения. Первый и самый ошибочный постулат, который возникает в ходе изучения истории ислама, это мнение о том, что арабы на протяжении тысячелетий были полудикими племенами на отшибе от цивилизаций Древнего Востока. Трудно представить более ошибочный подход, рождающийся из элементарного невежества. Во-первых, арабы как совокупность племен Аравийского полуострова, отличающаяся от других семитических групп: эфиопо-семитов, эблаитов, ханаано-финикийцев, аккадцев, амореев-сутиев и арамеев, выходят на историческую сцену задолго до появления ислама и даже задолго до появления многих других цивилизованных народов. Арабское происхождение имели мадианитяне, обитавшие к югу от Ханаана и имевшие целую династию царей задолго до появления царей у древних евреев. Арабы-халдеи в XI веке до н.э. завоевали Южную Месопотамию и создали впоследствии правящую династию Нововавилонского царства. В VI веке до н.э. – II веке н.э. на территории современной Иордании существовало государство арабов-набатеев. Шестнадцать веков (с X века до н.э. по VII век н.э.) на самом севере Аравии просуществовал арабский племенной союз Кедар, после одомашнивания верблюда игравший важную роль в торговле между Левантом и Месопотамией. Арабы-итурейцы вторглись во II веке до н.э. в Сирию. Арабское происхождение имели правящие династии Пальмиры, Осроэны, Харакены, Эмесы и некоторых более мелких княжеств пограничья Рима и Парфии. Уже одно перечисление вышеприведенных фактов указывает на важную роль арабов в истории Классического Востока I тысячелетия до н.э., ничуть не меньшую, чем роль армян или скифов. Кроме того абсолютно неверно видеть в арабах лишь бедуинов-кочевников; на юго-западе Аравиского полуострова около XV века до н.э. зародилась самобытная древнейеменская цивилизация, достигшая расцвета между IX и V веками до н.э. Древние йеменцы занимались орошаемым земледелием, кроме того этот регион издревне был известен как Страна Благовоний. Древний Йемен играл также важную роль в торговле между Египтом, Восточной Африкой и Индией. Отсюда около VI века до н.э. эфиопо-семиты переправились через Красное море и расселились на Эфиопском нагорье. Походы ассирийских и вавилонских царей вглубь Аравии, намерение Александра Македонского завоевать Страну Благовоний говорит о достаточной важности Древнего Йемена в глазах людей I тысячелетия до н.э., однако и позже – в ранневизантийскую эпоху – интерес не уменьшился, и в V-VI веках три великие державы: Византия, Иран и Аксум стремились овладеть Аравией. Все это говорит не только о древности, но и достаточной развитости доисламских арабов. Другое заблуждение состоит в желании представителей других монотеистических религий (иудаизма, христианства) видеть в исламе лишь «искажения» и «неясные толкования» иудаистических и христианских верований (т.е. наблюдается тенденция – прямо прослеживаемая, например, в труде византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей» (Константин Багрянородный «Об управлении империей» 14-20) – считать мусульман лишь еретиками, либо происходящими от одной из христианских или иудео-христианских ересей). Мотивация создателей этой концепции совершенно понятна: желание представить ислам лишь одной из христианских ересей диктовалось необходимостью успешной полемики с его вероучением, однако, мусульмане немедленно приняли правила игры и в свою очередь объявили иудаистов и христиан сектантами, превратно истолковавшими откровения пророков Мусы и Исы, чьи учения изначально были тождественны учению Мухаммеда. Произошла в очередной раз обычная в условиях монотеизма цепная реакция претензии новой монотеистической религии на адаптацию богов предыдущих религий в своей среде. Это неизбежно, исходя из отправных точек монотеистического рассуждения, предполагающих единого и единственного бога (а если наряду с «истинным» монотеизмом бытуют монотеизмы «неистинные», неизбежно предположение об их связи с «истинным» монотеизмом, иное предположение представляется бессмысленным). Связь мусульманских и иудаистических верований, безусловно, существует, но она не «духовная», а генетическая, учитывая общее древнесемитическое происхождение арабов и евреев (хотя современные ближневосточные евреи генетически ближе всего к армянам, грузинам и другим народам Кавказа, а евреи Восточной Европы – к татарам (Назарова А.Ф., Асланишвили В.О., Алтухов С.М. Генетика и антропология народов Кавказа, и проблема происхождения европеоидов. // Цитология и генетика. 2004, том 38, N 5,с 45-56)), аналогично тому, как славянская мифология находится в определенном родстве с мифологией древних кельтов, восходя к общей древнеиндоевропейской мифологии. Если более внимательно рассмотреть коранические сказания, то они не обнаруживают полной идентичности с ветхозаветными. Коранические истории Нуха (Ноя) (Коран 7:57-62) и Лута (Лота) (Коран 7:80-82) могут иметь явную связь с иудаистическими и христианскими верованиями, но истории Худа, посланного Аллахом к адитам (Коран 7:63-70), Салиха, посланного к самудянам (Коран 7:73-77) и Шуайба, посланного к мадйанитам (Коран 7:83-91) являются оригинальными арабскими сюжетами (Пиотровский М.Б. Коранические сказания. М.,1991,с 58-61, с 66-67,с 75-77), а образы Нуха и Лута были арабизированы (Пиотровский М.Б. Коранические сказания. М.,1991, с 71). Также оригинален в Коране образ Ибрахима (Авраама) – «друга Аллаха» (Пиотровский М.Б. Коранические сказания. М.,1991, с 83-85). И лишь образы Юсуфа (Иосифа) и Мусы (Моисея), а также некоторые упоминания о древнеизраильских пророках не имеют никаких внутриарабских параллелей. Само по себе указание Корана на наличие в далеком прошлом (в случае мадианитян это II тысячелетие до н.э.) монотеистических традиций у арабских народов, хотя бы и в форме деятельности непосредственных посланников Аллаха, имеет ту же степень достоверности, что и концепция древнего монотеизма у евреев в XIV-VI веках до н.э., или еще ранее, если фундаменталистически считать монотеистами Авраама и даже Адама. Если же в подобных сюжетах видеть древнеарабскую фольклорную традицию, надлежащим образом обработанную составителями Корана (аналогично с древнееврейскими верованиями, переработанными и переосмысленными создателями иудаизма в V веке до н.э.), приходится признать, что речь идет об общей семитической традиции, которая развивалась в еврейской и арабской средах относительно автономно (хотя время от времени происходили переклички и заимствования), и, в конечном счете, монотеизм в Аравии сложился на местной основе, хотя и под влиянием других, уже существующих к этому времени монотеистических религий. Аллах – древнеарабский бог неба и дождя, создатель мира и людей, глава и отец богов. Он не был покровителем какой-либо определенной этнической группы и не имел святилищ. У северных арабов супругой Аллаха считалась Аллат, упоминаемая еще Геродотом (Геродот. История. I 131, III 8) и отождествляемая с Афродитой или Афиной (в Набатее); у арабов Центральной Аравии его женой почитали Уззу, чей культ был распространен гораздо шире (Мифы народов мира. М.,1991, Т 2, с 545); в других районах Аравии Аллат, Манат и Узза считались дочерьми Аллаха (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 61). Само слово «аллах» является заменой запретного имени божества и вместе с определенным артиклем означает «известный бог», «этот бог». Во многих местностях Аллах отождествлялся с другими богами: Хубалом (богом мекканского племени курейшитов – именно его первоначально символизировал черный камень мекканской каабы (Мифы народов мира. М.,1991, Т 2, с 606), чей культ, согласно позднекоранической традиции, пришел в Аравию из Моава) и верховным набатейским богом – громовержцем Душарой (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 415); отождествление античными авторами Душары (бывшего не только громовержцем, но и богом земледелия и виноградарства) с Дионисом, вероятно, указывает на то, что он был умирающим и воскресающим богом. В целом, хотя культ Аллаха генетически ближе к культу Яхве, чем культ Иисуса Христа, как сына Бога-Отца (Аллах и Яхве – неипостасные боги, и даже намечавшееся допущение в рамках исламской религии культов богинь Аллат, Манат и Уззы было решительно отвергнуто пророком Мухаммедом (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 61)), это разные боги и их невозможно отождествить. Согласно мусульманским представлениям об Аллахе, он не является богом прежде всего евреев, монотеизм Авраама был ханифизмом (Пиотровский М.Б. Коранические сказания. М.,1991, с 83-86), а не иудаизмом, и не отличался от учения самого Мухаммеда; более того – учение Мусы (Моисея) также было идентично учениям Ибрахима и Мухаммеда (Коран 42:11). Евреи – лишь один из народов, к которым Аллах посылал своих пророков, и в этом мусульманский интернационализм более последователен, чем христианский. Учения иудаистов и христиан, согласно Мухаммеду, появились как искажение древнего ханифизма, к тому же деятельность Ибрагима была связана скорее с Меккой (Коран 14:35), а неназываемый по имени в Коране сын Ибрагима, которого он едва не принес в жертву, согласно коранической традиции – не Исаак, а Исмаил – первопредок арабов (Пиотровский М.Б. Коранические сказания. М.,1991, с 82). Т.е. перед нами разработанная и последовательная система общесемитских генеалогий и верований, которую евреи и арабы толковали по-своему. Евреи считали Исмаила хотя и первым, но незаконнорожденным сыном Авраама, арабы наоборот, утверждали о его законнорожденности и первенстве по сравнению с Исхаком. Вопрос: кто у кого позаимствовал данные фольклорно-генеалогические сюжеты, лишен смысла, поскольку речь идет об общесемитских генеалогиях и верованиях, из которых лишь ветхозаветная еврейская и кораническая арабская версии дошли до нас в наиболее полном виде. Противники евреев – моавитяне и аммонитяне, если бы сохранились до нашего времени, сообщили бы ровно столько же гадостей о предках израильтян, сколько израильтяне сообщали в своих легендах о них, называя Аммона и Моава плодами инцестной связи (впрочем, в ряде древних мифологий священный инцест не нес отрицательной смысловой нагрузки). В целом исламская религия, вырастающая из местной ханифитской традиции (чье наличие точно установлено религиоведческой наукой), не может считаться лишь искажением классического иудаизма или христианства, и даже предположение о влиянии на пророка Мухаммеда периферийных сект не объясняет основного содержания исторической и догматической картины ислама. Пророку Мухаммеду очень повезло – он был неграмотен, а поэтому свободен от книжных влияний других монотеистических религий. Он не был «кабинетным» монотеистом, в отличие от некоторых поздних комментаторов и исследователей Корана.

Говоря о религиях, нельзя не упомянуть об атеизме, который является не столько самостоятельным мировоззрением, сколько негативной реакцией мыслящих людей на те очевидные глупости, которые верующие соединяют с антиномиями – т.е. непроверяемыми утверждениями в рамках своей веры. Даже если согласиться с Кантом о невозможности проверить и либо доказать, либо опровергнуть утверждение о существовании бога (или богов), то проверяемость и очевидная ложность многих утверждений верующих создает крайне дурную репутацию коренным антиномиям веры. Обычно в ответ на возражение о нелогичности и противоречивости религиозного взгляда на мир верующие говорят, что если бы религиозная картина мира была логична и соответствовала «мирскому» опыту человека, принять ее было бы проще простого, но бог, видимо, захотел усложнить процесс восстановления связи с человеком, а поэтому постоянно нарушает законы природы и общественной жизни, чтобы сформировать у человека некий, отличный от «мирского», «духовный опыт», который является критерием познания недостоверного с т.з. повседневного опыта. Здесь в очередной раз приходится сталкиваться с неотрегулированностью соотношения сакрального и профанного миров в религиозном сознании, которая совершенно фатальна и неустранима; и выходов из этого противоречия всего два: либо атеистическо-материалистическое отрицание несоответствий религиозного опыта научному, либо последовательное гностическое отделение сакрального и профанного миров. Ни первое, ни второе религиозное сознание себе позволить не может, хотя сектантские построения (в силу отсутствия у сект социальной ответственности и необходимости сообразовывать свои верования с окружающей реальностью) очень часто граничат с гностицизмом. Мнение религиозных историков о том, что «в древности» все люди были верующими, абсолютно неверно. Человек разумный – homo sapiens – на протяжение последних нескольких десятков тысяч лет не изменился ни физически, ни в плане своих умственных способностей, а поэтому утверждение, что несколько тысяч лет назад существовала некая «раса верующих» (отличающаяся от современной «расы неверующих»), совершенно несерьезно. Первобытные люди (равно как и люди древних цивилизаций, жившие 2000-3000 лет назад) отличались от наших современников лишь объемом знаний об окружающем мире, но никак не способностью анализировать эти данные, и если наши верующие современники игнорируют данные, противоречащие их картине мира, это не признак познавательной неспособности верующих, а лишь их сознательное нежелание отрекаться от верований, если это не представляет серьезной угрозы жизни и здоровью (общеизвестно, что, утверждая возможность «чудесного» исцеления путем наложения рук, христиане, тем не менее, не отрицают научной медицины и в первую очередь обращаются к врачу, а не к священнику – т.е. реальная опасность для здоровья приводит к отрицанию «чудес» и лишь в том случае, если современный уровень медицины не позволяет достичь излечения, человек вновь обращается к религии, причем из уважения к чувствам верующих он обязан признать себя исцеленным, даже если болезнь не прекратилась). Если бы люди прошлых веков обладали нашим уровнем научных знаний, многие религиозные концепции и верования просто не возникли бы. И хотя несколько тысяч лет назад не было как такового научного атеизма, сомнения в достоверности верований имеют столь же древнюю историю, что и сами верования. Уже в Древнем Египте появляются произведения, критикующие религиозный взгляд на мир. Древнейшим из них является созданная в эпоху Среднего Царства «Песнь Арфиста»:

«Тела исчезают, другие пребывают, так со времен предков! Цари, которые были до нас, покоятся в их пирамидах. Те же, которые строили гробницы, их мест погребения нет. Что сделалось с ними? Я слышал речи Имхотепа и Хардедефа, чьими словами говорят все. А что их места погребения? Их стены разрушены, их мест нет, как не бывало. Никто не приходит оттуда, чтобы рассказать, что с ними, чтобы рассказать об их пребывании, чтобы успокоить наше сердце до того, как вы пойдете туда, куда ушли они. Будь радостен, чтобы заставить забыть свое сердце, что тебя похоронят. Следуй своему сердцу, пока ты живешь! Возлагай мирру на голову свою, одевайся в тонкие полотна, умащайся чудесными, истинными мазями царей! Умножай удовольствия, которые ты имеешь, и не давай поникнуть своему сердцу. Следуй желанию его и благу своему! Совершай дела твои на земле по велению своего сердца и не печалься до того, как придет к тебе день оплакивания. Не слышит воплей тот, чье сердце успокоилось, оплакивания никого не спасают из подземного мира. Проводи день радостно, не унывай из-за этого. Ведь никто не уносит своего добра с собой. Ведь никто не вернулся, кто ушел» (Францов Г.П. У истоков религии и свободомыслия.//Научный атеизм. М.,1972, с 446).

Материалистическая и антирелигиозная философская школа Чарвака, основанная приблизительно в VI веке до н. э., — вероятно, наиболее яркая атеистическая философская школа Индии (название школы связывается либо с терминами «чару» и «вака», сочетание которых буквально означает «красивая речь», либо с именем философа Чуббака, который был скептиком и материалистом и написал трактат «Брихаспати-сутра» около 600 года до н. э.) Эта ветвь индийской философии классифицируется как неортодоксальная система и не рассматривается среди шести ортодоксальных школ индуизма, но заслуживает внимания как материалистическое движение в индуизме. До нашего времени не дошли тексты школы Чарвака, и наше представление об этой философии основано, главным образом, на критике ее идей другими школами. Школа Чарвака (другое ее название – Локаята) считает истинным постигаемое лишь непосредственным восприятием, существующим – только этот мир (лока), единственной реальностью – материю, целью человеческого существования – достижение наслаждения (Чанышев А.Н. Начало философии. М., 1982, с 156-163). Европейский атеизм восходит к досократической греческой философии, но не выделяется как отдельное течение до конца эпохи Просвещения. Греческий поэт Диагор, живший в V веке до н.э., известен, как «первый атеист» и ярый критик религии и мистицизма. Греческий философ Критий видел религию как человеческое изобретение, запугиванием помещающее людей в некоторые рамки морали. Греческие атомисты, прежде всего, Демокрит, пытались описать мир только материалистическим способом, не ссылаясь на духовность и мистицизм. К другим досократикам, вероятно, имеющим атеистические или агностические взгляды, относятся Продик, Протагор и Теодор. Сократ также обвинялся в атеизме, хотя его следует, скорее, считать первым гностиком. Эпикур оспаривал множество религиозных доктрин, включая жизнь после смерти и божественную сущность. Он полагал, что душа материальна и смертна. Хотя эпикуреизм не исключает наличие богов, Эпикур считал, что, если боги и существуют, то человечество им безразлично. Римский поэт I века до н.э. Лукреций утверждал, что если боги существуют, им безразлично человечество, и они не влияют на окружающий мир. По этой причине он считал, что человечество не должно бояться сверхъестественного. В поэме «О природе вещей» он изложил свои эпикуреистические взгляды на космос, атомы, душу, мораль и религию. Римский философ Секст Эмпирик создал учение об атараксии («свободе разума» или «безмятежности души»). Его работы, уцелевшие в значительном количестве, существенно повлияли на последующих философов. Значение слова «атеист» изменялось на протяжении классической античности. Иногда ранних христиан называли атеистами за то, что те не верили в «языческих» богов и отрицали культ императорской власти. Религиозное сознание выдвигало против атеизма три основных обвинения: онтологическое, моральное и экзистенциальное. Онтологическое обвинение состояло в утверждении о невозможности объяснить существование реального мира без признания существования его творца. Однако, как было показано выше, религиозное сознание намеренно делит окружающий мир на сакральный и профанный и вынуждено находить оправдание для существования сакрального мира. Бесконечность реального мира, даже для уровня знаний на рубеже эр, представлялась столь же обоснованной, сколь и его конечность. Моральное обвинение состоит в том, что атеисты, не признавая бога, автоматически не признают всей морали и способны творить лишь зло. Теоретически то, что верующим, чтобы прилично себя вести, неминуемо нужен бог, всегда готовый их покарать за неприличное поведение, само по себе показательно, а практически, религиозное сознание (прежде всего в силу непреодолимого желания, во что бы то ни стало, переделать профанный мир в соответствии со своим представлением о сакральном мире, не взирая на жертвы) благословило массовое уничтожение людей по религиозному принципу (в этом религии существенно проигрывают «язычеству», которое не знало религиозных войн), и если ни одна религия до сих пор не одержала решающей победы над другими, это следует приписать скорее маловерию и недостаточной активности ее адептов, чем неким пацифистским настроениям по отношению к иноверцам («духовные» религиозные общины относятся друг к другу ничуть не лучше, чем «бездуховные» атеисты). Наконец, экзистенциальное обвинение касается отсутствия в атеизме учения о посмертном существовании человеческой личности. Впрочем, само по себе учение религий о наличии жизни после смерти не есть доказательство ее реального существования (обычно религиозные доктрины обосновывают ее правдоподобность из желания человека: если мы хотим, чтобы жизнь после смерти была, значит, она есть), и эта концепция может рассматриваться, скорее, как психическая анестезия, подавляющая страх смерти (который все равно существует даже среди самых твердо верующих людей), что может быть полезным с т.з. психотехники, но лишь в силу этого эффекта не есть истина. При этом, изучая религии, как исторический феномен, стоит помнить, что все вышеописанные религиозные баталии и метаморфозы привлекали внимание относительного меньшинства активной части общества, равно как и всего общества в целом, а значительная часть общества (даже в самые «темные века») относилась к религии с явным безразличием. Церковная популяризация истории христианства это отрицает и настаивает на том, что люди, жившие 100, 500 и 1000 лет назад, отличались от современных христиан гораздо более строгой религиозностью и более регулярным участием в церковной жизни, причем, без всяких исключений, а также отождествляют традиционную культуру современных народов Европы и Азии с религией, что также выглядит в большей степени пожеланием, чем описанием реальности. Все исторические факты, противоречащие такому взгляду, религиозными историками игнорируются либо расцениваются, как попытки очернить историю рассматриваемого народа.

Еще один феномен религиозного сознания, требующий освещения, - это т.н. сатанизм (а точнее, антисатанизм, если смотреть на этот феномен сознания с позитивно-религиозной точки зрения). Как уже отмечалось выше, создавая модель мира с единым богом как творцом и миродержцем материального (а также духовного: ангелов, душ людей) мира, религиозное сознание неминуемо было вынуждено возложить на этого единого творца всю ответственность за происходящее, тем более, что, будучи личностью, бог творит вполне сознательно и должен отвечать за результат творения (в том числе за результат творения свободы, в той степени, в которой свобода приводит к злу, или к тому, что считается злом; поскольку критерии зла всегда и везде очень расплывчаты, и если христианин-пацифист считает уничтожение людей даже нехристианских конфессий на войне абсолютным злом, христианин-патриот вполне допускает уничтожение в ходе военных действий даже своих единоверцев, если они представляют враждебную страну, и оба они могут привести неопровержимые сакрализованные аргументы своей правоты). Возлагать ответственность за зло на доброго бога религиозное сознание не может. Остаются два способа: либо верующий приходит к отождествлению всей окружающей реальности, как божественного произведения, с добром и вообще отрицает наличие зла в мире (подобная т.з. способна вернуть религиозное сознание к «языческому» мироощущению, но в условиях отсутствия у религиозного сознания «языческого» героизма как понимания индивидуальной роли человека в мире, не смотря ни на что и вопреки всему, а следовательно, отсутствия резистентности этому «пантеизму», она самоубийственна; к примеру, в этом случае верующие евреи должны считать лагеря смерти творением единственного (если никаких других богов нет) бога Яхве и не сопротивляться божьей воле; впрочем, у христиан и мусульман есть даже молитвенные формулы такого всеоправдания), либо субстанционально отделить добро от зла путем определенного мистического акта. Этим мистическим актом во всех религиях становится бунт и борьба сил зла (олицетворенных «прародителем зла») против сил добра, олицетворенных богом. Гениально простое, на первый взгляд, разрешение проблемы зла в мире, созданном добрым богом, однако, не решает ряда ключевых проблем, с которыми религиозное сознание не может справиться за всю свою 2500-летнюю историю. А именно проблемы хронологии зла и его носителей, их соотношений с добрым богом и их последующей судьбы. В зороастризме Ангро-Майнью – брат-близнец Спента Майнью (Гаты), он «князь тьмы» со свитой злых духов и, как правило, действует не сам, а через подчиненных ему демонических сил – дэвов (богов иранского дозороастрийского пантеона; и в этом плане зороастризм закладывает вполне легитимную возможность считать всех «язычников» и даже еретиков дьяволопоклонниками). В зороастризме не развилось единого представления о судьбе Ангро-Майнью: более ранние источники – «Замьяд-яшт» и «Денкарт» не считали возможным полное исчезновение фигуры Ангро-Майнью, в то время, как в «Бундахишне» утверждается, что Ангро-Майнью в конце концов будет уничтожен. Согласно представлениям иудаизма (в которых образ Сатаны долгое время был очень смутным), Сатана не является силой, равной Яхве. Яхве позволяет Сатане действовать в мире с тем, чтобы у человека был выбор между добром и злом. Подобная т.з. как бы легализует Сатану и низводит его до роли некого технического ассистента, вынужденного выполнять «грязную работу» за доброго бога. В талмудической Мишне Сатана упоминается нечасто, и почти всюду он выступает лишь как безличная сила зла. В Талмуде Сатана, однако, стал играть более заметную роль. Он часто именуется Самаэль, но далее в том же тексте встречается имя Сатан. Сатана отождествляется с «иецер ха-ра» (дурными наклонностями) и с ангелом смерти, но часто наделяется собственной индивидуальностью. В христианстве образ Сатаны столь же неоднозначен. Апостол Павел именует его Велиаром (2 Послание Коринфянам 6:15) и Искусителем (1 Послание Фессалоникийцам 3:5). В евангелиях Сатана назван Веельзевулом и Князем бесовским (Евангелие от Матфея 12:24), Диаволом (Евангелие от Луки 8:12), Лукавым (Евангелие от Матфея 13:19), а автор Евангелия от Иоанна везде в своем тексте именует его Князем Мира Сего (Евангелие от Иоанна 12:31, 14:30, 16:11). Откровение Иоанна, которое было окончательно принято в христианский канон лишь в начале IV века, гораздо чаще упоминает противника бога под именами: Аваддон (Аполлион) и Ангел Бездны (Откровение 9:11), Большой Красный Дракон (Откровение 12:3), Великий Дракон (Откровение 12:9), Древний змий (Откровение 12:9, 20:2). Велиар в ветхом завете упоминается для обозначения чужих богов, которые одновременно, в принципе, не существуют, но которые при этом опасны и вредоносны. Также сатана упомянут в кумранском источнике «Война сынов света против сынов тьмы» в качестве предводителя воинств «сынов тьмы» (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 227-228). Аваддон (в греческом варианте Аполлион) в древнееврейской мифологии, видимо, был богом смерти и загробного царства, и в ветхом завете он ассоциируется с шеолом (иудаистическим загробным царством) (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 23). Веельзевул (чье имя ? переводится как «повелитель мух») — в Септуагинте название ассиро-финикийского божества Баалзевув, одного из олицетворений Ваала; вероятно, он изначально был богом, спасающим людей от укусов мух (а также покровителем врачебной науки). Дьявол (буквально по-гречески «клеветник») – образ греческого происхождения. Сатана в христианстве понимается как бунтовщик, воспользовавшийся данной ему свободой для бунта против бога, и этим простым умозаключением христианство решает проблему ответственности бога за зло в мире (бог лишь «попущает» зло, но не творит его сам). Однако, совершенно неожиданно появляется другое, совершенно неразрешимое противоречие, уже не логическое, а онтологическое. В христианстве образ Сатаны проделал эволюцию от безличной враждебной силы до персонификации главного противника христианского бога, воплощающего те качества, от которых христианский бог отказывается сам или призывает отказаться верующих в него. Поскольку в христианстве с его сложной оценкой реального мира, которому христианское мировоззрение всегда, как минимум, не доверяет, а, следовательно, считает ряд его атрибутов: власть, богатство, изобилие, происходящими не от бога, либо находящими в распоряжении Сатаны, происходит сакрализация разного рода убогости «в этом мире» (ради последующего вознаграждения в сакральном мире), противнику бога, понимаемому как диаметрально противоположная сущность, приходится поднимать знамена тех качеств, которые в рамках позитивной христианской этики либо совсем отрицаются, либо находятся под подозрением. Дьявол в европейском искусстве и культурном контексте становится верховным носителем красоты, богатства, удачливости, власти, юмора, мудрости (как это не странно), и естественно (опять больная тема христианства!), наделяется повышенной сексуальностью. «Дьявольщиной» объявлялось все: начиная от явлений природы и кончая шумными танцами и песнями. И любой человек – христианин по вероисповеданию – в той степени, в которой он был подвержен влиянию «дьявольских» феноменов, имел все основания считать себя «сатанистом» (либо таковым его определяли наблюдатели). Будучи в начале своего существования антиправительственной (в религиозно-идеологическом, разумеется, смысле) подпольной организацией, христианство скоропалительно провозгласило, что «мир лежит во зле» (1 Соборное послание Иоанна 5:19-20), и, не смотря на последующий приход христианства как организованной идеологии к власти, это видение сохранилось, причем, не только в сектантских движениях, всегда более крикливых и заметных (что мешает оценить их реальный масштаб), но даже в самой господствующей церкви. Выхода из этого противоречия не было, и его действительно нет, если исходить из христианской картины мира, поскольку даже обещаемое «преображение» «сатанинских» феноменов в «божественные» отнюдь не гарантирует их сохранение. К примеру, Иисус Христос в Евангелии от Матфея однозначно заявляет: «В Царствии Божием не женятся и не выходят замуж, но пребывают как ангелы Божии» (Евангелие от Матфея 22: 23-32), и даже самые решительные защитники особой «преображенной» христианской сексуальности не могут утверждать, что Иисус Христос допускает возможность интимных отношений в царстве христианского бога. Впоследствии ислам гениально просто разрешит эту проблему, допустив существование джиннов – существ огненной природы, возможно враждебных человеку, но почитающих Аллаха (Коран 72: 11-15). Джинны смогли получить в распоряжение даже те феномены, которые в рамках ислама считались рискованными (впрочем, сфера подобных «греховных» феноменов в исламе куда уже, чем в христианстве). В конечном счете, образ Сатаны неотделим от образа монотеистического бога (неизбежно дополняя его в сфере творения зла), и нельзя быть сатанистом, не будучи христианином. Картина мира христианина и сатаниста идентична, различие лишь в симпатиях одной из сторон, и в итоге они вынуждены играть по правилам друг друга. Это сближает христианство с зороастризмом, хотя сатанизм в известной степени характерен для любой монотеистической религии (включая иудаизм и ислам). Поиск сатанизма в «языческих» верованиях сразу же обнаруживает важную для монотеизмов проблему – проблему отношения к верованиям «язычников» и других религий. В современном толерантном мире верующие вынуждены камуфлировать свое отношение к «инославным» и «иноверным» сложной системой ссылок на «волю божью», предоставляя расправу с ними своему богу (если лично верующим это запрещено законом), однако признать легитимность других религий означает не много ни мало умалить свою собственную. Поэтому в рамках религиозного мышления существует интерпретация «языческих» верований как более-менее откровенного сатанизма (поклонения бесам), а другие религии рассматриваются как ереси (неправильные интерпретации «истинной» религии). Как бы монотеист не оправдывался по этому поводу и не отрицал такую интерпретацию, она неизбежно задана самой по себе природой религии, как мировоззрения, в рамках которого онтологически существуют лишь одна истина и противостояние этой истине (множественное по форме, но единое по сути), как противостояние богу – т.е., следовательно, сатанизм. Первое неизбежно ассоциируется с «правильной» верой в «правильного» бога, а второе – со всем остальным, и хотя ортодоксия обычно соглашается на наличие в иных религиях и верованиях «следов истины», это признание обесценивается при малейшем столкновении «религии истины» с «религиями полуистины». Это позволяет несколько иначе трактовать образ Антихриста в христианском понимании. Антихрист – любой нехристиански настроенный деятель, вне зависимости от его убеждений, включая атеиста Бертрана Рассела, сатаниста ЛаВея и папу римского, на чем настаивают наиболее искренние протестанты.

История возникновения и развития религиозных верований представляется на порядок сложнее, чем это следует из ортодоксальных, а тем более еретических систем знаний внутри самих религий. Исследователь неизбежно оказывается перед дилеммой: «оскорблять» чувства верующих, либо жертвовать научной добросовестностью во имя позитивного отношения к результатам исследования тех или иных групп верующих. Учитывая, что современное светское государство в целях поддержания мира и согласия внутри общества вынуждено умышленно врать, утверждая через общенациональные средства массовой информации о сходстве и даже тождестве всех религиозных верований, отлично понимая, что иначе верующие разных конфессий просто поубивают друг друга, второй путь не так уж нелеп. Однако, последовательное движение по этому пути в конечном счете превращает науку в «служанку богословия» и делает «религиозных» ученых посмешищем. Мнение современных фундаменталистов о науке, как о системе умозаключений, базирующихся на определенных верованиях (христианских или атеистических, - многие верующие всерьез считают атеизм чем-то вроде религии), абсолютно ложно. Подобно тому, как не может быть «еврейской» или «арийской» физики, не может быть «христианской» или «атеистической» науки, а если «еврейская» физика или «христианская» наука все же появляются как определенный феномен мышления, к настоящей науке это не имеет ни малейшего отношения. Наука совершенно нелицеприятна, она безлична, как безличен тот космос «язычества», который так недолюбливают христианские философы, и в этом плане она объективна. Дерево, растущее во дворе, видят представители всех религий и убеждений. Оно объективно и безлично, его можно любить или ненавидеть, но оно есть. Предмет верований хочет, но не может стать реальностью, поскольку становясь ею, он теряет свою личностность и превращается в безличный объект. Это коренное противоречие заложено в самой природе религии. Поэтому претензии религиозного сознания на научную объективность есть желание невозможного.

конец

 

Скучно читать, занудно пишете..Нет у вас литературного таланта, не быть вам Гоголем или Пушкиным..

 

Виноват, но я тут и не стремился к развлекательности. Где-то с вами согласен, научно-популярная литература (отцом которой в нашей стране, несомненно, является Карамзин) должна быть развлекательной, но в данном случае я пошел по пути наибольшей информационной нагрузки.

Должен также заметить, что ни одной Америки я здесь не открыл. Все это было известно и до меня. Я лишь напомнил ряд вещей и картографировал ряд данных.

 

Интересно и разумно!Спасибо!Есть ,некоторые, спорные моменты!

 

Где их нет?

Благодарю. Хочу выслушать ваши конкретные замечания.

 

То же самое одним файлом в pdf - (Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

В принципе,Вы все обстоятельно написали,о хабиру можно было пару строк и о исламе?Ислам похож на ранее христианство,например -эбиониты (христиане Палестины),но они исчезли к 9 веку.Это только мое предположение,поэтому не судите превратно))

 

Хабиру - "казаки леванта". Нет ни оснований абсолютно отрицать их связь с еврейскими (аморейскими) племенами, но отождествлять. Я все-же думаю, что это параллельные явления. Личность исторического Иисуса Навина, упоминаемая в Амарнских документах, нуждается в дополнительном изучении, но к Книге Иисуса Навина он отношения, естественно, не имеет. "Еврогенез" был (как у всех народов) весьма сложен. Речь идет о первоначальном доеврейском субстрате Палестины, на который наслаивались несколько волн переселения. Я уж не говорю, что семитоязычной эта территория стала только в XXIII-XXII вв. до н.э. А до того там были другие народы. скорее всего отдаленно напоминающие по языку адыго-абхазов (но очень отдаленно).

Эбиониты... нет, их верования далеки от ислама (даже того - первичного). Ислам формировался на базе местных ханифитов и рахманитов. Влияние на них самое разнообразное (до зороастризма включительно).

 

Я подумал ,что они могли контактировать,все таки суры в которых присутствует жизнеописание Иисуса и пророков,они откуда-то взяли?В Коране все написано достаточно четко!

 

Обычное "присоединение" одной монотеистической традиции к другой. Но в целом Аллах - очень оригинальное существо. А все переклички - следы ожесточенных полемик с христианами и иудеями.

 

Скорее с иудеями,их жесткая система не приняла ,хотя были приверженцы и среди иудеев,но мало.

 

Можно дополнительно покопаться в теме взаимоотношения Мухаммада и его последователей с мекканскими евреями и вообще иудаистами, но это тема - ислам все-же выходила за пределы моего труда.

Вот лично вы что нового для себя узнали?

 

Спрашиваю, потому что вы (как я понял) занимались практически схожими вопросами. Насколько наши с вами труды "шли по параллельным линиям"?